ько Жоре,  или
его другу-негру.
   - А негр - настоящий?
   - Три дурака. Нет, крашеный... Конечно, настоящий. И опять же  -  никогда
не говори "негр". Нужно  говорить:  ч„рный  человек.  Только  он  сам  может
называть себя негром, ну и, опять же, Жора.
   - Или ты, - не пропустил я. - А мне как его называть: эй, ч„рный человек?
   - Просто дядя... Ваня. Чего сме„шься, четыре раза дурак? Его зовут Ив, Ив
Кемпбелл. А на афишах - Иван Кашпо-Белов, или Кампо-Бассо, или  Кашпо-Басов,
разные времена - разные имена... Только жизнь одна и та  же,  несладкая,  по
слухам - сплошная жуть.  Я  тебя  со  всеми  познакомлю,  только  чур,  быть
умницей: дома об этом ни слова.
   - Я дурак всего четыре раза, не  пять,  -  сказал  я,  останавливаясь  от
обиды, и для верности мрачно добавляя: -  Конечно  ни  слова,  гроб.  А  что
делает там Ася, только улыбается и вс„?
   - Пошли, пошли... улыбаться их работа.
   И дальше чуточку грустно:
   - Может, важнейшая работа. У них вся жизнь - работа. Вот и улыбаются  всю
жизнь.
   Что-то дрогнуло во мне. Мой мрачный крепкий "гроб" враз стал  вес„леньким
и мягоньким, вымятым в шутку из  пластилина,  перед  этим  траурным  тройным
ударом колокола: "работа". С тех пор всегда что-то внутри,  да  и  весь  мир
вокруг меня вздрагивает, стоит  загудеть  этому  колоколу.  Вот  так-так,  и
тигры, и улыбка, и мотоцикл, и выстрел, бочка, шиколат, кулибка  -  вс„  это
работа? Вс„ это одно и то же, называется жизнь, а по слухам - сплошная жуть?
Так-так.
   Или не совсем так...



   ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   Из дальнего коридора за нами наблюдало зеркало.  Мы  обнаружили  (поздней
ночью подобные открытия неизбежны), что в зеркалах есть нечто жуткое.
   Х. Л. Борхес

   ... если вспомнить, например, что слухи на этот  раз  оказались  частично
лживыми. Вместо тигров были медведи: медведица и  два  медвежонка.  Конечно,
Жанна знала об этом заранее,  но  за  столом  благоразумно  замолчала  столь
важную деталь, способную разрушить самый хитроумный план. Хотя, казалось бы,
какая разница? И клетки стоят на том же месте, и кормят их в то же  время...
Но благодаря этой уловке меня пронесло мимо рифа, столь неутомимого в  своей
жажде разрушений.
   Умолчание,  простая  обмолвка,  или  просто  ложь,  все   они   частенько
оборачиваются пользой для  справедливости,  правды  и  устойчивости  дар„ной
Богом естественной иерархии: такая вот триединая  пища  для  сердца  и  ума.
Пусть эта пища не соответствует вкусам какого-либо коня, дар„ному в зубы  не
смотрят. Что может знать конь, в  самом  деле,  даже  и  о  своей-то  личной
пользе? Только, что ему полезны трава и  сено,  потому  они  и  приданы  его
конюшне. Даже конюхи его - и те не подозревают,  что  по  ночам,  когда  они
дрыхнут, какой-нибудь татарин Ахметов умыкает этого коня, и там, на воле, со
скрипучим седлом на холке или скользким бензиновым баком  у  ягодиц...  конь
нарывается в чистом поле на ов„с и приобретает совсем иной взгляд на  жизнь:
триединый.
   Эге-е, да с воли совсем иначе смотрится и дом  родной,  родимая  конюшня!
Эге-е ж, да она ведь тоже естественно  триедина!  Так  же  естественно,  что
конь, приобретя новый опыт, теперь сознательно устраивает  и  в  себе  самом
такое же триединство, вырабатывает кодекс, помогающий ему  избегать  лишних,
наружных и внутренних конфликтов.
