овалил меня с копыт. Пустой сарай размножал мой хохот эхом, как это  делали
с моим отображением зеркала: искривляя, увеча его.
   Я пытался прекратить, придушить этот смех, как отец придушил свой  кашель
- усилием воли. Но не смог,  а  стал  задыхаться  сам.  Мой  живот  схватила
судорога, между е„ спазмами я приговаривал: ох-ох. Дьявольскому  хохоту  уже
не нужно было питаться отражениями в зеркалах, чтобы расти  дальше,  он  уже
существовал и рос сам  по  себе,  питаясь  собой.  Окруж„нный  искор„женными
стеклянными стенками, я корячился на полу в центре арены, отращивая себе  по
образцу отражений то горб, то тыквообразный череп, или наоборот - укорачивая
ноги с искривл„нными внутрь ступнями, с обезьяньими хваткими пальцами... Так
бы это и продолжалось, пока за мной не пришли бы люди с  папками  подмышкой,
сопровождающие папку с палкой. Или пока я не сдох бы тут, на этой  арене,  и
меня, придушенного собственным хохотом,  закопали  бы  в  Базарную  площадь,
взломав прикрывающие е„ доски. Так бы это, может  быть,  продолжалось  и  по
сегодня, если б я тогда вдруг не застыл в партерной стойке и  не  изверг  из
себя зел„ную жгучую муть.
   А ещ„ через две минуты я смог подняться на ноги и  выбраться  наружу.  Не
оглядываясь, без всяких мер предосторожности, я влачился  домой.  Чрево  мо„
разрывалось от боли, и я  придерживал  его  руками,  чтоб  это  раздувшееся,
чужое, словно накладное,  пузо  не  лопнуло.  Я  ошалело  хрюкал,  поматывая
свисающими из моих ноздрей слизистыми удилами...
   Короче, разве всего этого не достаточно для любви?
   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
   Всякое  писание,  священное  или  не  очень,  маленькое  или  не   очень,
аскетичное или не совсем, минималистское, максималистское, что там ещ„...  -
это  воззвание  к  любви.  И  немного  к  трудам.  Что  уже  доказано  всеми
международными  организациями,  да  и  самими  пишущими  тоже.  Эту   главу,
семнадцатую, я целиком отдаю любви. Вернее, взыванию к ней.
   Я хочу, чтобы моя то влачащаяся - то мчащаяся, то сопливая и хрюкающая  -
то звенящая колокольчиками речь зашла о трудах любви. А это значит: о Жанне,
ибо у меня  нет  лучшего  объекта,  или  субъекта,  или  проекта,  как  кому
нравится, чем она. Разве что Ба. Но о Ба уже, кажется, сказано почти вс„, да
и какие же это труды - любить, нет, обожать е„? Богиню надлежит  обожать,  а
для любви вс„ же не найти ничего лучше Жанны Цололос.
   На весах любви к ней я тщательно, осторожно  отмеряю  труды,  с  которыми
взываю к ней же, как отмеряют дозу счастья, чтобы она не стала  губительной:
так  отмеряют  в  лечебных  целях  стрихнин.  Сомневаться  в  точности  этих
аптекарских весов не приходится. Я беру их в левую руку, а правой  кладу  на
их чашки столь, на первый взгляд, разные вещи,  как  выстрелы  винчестера  и
выхлопной трубы. Пора, говорю я себе, уже  глава  семнадцатая  -  а  ещ„  не
взвешены как следует удары судьбы: какой же из них тяжелей? Без  этих  весов
не  узнать...  Но  и  с  ними  -  не  узнать,  не  имея  в  душе   третьего,
карминно-красного глаза. Ничего не узнать  без  пронз„нного  его  рубиновыми
лучами сердца.
