тно? - пожал плечами отец. - Следствия, может, и не будет,  это
не мо„ дело. А вскрытие будет. Завтра.
   - Конечно, это тво„ дело!
   Тут взгляд матери упал на меня, и она замолчала. Отец тоже  осмотрел  мои
настроенные локаторы.
   - Ладно, - сказал он. - После договорим... Пора  заходить,  осталось  две
минуты до начала.
   В киношке была жуткая жара, и я плохо  помню  фильм.  Помню  только,  что
пацан - главный герой - был очень противный.  Я  едва  дождался  конца  и  с
облегчением вынырнул на заметно охладившуюся улицу. Уже совсем стемнело.  Мы
не очень, почему-то, спешили: вместо того,  чтобы  пройти  дворами  прямо  к
нашему дому, отец пов„л нас в обход, вокруг квартала. Я пл„лся впереди,  они
ещ„ медленней плелись за  мной...  Поскрипывал  позади  протез,  постукивала
палка. Пацан в фильме, конечно, был омерзителен, никаких сомнений, но не  он
- что-то другое вс„ же обеспокоило меня в увиденной  истории,  или  во  вс„м
нашем походе. Может, музыка? А, вся музыка мира...




   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

   Тогда-то мы и вспомнили, что один  из  ересиархов  заявлял:  mirrors  and
fatherhood are abominable, ибо они приумножают действительность.
   Х. Л. Борхес


   ... не имеет ровно никакого значения. Что сталось бы с этим миром, если б
его покинула музыка? По словам Ю, так спрашивает... нет, как ни странно - не
Пушкин. Не Пушкин, но уродившийся ему подобным  другой  писатель  спрашивает
так, и не  жд„т  ответа.  Ответ  представляется  ему  таким  ясным,  что,  в
сущности, в н„м и нужды нет. Из-за этой ясности и  сам  вопрос  не  вызывает
болей, только оставляет горечь на языке. Можно его задавать  сколько  угодно
раз, от горечи этого вопроса, да и от ответа на него не умирают.
   И правильно делают, ничего бы в этом случае с миром не стряслось.  Совсем
не то - мой случай... Что такое "нас покинула музыка" перед  "меня  покинула
Жанна"? Не более, чем игра изнеженного ума  перед  искаж„нным  презрением  к
нему лицом факта. Меня покинула Жанна: she died, sie starb, elle est  morte,
anno Domini 1952 она умерла. Факт презирающий: она бросила меня. Плевать  на
горечь, мне больно, вынести такое презрение почти  невозможно,  и  потому  -
хватит об этом. И никаких, пожалуйста, вопросов.
   Утром, на следующий после похода в кино день, сразу после завтрака, когда
отец уш„л на работу, я ускользнул от заботливо прост„ртого надо  мною  крыла
Ба. Иначе сказать, от занятий музыкой. На последствия,  превосходящие,  быть
может,  последствия  рефлекторного  плевка  в  зеркало,  я  теперь  наплевал
сознательно, так и сказал себе: а, плевать.  Ничего  с  миром  не  станется.
Бдительный стражник этого мира, Ю, тоже прозевал мой побег. Я уш„л  от  него
ч„рным ходом через чулан, палисадник  и  Большой  двор,  прорвавшись  сквозь
завывания моей шайки, буханье мяча в стенку гаража и взрывы  лампочек.  Меня
провожали  криками:  ч„  дрыгаешься,  мабуть  -  стырил  ч„,  вынеси  сахару
посмоктать. Я не отвечал, и, может быть,  именно  в  этот  миг  судьбы  наши
окончательно разошлись, ещ„ одна поляризация состоялась. Ограбление  ларька,
колония для малолетних, а после - правилка и  нож  между  р„брами,  вс„  это
отныне осталось на другом полюсе. А на мо„м...  Несомненно,  я  находился  в
шоке,  если  единым  махом   разрушил   вс„,   что   создавалось   с   такой
кропотливостью. Внимательный глаз обязательно бы  заметил  мо„  ненормальное
состояние, только вот - где было найти в тот день такой глаз? Но хватит и об
этом, я поступил преступно и у меня нет  оправданий.  Меня  не  в  чем  себя
убеждать, я и так знаю: на том, их полюсе мне было бы не так больно, даже  и
с ножом в р„брах. Моя рана намного глубже, но я е„ заслужил. Она - моя.