   Беглец от конфликтов, беглец из собственного дома, лазутчик в миры  иные,
он теперь свой парень в каждом из них, шпион, владеющий чужими секретами,  а
никто и не подозревает о его роли  соглядатая.  Он  -  следователь,  ведущий
следствие на самых выгодных условиях, ведь он может  незаметно  пользоваться
плодами чужих расследований, неосторожно выложенными перед ним где-нибудь за
завтраком,  или  между  тренировками.  Присутствие  во  всех   мирах   -   и
независимость от них, пусть  и  ложная,  бывают  ли  условия  выгодней?  Да,
независимость в этом случае и истинна - и ложна, то  есть:  истинна,  потому
что ложна, как и всякая конская истина. А между  тем,  представляя  в  одном
мире - иной, в истине - ложь, сам лазутчик оста„тся вне всяких подозрений  и
упр„ков. Разве что, наткнувшись на нечто  странное  в  н„м  и  затруднившись
определить - что же это такое, кто-нибудь назов„т его дикар„м или крамольным
еретиком. И, между прочим, правильно сделает,  хотя  бы  потому,  что  одним
махом избавится от всех затруднений.
   Говорят,  у  специалистов  по  называнию,  у  специалистов   речи   нынче
трудности, потому что  раньше  они  пользовались  эзопием,  если  употребить
выражение Ди, а теперь, мол, можно и надо называть вещи прямо. Урод? Ну, так
и говори ему в лицо: урод. То есть - плюнь такому коню прямо в морду,  а  не
по  обиходным  траекториям  сикось-накось.   Убедись   только   прежде,   из
предосторожности, что это именно конь, а не верблюд. Говорят также, что они,
специалисты, прежде виртуозно пользовались способом сикось-накось, но теперь
этот способ совершенно устарел, а способу честному,  новому,  литература  не
научилась, потому что и не  хотела  обучаться.  И  вот,  покуда  теперь  она
поневоле учится, искусство речи гибнет.
   Но речь ведь всегда - эзопий. И совсем не обязательно прибегать  к  таким
экстремальным его формам, к каким  прибегал  Ди:  эсперанто  или  совсем  уж
древнееврейский. Коню хочется обставить себе конюшню и волю вне конюшни, как
ему нравится, а не кому-то другому. Ему хочется поправить, а то и  совершить
акт прямого творения, и не можется, ног не хватает, вот он и  совершает  его
сикось-накось,  при  помощи  голосовых   связок.   То   есть,   при   помощи
маловразумительного ржания, не слишком внятного, с  овсяной  кашей  во  рту,
сказания... Точнее, не забывать если цели ржания, иносказания. А потом,  для
облегчения дела, конь собирает технику таких ржаний-иносказаний  в  опыт,  в
кодекс. Но и техника его, и кодекс - это техника  и  кодекс  иносказания,  и
значит - всегда эзопия. Что  ж  за  трудности  объявились  вдруг  сегодня  у
специалистов по ржанию, хоть и убедились они, прежде, чем начинать  ржать  и
плеваться, что перед ними тоже послушный брат-конь, не вздорный  верблюд?  А
встречный ветер,  который  заносит  их  плевки  в  морду  собственную,  хотя
предназначались  они  -  другой  морде,  чужой.  Специалисты  просто  забыли
справиться, что за погода нынче на дворе, и отсюда их трудности.  Но  погода
ведь, бывает, меняется, и направление ветра тоже... Погодите, вот он  подует
в затылок специалисту, побегут  по  его  лопаткам  мурашки,  сердце  вскипит
восторгом сладострастия - и трудностей как не бывало. Ну, а эзопий останется
тем же эзопием, плюйся им хоть сикось - хоть накось: прямых траекторий,  как
известно, не существует. Не признавать этого... вот она где, дикая ересь.
   Не потому ли тщетны попытки, подчас отчаянные, высказать правду о  ком-то
прямо ему в рожу, не получив плевок в свою собственную, и виновата вовсе  не
погода? Правы  ли  китайцы,  утверждающие,  что  человеческое  ржание,  речь
заключает в себе и правду и ложь одновременно, и именно тем  она  отличается
от пения птиц - или это касается только китайской грамоты? Если  они  правы,
то ложь - такое же  содержание  речи,  как  и  правда,  они  равноправны.  А
поскольку содержание прежде всяких  форм  -  то  ложь  причина  речи,  а  не
следствие е„. Ложь изначальна, как и правда, то  есть,  божественна,  она  -
такая же ипостась Бога, как и истина. Так что же, она один из богов? Значит,
богов много, значит Бог - боги? События, возможно, сами решат  этот  вопрос,
без нашего ржания, так что не будем забегать впер„д. Уже то, что речь ищет и
находит для божественной ипостаси название, заставляет попридержать е„.  Тем
более, если это название - дьявол, прямой плевок в лицо  Божеству.  Известно
ведь: дьявол отец лжи. При помощи простого вычитания,  сделанного  речью  из
боги, ложь предста„т  порождением  дьявола,  его  воплощением,  плотью  -  и
следует попридержать свою речь хотя бы тем, кто  не  забыл  о  происхождении
всякой  божественной  ипостаси  из  единства  всех  ипостасей.  Всего   лишь
придержать, не отрицать же то,  что  уже  существует  во  плоти!  Крамольной
дикостью было бы такое отрицание  действительности:  вычитание  уже  сделало
плотской саму речь, дало тело этому дьяволу, он получил плоть, и я тут о н„м
- по его подсказке - рассказываю. По подсказке техники и  кодекса  сказания?