   Склонность к  пальбе,  из  огнестрельного  оружия  или  выхлопной  трубы,
проявившаяся только что в выборе сравнений, никак не повлияла на мой выбор в
действительности. Его вообще сделал не я. Просто винчестер мне не дали, а  в
бочку я был допущен, вот и вс„. Там-то я участвовал в  трудах,  а  в  другом
месте - лишь в болтовне, пусть и славной. Жанна же сделала свой выбор  сама,
и теперь она стояла в бочке вместо Аси,  это  была  теперь  е„  работа.  Ася
куда-то просто пропала, и Жанне пришлось также продавать билеты и улыбаться.
Меня больше не сажали на бак мотоцикла, но я и не просился, зато в поте лица
трудился рядом с Братом, когда тот ухаживал за своими отдыхающими зверьми. Я
учился  сглатывать  слюну  и  бегать  по  треку,  и  заодно   упражнялся   в
подхваченной у отца манере  улыбаться,  так  не  похожей  на  необходимую  в
работе. Но я понимал, что у меня должна быть нестандартная манера, поскольку
у меня нестандартные зубы. Я так заработался, что и за пределами  бочки  уже
не мог ходить  нормально,  на  ровном  месте  приволакивал  одну  ногу  -  и
приплясывал на другой. Любая поверхность казалась мне наклонной и  св„рнутой
в бублик. Со стороны я напоминал, наверное, святого Витта.
   Отец обратил сво„ благосклонное внимание на мою новую походку, и  она  не
улучшила его мнения обо  мне.  Он  воспринял  е„  как  доказательство  моего
стремительно  развивающегося  душевного  уродства,  ибо  я,  так  думал  он,
несомненно передразнивал его хромоту. Что  ж  ещ„  мог  подумать  он?  Такие
мысли, конечно, не помогают сблизиться душевно,  но  зато  внешнее  сходство
между нами  усилилось.  А  вообще-то  отец  был  ближе  к  истине,  чем  мог
предположить: ведь по  треку-то  я  бегал  с  изобрет„нным  мною,  точнее  -
подхваченным  у  него  приспособлением,  напоминающим  длинную  палку,   или
костыль.
   Брат тоже трудился в поте лица. Казалось,  он  выходит  из  бочки  только
тогда, когда начинается представление,  и  его  место  занимает  улыбающаяся
Жанна. А после сразу же возвращается и садится в свою турецкую позу в центре
арены. Иногда я приставал к нему с техническими вопросами.  Он  не  отвечал,
только похмыкивал-похрюкивал, а это и я сам умел делать. Обращаться  к  нему
по кличке Брат я опасался, мне вс„ казалось, что она  смахивает  на  Раб.  К
тому же, я  не  знал,  как  он  отреагирует,  если  услышит  от  меня  такую
фамильярность, и  из  предосторожности  задавал  свои  вопросы  без  всякого
обращения.
   Вс„ это продолжалось  вовсе  не  так  долго,  как  кажется.  Рассказом  о
прошедшем времени, этим кривым зеркалом, искажаются подлинные его пропорции.
На деле же прошло несколько дней, правда, именно  в  эти  дни  на  прилавках
появились арбузы и виноград. Цены на помидоры упали  до  ноля,  и  груды  их
гнили на задворках базара в искалеченных ящиках. Бабы начали  грызть  свежие
семечки. Ночи стали заметно темней. Но много ли на  это  требуется  времени?
А... ещ„ прикрыли толкучку, после облавы. Исчез инвалид,  зарабатывавший  на
жизнь фокусом под названием "Три  листика"  у  ворот  базара.  Его  утащили,
буквально, поскольку обрубки его  ног  волочились  по  толстому  слою  пыли,
оставляя влажную дорожку: он, конечно же,  мочился  под  себя,  больше  было
некуда, да и условия  трудов  не  позволяли  отлучаться  с  рабочего  места.
Утащили его два незнакомца, третий следовал за ними, с папкой подмышкой.