   День обещал стать самым жарким в это лето. Несмотря на ранний час,  улицы
не ещ„ - уже были вымершими, как и территория областной больницы,  у  забора
которой пристроилась судебная  экспертиза  и  морг.  Бешеные  зел„ные  мухи,
смахивающие на самол„ты-истребители, а их  я  хорошо  знал  по  кинофильмам,
атаковали коридорчик, в который выходили  двери  канцелярии,  лаборатории  и
прозекторской.  Первые  две  были  плотно  прикрыты,  и  это   меня   вполне
устраивало. Сидевшие за ними ласковые девушки - вот уж в ч„м не было сегодня
нужды. Я приш„л совсем за другим, по другому, первейшему - и  потому  совсем
не ласковому делу. Из канцелярии доносились пулем„тные  очереди  пишмашинок,
над головой звенели мушиные крылья, а  из  приоткрытой  двери  прозекторской
выползал зуд ламп дневного света и абсолютно сладкий, лиш„нный как горького,
так и кислого привкуса, тошнотворный дух. Марлевая  занавеска,  прикрывавшая
просвет двери, ритмично покачивала одним своим углом  на  слабом  сквозняке:
камешек, зашитый в этот угол для  его  утяжеления,  вывалился.  Я  приник  к
просвету, упрашивая в душе  -  кого  же?  -  чтобы  мне  позволили  остаться
незамеченным. Может быть, это и была первая в моей жизни молитва.
   Отец уже приступил к работе. Сквозь марлю я видел его туманный  силуэт  и
слышал резкий голос, на подкладке бархатного тембра его помощника - особенно
резкий. Я присел на корточки, прижался  плечом  к  косяку,  и  отогнул  угол
занавески.
   Они  стояли  друг  против  друга,  между  ними  был  стол.  Металлическая
отполированная его поверхность отражала не свет, а  сами  трубки  ламп,  как
зеркало. Продолговатые зайцы сидели и на мокрых руках  отца,  обнаж„нных  по
локоть, и на его лбу. Глубокие тени отлепили сложный рельеф уха, обращ„нного
в мою сторону. Перед ним на столе лежало тело, пятками тоже в  мою  сторону.
Смуглость его кожи  не  сумели  отбелить  даже  лампы  дневного  света.  Они
напряж„нно  зудели,  как  электросч„тчики,  как  мушиные  крылья,  но   были
бессильны скрыть желтоватый нал„т на  пятках  лежащего  тела,  зато  успешно
вызвали у меня головную боль. От их морганья, или  от  неудобной  позы,  при
которой пальцы болезненно упирались в носки  туфель,  ступни  мои  заломило.
Свернувшиеся трубочкой горячие трусы врезались в промежность.  Далеко-далеко
за желтоватыми пятками лежащего на столе тела - их намазали йодом, решил  я,
ведь они же такие розовые, я помню! -  вздымались  два  молочных  холмика  с
почти ч„рными сосцами: по контрасту. Холмики отделял друг от друга  овражек,
переходящий - опять в мо„м направлении  -  в  затен„нный  короткой  порослью
треугольник. Между холмиками и  порослью,  по-видимому,  и  находилось  поле
деятельности отца.