Да, но копн„м глубже: их основы,  синтаксиса  речи.  Это  он  -  дьявольская
плоть.
   В самом деле, руки-ноги, печень-сердце, и даже голова этой плоти, короче,
е„ последовательная связность, если даже и не осмысленность, - вс„ это члены
тела дьявола, то есть, содержащейся в речи лжи. Вовсе не  правды,  правда-то
как раз бессвязна, даже если и осмысленна. Обе они вместе -  боги,  выражают
собой их несказанную истину,  включающую  в  себя  и  утверждение-правду,  и
отрицание-ложь. А  вычтенная  из  них  ипостась,  дьявол-синтаксис,  бер„тся
высказать хотя бы часть этой истины: ложь, придавая именно ей утвердительное
значение. И это значит -  превращает  противоречивую  всеобъ„мную  истину  в
однозначную правду, плоскую правду и только правду,  то  есть,  опять  же  -
лж„т. Вот где кроется ответ на труднейший китайский вопрос: как это зеркало,
отражающая  действительность  речь  способна  -  нет,   не   соответствовать
действительности, это-то совсем не трудно  -  способна  искажать  е„,  каким
тонким средством она это  делает?  Мать  ошибается  лишь  наполовину:  ищешь
источник лжи - шерше ля фам, конечно, но только в  третью  очередь  телесную
женщину или полутелесную графиню как носителей дьявольского синтаксиса, а во
вторую - оформленную им правду. В первую же очередь саму истину.
   К примеру, женщина Кругликова утверждает  речью,  когда  надо,  что  мать
пошла работать на Горздрав, потому что хотела заполучить квартиру.  Знакомые
утверждают речью, где надо, что отец уволен с работы, потому что поспорил  с
начальством, и не разрабатывал свою ногу, потому что... Правда  это  или  не
совсем,  или  совсем  нет?  "Потому  что"  дьявола-синтаксиса  отменяет  эти
различия. Оно ставит на место взимоотношений правды  и  лжи  взаимоотношения
слов "начальник" и "отец", "мать" и "Кругликова". Слова эти,  возможно,  ещ„
соответствуют правде, а вот отношения  -  уже  никак,  ибо  в  них  уже  нет
множественности истины, принадлежащей всем боги,  утверждена  одна  лишь  их
ипостась: такая, а не иная. А теперь  назов„м  е„  правдой,  чтобы  избежать
последних затруднений, ибо она теперь одна, и  крепко  утверждена  -  а  вс„
другое отринуто как несоответствующее действительности,  стало  быть,  вовсе
несуществующее. Так, что ж нам ещ„ надо?  А...  утвердить  кодекс,  подробно
указующий, как такую операцию наилучшим образом проделывать и  впоследствии.
Ну, это уже совсем л„гкая задача, когда уже  работает  "потому  что",  и  им
утверждена связь, последовательность самих  последствий.  За  нею  последует
логика, причинная связь между всеми событиями и  вещами,  не  только  этими,
исходными, а по их уже подсказке пойман и утвержд„н  сам  дух  Творения!  Но
если вглядеться в этого новоутвержд„нного духа, в  н„м  легко  узна„тся  дух
того же синтаксиса: вс„ тот же дьявол.