   Назарий не показывал мне новых при„мов, не вспоминал о моих способностях,
но и не гнал из бочки: делал вид, что не замечает моих стараний. А  я  знал,
что замечает, потому что своего родственника он при мне больше не трогал. Не
то, чтобы он вообще перестал его трогать, просто  старался  делать  это  без
свидетелей. При нас, при мне и Жанне,  он  его  ругал  -  и  больше  ничего,
виртуозно обходя заборные выражения. Кстати, совершенно напрасные труды: эти
выражения я давно знал и, естественно - в подходящей  ситуации,  употреблял.
Но благодаря таким переменам я узнал в конце концов имя Брата,  оказалось  -
очень экзотичное: Ибрагим. Терпение, внимание, постоянство вслушивания...  и
успех,  пользу,  пусть  маленькую,  из  этого  метода  извлеч„т  каждый.  За
исключением случаев, когда не извлеч„т.
   Экзотическое имя мне очень понравилось,  и,  после  долгих  колебаний,  я
решил попробовать произнести его вслух.
   - Ибрагим, - шепнул я. Он услышал и поднял голову, но ничего  не  сказал.
Пришлось повторить:
   - Ибрагим, кажется...
   Но я ещ„ не успел сообразить, что же именно мне кажется, и замолчал.  Тем
не менее, своего маленького успеха я добился.
   - Тьфу ты, - выждав долгую паузу и ничего от меня не дождавшись,  сплюнул
он, и в сердцах ударил ключом по спицам. - Ходят тут, мешают работать...
   Разве это нельзя назвать успехом? Я впервые услыхал его  голос.  Так  что
трудись и дальше, потихоньку, как пч„лка, никогда не отчаивайся -  и  придут
новые успехи.
   Но я и не отчаивался. Молчание Ибрагима было тоже  поучительно,  я  и  из
него умудрился извлечь пользу, взяв совсем не много уроков. Я  стал  не  так
болтлив, как раньше, и вообще чаще пускал в дело уши, чем язык. Даже Жанна -
и та заметила перемены во мне, несмотря на занятость...  и  на  то,  что  е„
глаза, включая третий, рубиновый, были обращены  в  основном  на  не„  саму.
Вернее, в не„ саму, вовнутрь.
   - А ты взрослеешь! - засмеялась она, и я  немедленно  принял  барственную
позу, то есть, часто употребляемую Ба: полоборота к собеседнику.
   Но Жанна тут же вс„ испортила:
   - Сразу видно, готовишься идти в школу.
   - Тьфу ты! - залился я краской и побежал по  треку,  уже  довольно  ловко
переставляя свой костыль. Я опирался на него уже не при каждом шаге, а через
три-четыре.
   - Что скажешь о его изобретении? - спросила Жанна.
   Наблюдавший за работой Брата Назарий только отмахнулся.
   - У него есть упорство, и фантазия, - похвалила тогда она сама.  -  Сразу
видно, чей он сын и внук.
   - Интересно, знает ли про его изобретение отец, - пробурчал Назарий.
   - Он отрабатывает трюк, - успокоила его Жанна, - который ты ему показал.
   - А ты отрабатываешь другой, - возразил он. - Я тебе его не показывал.
   - У меня интуиция, -  засмеялась  она.  -  Я  угадываю,  что  нужно,  без
подсказки.
   - Что не нужно, - сказал он. - Это ты можешь. Тебе следует стоять  смирно
и улыбаться, и вс„. А ты вс„ время вертишься.
   - Я поворачиваю голову за тобой, - возразила она.
   - А должна смотреть на публику!  И  когда  номер  кончен,  к  ч„рту  твою
улыбку, а ты продолжаешь хихикать. Получается, твоя улыбка имеет  совершенно
другое значение, ехидное.
   - Улыбка-кулибка, - подхватил я.
   - Лыбиться зря ни к чему, - продолжал заводиться Назарий,  пробуя  носком
туфли рычаг старт„ра, - стошнить может.
   - Меня тошнит от газа,  -  весело  заявила  Жанна.  -  А  ты  пустился  в
философию, значит, и тебя тоже может стошнить. Вот что никому не понравится,
а не моя улыбка.