   Он возделывал свой огород стремительно: скальпель блеснул  раз-другой,  и
словно заст„жка-молния раскрылась, следуя движению его руки.  Словно  лопнул
обтягивавший тело на столе комбинезон, оно сразу растеклось и  приняло  иную
форму,  будто  и  не  было  никогда  плотным,  раз  и  навсегда   слепленным
образованием,  будто  оно  было  не  плотью  -  а  жидкостью,  лишь  на  миг
призастывшей в таких очертаниях, и вот, в следующий миг уже, переструившейся
в совсем другие. Будто вся оставившая его, бросившая его  жизнь  была  всего
лишь тот, предыдущий миг.
   Разъехавшаяся  молния  приоткрыла  то,  что  до  сих  пор  скрывала:  мир
блистающий,  но  поразительно  немногоцветный,  в  общем   -   жуть,   какой
монохромный. Мне хотелось увидеть его именно многоцветным,  но  нет,  то  ли
лампы дневного cвета навязали ему свой оттенок, оттенок сероватого желе,  то
ли он сам обманул мои ожидания. Но вс„  же  он  играл  радугами  и  бликами,
зайцами, скакавшими по  этому  росистому  мирку  так  же  свободно,  как  по
амальгаме зеркалец самых разнообразных поверхностей:  прямых,  искривл„нных,
сложно совместивших то и другое, целых  и  разбитых  вдребезги.  Монохромный
серо-голубой свет делал эту внутреннюю, сложноватую жизнь упокоившегося тела
простой, строгой  и  гармоничной,  минималистски  аскетичной.  Так  выглядит
наряженная „лка, несмотря  на  разнообразие  игрушек,  в  целом  сохраняющая
строгий,  и  даже  чопорный  вид.  Однообразный  свет  приводил  в  согласие
противоречивые элементы и этой,  рухнувшей  и  теперь  лежащей  на  столе  в
ожидании выноса „лки, подобно  тому,  как  приведены  в  согласие  различные
звуки, составляющие один аккорд. Но если  прислушаться  и  присмотреться,  в
этом аккорде доминировал серо-бурый оттенок, с  вкраплениями  в  него  более
т„мных пятен. Потому содержимое раскрывшейся раны больше всего было  похоже,
вс„-таки, не на „лку, а на содержимое казанка на кухне Ба,  когда  она  сама
готовила кисло-сладкое жаркое, не доверяя Вале в таком тонком деле.
   Отец тоже не слишком доверял помощнику в  сво„м,  по-видимому  -  сегодня
необыкновенно тонком, деле. Он сам взял пилу и сам сделал пропил  в  дальнем
углу раны. Звуки нисколько не походили на те,  которые  производил  Ю,  пиля
дрова для нашей печки. Пила не пела и не повизгивала:  скрежетала.  Помощник
придерживал тело в нужном положении. Несмотря на  его  старания,  желтоватые
пятки ездили по столу вправо-влево, обе вместе, не разъезжаясь. Отец отложил
пилу, взялся обеими руками за края пропила и рванул их. Раздался звучный,  с
морозцем, треск. Отец передохнул, положив локти на бока  лежавшего  под  ним
тела, потом шумно выдохнул сжатый воздух и рванул ещ„ раз.  Пропил,  подобно
устричной раковине, вывернул наружу сво„ содержимое, студ„нистую субстанцию.
Отец ткнул в субстанцию пальцем, и палец наполовину погрузился в не„.
   Потом он сунул в рану обе ладони  и  стал  выбирать  из  не„  содержимое,
швыряя его под стол, в огромный таз. По отцовым локтям, а после -  на  стол,
стекали т„мные ручейки. Движения отца были резки, мощны, но вместе с  тем  и
грациозны. Они были отработаны до совершенства, оценить изящество его трюков
смог бы и не знаток. Он плавно продвигался вдоль  стола,  чуть  приволакивая
протез и наваливаясь всей тяжестью, задерживаясь вдвое  дольше  на  здоровой
ноге: так мастера своего искусства пробегают по треку полный круг.  Сч„т  на
три, не марш - но вальс. Вальс отца не отличался  броскостью  штраусовского,
это был по видимости не такой блестящий, зато крепкий и  строгий,  экономный
шубертовский  лендлер.  Аккомпанемент  вполне  соответствовал  ему:  звон  и
шарканье протеза,  пальба  пишмашинок  и  мушиный  р„в.  Мясные  хлюпанья  и
шмяканья из таза.