   Задача и впрямь простая, достаточно употребить это "потому что", и  любая
дрянная бессмыслица станет связной. "Я не думаю,  что  инфляция  губительна,
потому что народ относится к ней спокойно". Любопытно  бы  узнать,  заглянув
под черепную крышку сказавшего это, каким образом,  глядя  на  инфляцию,  он
получил именно такое "потому что", а не иное.  Сам  факт  появления  "потому
что", вс„ равно - какого, и не  любопытен.  "Это  не  так,  потому  что  ещ„
Спиноза сказал и был уволен". С "потому что" вс„ уже ясно, но "и" тоже  ведь
ничего не значит,  кроме  синтаксического  союза,  а  между  тем  оно  же  -
оправдание действия, утверждение причины и  следствия.  Ту  же  роль  играют
запятые, тире и так далее... Коварные  роли  играют  построения,  называемые
фразами: поставленная  в  конце  их  точка  якобы  свидетельствует  о  конце
высказывания и мысли. А она не свидетельствует ровно  ни  о  ч„м,  только  о
самой себе в конце фразы. В крайнем случае, о том, что  у  говорящего  вышло
дыхание  и  он  нуждается  в  новом.  Подла  роль  абзаца,  с  его   помощью
акцентируется нечто вне зависимости  от  его  действительного  значения.  Но
попробуй уклониться от требований дьявола-синтаксиса! Уклониться  и  сказать
что-либо связное без фраз, без верного склонения и падежа, так напоминающего
собой пад„ж скота от болезни Якова в  сочетании  с  болезнью  Боткина!  Если
попробуешь уклониться, хотя бы свести лживые связи до  минимума  -  с  тобой
говорить не станут, не станут и слушать. Речь окажется тебе же не нужна, она
вообще перестанет быть речью. Так что же, желающему высказать правду следует
молчать? Но молчание ни о ч„м не свидетельствует, только о нежелании  лгать.
Где ж настоящая, вполне соответствующая истине правда? А в подозрениях на е„
сч„т, в невысказанных подозрениях.
   События ещ„  придадут  ясности  тому,  что  тут  наговорилось  вследствие
неумения придержать сво„ ржание. А пока можно  уцепиться  за  подвернувшиеся
под руку, навернувшиеся на язык подозрения:  в  отношении  меня  -  все  они
базировались не на каких-то фактах, а на предданной уверенности в  том,  что
мальчишка не может быть не еретиком и не дикар„м. Не Каспаром  Хаузером,  на
выработанном семейном языке, не  Маугли.  Не  гадким  ут„нком.  Для  того  и
воспитание, оно сделает  его  нормальным  лебедем.  Не  одно  мо„  семейство
исповедовало  такую  веру,  время  изобиловало  пусть  уже  и  не  Павликами
Морозовыми, но его младшими братьями: Витями Малеевыми. Изобиловало повсюду,
в школе и дома. Эти ребята, конечно, не имеют прямого отношения - ни к  этой
главе, ни к какой другой, зато имею я. Опасность, которую излучали  все  мы,
гадкие утята, конечно  же  заставляла  обходиться  с  нами  понастороженней.
Несмотря на любовь к нам, да, и любовь.
   Итак, мысль о том, что можно было сбежать  на  Большой  базар,  не  ставя
никого в известность об  этом  предприятии,  появилась  у  меня  значительно
позже, после того воскресного похода с Жанной.  Но  я  не  стал  сожалеть  о
запоздалости столь простой мысли, а столь же просто реализовал е„, учтя опыт
нелегальных проникновений на оружейный склад. Кодекс этого опыта,  состоящий
из техники лицедейства, при„мов конспирации, выказывания якобы возросшего  -
а на деле вовсе не существующего интереса к предстоящей школе, к Пушкину,  а
теперь и к Некрасову...
   - Не правда ли, отличный пример двусмысленности обаяния мудрого Вани?
   Внимание к деталям:
   - Не мудрого, а умного.
   ...  кодекс,  предусматривающий  появление  вовремя  за  столом,   внятно
сказанное "спокойной ночи", ровно три минуты преднес на турнике, и  солидное
замечание: надо купить гантели потяжелей, и  ещ„  более  солидное:  ст„рлась
зубная щ„тка - хорошо бы купить новую. Привычка к таким при„мам работала и в
противоположную сторону, признаюсь - в первые дни  я  являлся  на  базар  со
снисходительной миной, перенятой у Ба. И если б не Жанна,  вряд  ли  бы  так
быстро понял, что попросту смешон, не слоновая кость на серебряном блюде - а
собачья на алюминиевой миске.
   Но я  понял,  и  перестал  корчить  рожи,  или  с  таинственным  прищуром
оглядываться на улице. Моя собственная рожа сразу приобрела профессиональное
выражение, и  само  мо„  расследование  тоже:  профессиональную  физиономию.