   - Меня может от вас стошнить, - Назарий, наконец, повернулся к  Жанне.  -
Моя философия не в том, чтобы вам всем нравиться. А чтобы публика платила.
   - Если ты нравишься только себе, тебе никто не заплатит, - Жанна хлопнула
ладошками, будто зааплодировала. - А другие ребята нравятся  друг  другу,  а
потому и публике.
   - Мне платят больше, - возразил Назарий, - и ты это знаешь. А твои ребята
просто ненормальные, как и ты. Как и эти...
   Он проделал рукой движение, будто сгр„б в одну кучу всех: Жанну, Ибрагима
и меня.
   - И вообще, я делаю дело, а они? Шиколат, и вс„. Не  постарайся  родители
сделать их такими, с голоду бы подохли.
   - А они всем нравятся, их любят, - упрямо повторила Жанна. - А тебя никто
не любит. Кроме меня.
   - Любовь не в том, что долдонят без конца это слово,  -  явно  разозлился
Назарий. - А в  том,  что...  Ну  вот,  когда  человек  ночью  приезжает  из
какого-нибудь Чулимска, голодный, уставший...
   - Истаскавшийся, - добавила Жанна.
   - Да, натаскавшийся до упора! - повысил голос Назарий. - То его встречают
не разговорами про любовь, а горячим ужином. А то  ведь  выясняется,  что  в
доме шаром покати, а слов-то, поцелуев-то полные штаны.
   - У меня тогда не было ни копейки, - возразила Жанна. -  Ты  сам  мне  не
оставил денег. Но ладно, к чему вс„ это, только... Почему я не Изабелла? Вот
было бы славно, всех-то забот: обезьяньи почки. И в награду Ю.
   - Ты не твоя Изабелла, потому что я не твой Ю. А если твой Ю думает,  что
обучения с тобой в одном классе достаточно, чтобы...
   - Ревность, Алеко, ревность, - пропела Жанна. - Не ищи предлогов там, где
их не может быть: Ю совсем не думает обо мне, правда?
   - Он думает только о Пушкине, а о ч„м думаешь  ты?  -  так  ответил  я  и
побежал себе дальше.
   - О! - воскликнула она, взмахнув полой своего сари, как матадор плащом. -
О том, о ч„м долдоню: вс„ о любви. Я ни о ч„м другом  думать  не  могу,  для
этого, видно, и рождена.
   - Для пуза, значит, - неестественно рассмеялся Назарий.
   - Да, я хочу реб„нка, - сказала она. - Потому я не Изабелла.
   Я прервал свою пробежку и затих, чтобы не пропустить ни слова. А так  как
от них слова не последовало, я запустил его сам:
   - Изабелле и Ю не нужен свой реб„нок. У них есть я. Мы даже спим в  одной
комнате.
   - А, вот почему у них нет детей, - искривил губы Назарий. - Но что значит
- хочу? После того, что случилось, ты вс„-таки хочешь?
   - Ну, я ведь другое дело, - улыбнулась Жанна. - Разве не ты сам  говорил,
что я совсем другая?
   - Но я-то тот же! - закричал он.
   - Ты тоже можешь измениться, - сказала она.
   - Я могу измениться, твоя мать могла измениться, Аська вообще должна была
измениться... Сплошные возможности, и никаких фактов! Ты просто  не  желаешь
глядеть в глаза единственному факту. Ты споришь с фактами.
   - Ну да, единственный факт - это ты, - чуточку поклонилась она, чтобы  не
глядеть, возможно, ему в глаза.
   Я стоял совсем недалеко от них, опираясь на костыль. Ибрагим молча  делал
сво„ дело. Наверное, он-то знал и понимал вс„. Только у него никто ни о  ч„м
не спрашивал, кроме меня, а я не умел формулировать нужные вопросы. Но и  на
сформулированные Ибрагим ведь не был обязан отвечать. Да и понимал ли он как
следует по-русски? Такие мысли беспорядочно вертелись у меня в голове,  пока
не явилась заключительная: а прич„м тут Ася?
   - Только спорить тут уже не о чем, - сказала Жанна  серь„зно.  -  Поздно,
есть уже и другие факты.
   - Что значит - поздно, какие другие?  -  Назарий  несколько  презрительно
заглянул ей в полуоткрытый рот, ещ„ наполненный мясистой  плотью  последнего
слова. Потом вдруг вздрогнул и оглядел е„ с головы до ног. -  Постой...  так
вот что оно значит! Значит,  эта  твоя  хламида...  Ч-ч„рт,  а  я-то  думал:
выдрючивается барышня!
   - Ага, и другие так  думают,  -  снова  рассмеялась  Жанна.  -  На  то  и
рассчитано.
   - Ничего у тебя не выйдет, - выпалил мотобой. - И не рассчитывай.
   - Вс„ выйдет, - уверенно сказала она. -  Я  верю,  то  была  случайность,
вернее - несчастный случай.
   - Снова интуиция? А... просто дурь, - быстро заговорил  он.  -  Вот  тебе
факты. Сто врачей, и все в один  голос  говорят,  что  вс„  не  случайно,  а
закономерно. Во-первых, наследственность. Во-вторых - не нужно было  столько
раз падать, и столько пить, вот что они говорят. Может, я и  изменился,  как
ты говоришь, у меня наросли новые кости  и  нервы,  может,  мне  вместо  них
здоровые... протезы повставляли. Но как изменить папу с мамой, или дедушку с
бабушкой? На их место протеза не вставишь.
   - А мне не страшно, - спокойно сказала Жанна. - Как  Аська  поступать  не
стану. И скрывать перестану, меня мать пойм„т, и другие тоже.
   - Этот тоже будет уродом, - Назарий сдерживался огромным волевым усилием,
это было видно. - Риск совершенно неоправдан. Пока не поздно...
   - Риск я беру на себя, - ещ„ спокойней сказала Жанна. - Я знала,  на  что
шла. Мне Аська рассказывала вс„. Я с открытыми глазами приняла тебя... из е„
рук. Но только я - не Аська, я просить тебя ни о  ч„м  не  стану,  ходить  с
тобой в бочку ночью не буду, а одна уж - тем более. Как будет, так и  будет.
Риск? Что ж, рискну.
   Тут е„ взгляд наткнулся на меня, точнее - на мои  уши,  и  она  сразу  же
улыбнулась мне, и помахала рукой.  Несомненно,  она  решила,  что  смысл  их
разговора мне недоступен.
   - Да и поздно рассуждать, ты опоздал со своими страхами.
   - Ты нарочно выжидала, чтобы стало поздно! - закричал мотобой.
   - Допустим, - согласилась она. - Тем  более  ты  должен  держать  себя  в
руках. Знаешь, почему? Я скажу тебе, почему. Я уверена, все эти твои дедушка
с бабушкой ни в ч„м не виноваты. И кости твои  тут  не  прич„м,  и  пьянство
тоже. Ты подцепил этот диагноз и настаиваешь на  н„м,  потому  что  тебе  он
выгоден. А на самом деле, ты просто не умеешь, и не желаешь, держать себя  в
руках. Это ты не желаешь признавать факты, если они посмели  возникнуть,  не
спросив твоего согласия. И применяешь грубую силу, чтобы их исправить.
   - Дурь!
   - Пусть дурь, но это факт, - пожала плечами она, -  что  ты  тогда  избил
Аську.
   - Для не„ это было, что для коня овод, - отмахнулся он. - Аська  здоровая
бабища, хотя и умственно увечная. А е„ пузо было в полной безопасности.