Благодаря такой мимикрии я через неделю после знакомства с цирковыми - Жанна
сдержала обещание - уже подводил кое-какие итоги.  Вс„  вышло  как  бы  само
собой, в любопытном Каспаре Хаузере, в  свалившемся  из  мира  иного  Маугли
никто не заподозрил опасного шпиона и не удосужился скрывать  от  него  свои
тайны. Соглядатаю предоставили возможность чувствовать себя свободно на всей
территории вокруг бочки и в ней самой, то есть, на  том  самом  месте,  где,
буквально, была закопана самая жуткая тайна. Свободно расхаживать  по  этому
месту, действовать, и видеть многое из того, что... например,  как  на  этом
месте, не стесняясь моим присутствием - и не подозревая о том,  что  публика
на смотровой площадке уже собралась -  Ася  Житомирская  приподняла  юбку  и
щедрой стру„й окропила арену, дно бочки. Этим актом она совершенно  рассеяла
и мои подозрения в е„ причастности к  захоронению  младенца.  Сама  того  не
зная, она  первая  выскользнула  из  расставленной  мною  сети.  Я  применил
отцовскую логику, задал  себе  вопрос,  нет,  не:  могла  ли  такое  сделать
Изабелла, а: могла ли Ася сделать такое на сво„м месте? И ответил  на  него:
нет, не могла. Ответ, как выяснится, ошибочный, но моя ли это личная ошибка?
Всякий на мо„м месте ошибся  бы  так  же.  Ухмыляющийся  дьявол  синтаксиса,
превративший ложь-отрицание в правду-утверждение,  сделал  эту  ошибку  тоже
логичной. То есть, неизбежной.
   Столь же логично было бы удивляться тому, какое количество  информации  я
успел собрать в несколько дней, но только  -  если  не  знать  е„  основного
источника, Жанны. Нет, не информации: живых образов, скрепл„нных всеми  теми
важнейшими "к, с, у, над, за..." в единую постройку. Даже не  скрепл„нных  -
представленных ими. Эти частички, лишь на первый взгляд малозначащие, и были
носителями образов, были самими образами, а названия  попавших  в  коллекцию
предметов как раз мало что значили. Это  теперь,  в  попытке  воскресить  на
бумаге, снова материализовать извлеч„нные из  памяти  тени,  вс„  поменялось
местами, предметы получили приоритет и почти вытеснили подлинно значительные
сущности, а тогда... Обидно, конечно, но что делать: эта попытка  -  попытка
лишь повторить, повторить, а не прожить. Прожить нечто вторично - никому  не
доступный фокус. Прид„тся высказать крамольную  мысль,  поистине  дикую,  но
другие, понятно уже, редко приходят мне в голову: не только я смотрю на  мир
чрезмерно, по-отцовски выпуклыми глазами того мальца, но и он сейчас смотрит
на мир моими. Тривиальная, как оказалось, стоило е„ записать,  мысль:  жив„м
только раз. Попробуем высказать е„ иначе... Тот малый и тогда смотрел на мир
моими  теперешними  глазами.  Эге-е,  это  куда  лучше  сказано,  совсем  уж
еретически. Но повторяя повторяй, если воспользоваться  языком  пророческим,
полным  не  временных  -  вечных  глаголов.   Потому,   перелистаем-ка   мой
коллекционный каталог.
   Первым  номером,  конечно,  Жора  Устименко,  маленький  человек.   Очень
маленький человек, моего, собственно  говоря,  роста.  У  него  вс„,  как  у
больших людей, только маленькое.  Он  курит  только  "Шахт„рские",  цитирует
Свифта, любит бегать в Большой цирк -  в  другую  часть  города,  только  не
афиширует этого: он зол до тамошних баб  из  труппы  лилипутов.  Из  них  он
особенно выделяет тех, кто не похож на него самого, а именно  -  у  кого  от
пояса и выше вс„ большое, а вс„, что ниже,  маленькое,  ещ„  меньше,  чем  у
самого Жоры. Жоре  почему-то  такие  нравятся  больше,  хотя  и  с  подлинно
большими женщинами он имеет иногда  дело,  а  что?  Глянуть  на  фото  -  он
красавец. И ума ему не занимать, он знает, где находится самое слабое  место
у женщины, и вообще у человека. Его собственное слабое место -  желудок,  он
напивается в два сч„та. Чревовещатель спаивает его, они пьют как бы  вдво„м,
но Жоре мало нужно, после  двух  рюмок  его  валит  с  ног  и  чревовещатель
становится всевластным обладателем купленной не на его деньги водки. Жора  -
шекспировский шут, у него развитой мозг, куча денег и цинизма.  Он  любит  и
умеет поговорить, диалоги с его участием поэтичны и грязны одновременно.
   Вторым ид„т Иван Кемпбелл, Ив, коричневый  сугроб  в  белом  костюме.  Но
прежде него самого ид„т улыбка, с добродушными зубами,  открытыми  навстречу
противнику в каком-нибудь броске, или особенно  мощном  захвате  в  п