   - Ты саданул е„ ногой в поясницу, - согласилась Жанна. - Знаешь, хотя и я
здоровая бабища, ты не бей меня  по  почкам.  Иначе  риск  и  впрямь  станет
неоправданным. Нет, я вс„ же немножко Изабелла! Только у не„ нет пока  моего
увечья.
   Она положила ладони на свой чрезмерно выпуклый, обтянутый сари  живот,  и
улыбнулась мне.  Я  не  ответил  ей  тем  же,  поскольку  как  раз  тихонько
репетировал сложную конструкцию уточнения:
   - Антропологических стигматов.
   Я не  ответил  ей  тем  же  ещ„  и  потому,  что  был  занят  сложнейшими
вычислениями, преимущественно -  сложением.  Я  складывал  факты.  Их  сумма
выглядела как майская ночь, освещ„нная малиновой рекламой ресторана. Под р„в
тополиной листвы в этой ночи, в двух кварталах от нашего  дома,  на  площади
Большого базара, две большие тени несли третью, маленькую, меньше даже Очень
Маленького Жоры. Их поглотило т„мное чрево бочки, и там они  последовательно
превратились в метлу, в лопату, - обе насаженные на очень длинные  палки,  -
и, почему-то, в утюг. Сидевший на середине арены в  турецкой  позе  Ибрагим,
кряхтя, поднялся на ноги и пустил инструменты в дело, сначала лопату,  потом
метлу. А потом и чугунный утюг. В той же малиновой ночи, в двух кварталах от
бочки, к порогу нашего дома подош„л милиционер и позвонил в  дверь.  Этим  и
заканчивался номер, сумма вместила в себя почти  все  факты,  кроме  одного:
среди теней не было жанниной. Жанна, таков был результат вычислений, в  этом
ночном  аттракционе  непосредственного  участия  не  принимала.  Разве   что
продавала входные билеты.
   Взволнованный такими результатами, я побежал  по  треку,  и  мне  удалось
сделать целых восемь шагов без поддержки костыля.  Волнение  превратилось  в
ликование, будто трек возн„с меня не только к вершине бочки, а и на  седьмое
небо. Кажется, я и тут добрался до сути секрета, и отныне владел ими  обоими
безраздельно, потому что не собирался ни с кем делиться  своими  открытиями.
Нет-нет:  гроб,  и  да  помогут  мне  в  этом  уроки  молчания,  преподанные
Ибрагимом, и столь же немая майская ночь!
   Все  другие,  стремящиеся  также  раскрыть  эти  секреты,  опоздали.  Им,
стремящимся, продолжал ликовать я, имея в виду  прежде  всего,  конечно  же,
отца, прид„тся  притормозить.  Не  только  я,  все  ребята  Большого  базара
сбегутся и устроят ему заслон. И даже если он перебер„тся  через  крепостной
ров, заваленный трупами ненавистных ему уродов, то  на  пороге  секрета  его
остановит фигура самой Жанны, не собирающейся ничего и ни от кого  скрывать.
Ибо скрывать ей, по сути, нечего: в том майском аттракционе она  участия  не
принимала. А аттракцион сегодняшний... Вряд ли  он  кого-нибудь  интересует,
так  полагал  я,  которого  жаннин  живот  после  сделанных  открытий   стал
интересовать  куда  меньше.  Из  этого  следовало,  что  и  отец  непременно
притормозит расследование, увидев новую Жанну с е„ стигматами. Не сможет  не
притормозить, потеряв к ней следовательский интерес.
   Моя уверенность в том, что и я, и отец, оба охотимся за одним  и  тем  же
золотым руном, что отца, как и меня, влеч„т к базару  майское  происшествие,
будучи  несомненной  ошибкой  -  не  сделала  главный  результат  вычислений
ошибочным. В главном-то я попал в точку: мы оба находились в одном и том  же
плавании, в Африку оно или в Америку, вс„ равно. Весь в отца, хихикал я,  не
усомнишься, чей я сын.
   Костыль, которым я упирался в трек, вдруг сорвался с него  и  уткнулся  в
землю. А что есл