   Т„мные ручейки, стекавшие и по животу лежащего тела, соединившись в  один
поток - залили треугольник ч„рной поросли, так хорошо подч„ркнутый сероватым
фоном, и он тоже приобр„л общий буроватый оттенок. Один руче„к устремился  к
помощнику,  и  тот  вытер  его  тряпочкой.  А  ещ„  один,  самый  настырный,
просочился сквозь поросль и впитался между неплотно сдвинутыми б„драми тела.
Во вс„м этом было поразительно много жидкого, и было так странно: до тех пор
я был уверен, что жидкость - это нечто живое, во всяком случае, примыкает  к
живому... А тут вс„ наоборот. С другой стороны, разумеется, лежать  на  этом
столе и  значило:  вс„  наоборот.  Лежать  вне  какой-либо  кулибки,  совсем
голеньким, почти уже и без кожи, вывернутым, собственно, наизнанку! Уже  без
"утро вечера мудренее", без надежд на новый оборот, или  на  худой  конец  -
поворот назад, к тому, как было  до  последнего  оборота,  без  упований  на
прошлое и будущее: теперь уж навечно так лежать, совсем наоборот.
   - Я что им - повитуха! - внезапно закричал отец, и я задрожал.  Помощник,
кажется, тоже: он даже отступил от стола, на шаг. Сама  музыка  этого  мира,
звон пишмашинок  и  мушиных  крыльев,  этот  гармоничный  ему  аккомпанемент
прервался, покинул его. Вскрик отца ударил и по е„ нервам -  и  струны  эти,
дрогнув, порвались.
   - Видал? - чуть  спокойней  продолжил  отец,  вертя  в  пальцах  какой-то
слизистый мясистый узел. - Ну так и валяй дальше сам.
   - Я мог бы и вообще вс„ сам, - пробормотал, снова приблизившись к  столу,
помощник.
   -  Поторопись,  -  сказал  отец  совсем  спокойно.  -   Скоро   настоящие
родственники явятся. Жара.
   - Успею, - пообещал помощник.
   Отец и сам никуда не торопился:  продолжал  стоять,  упираясь  кулаком  в
стол. В этом кулаке, по виду таком же крепком, как если бы в н„м была зажата
привычная рукоять палки, теперь не было  никакого  напряжения,  только  одна
усталость. Наверное, поэтому он и соскользнул с жирной закраины стола.  Отец
недоум„нно глянул на него, поморщился  и  резко  повернувшись  -  зашагал  к
рукомойнику. В раковину ударила ж„сткая струя.
   - Напомнишь Елене Анатольевне о  гистоанализе,  -  велел  отец  раковине.
Помощник хмыкнул, но спохватился - и кивнул. Я тоже спохватился:  пора  было
убираться отсюда. Тем более, что скоро появятся настоящие родственники.
   Я  с  трудом  выпрямился:  ноги  затекли.  Хрустнул   позвоночник.   Мухи
совершенно осатанели, пикировали, норовя залететь в мой открытый  рот.  Меня
пошатывало от сладкого духа, сгустившегося в  коридоре.  Машинки  за  дверью
канцелярии вдруг снова взорвались истерическими очередями...  Я  вспотел  от
испуга и выскочил во двор. Солнце сразу оглушило меня, удар приш„лся точно в
темя. Я бр„л по тротуару, с утра уже вязкому, и  удивлялся  тому,  что  меня
совершенно не мутило. После того, как я достаточно наудивлялся,  само  собой
пришло объяснение: тренировки сделали сво„ дело, я победил  себя.  Это  была
небольшая, но очень важная победа. Я больше не буду блевать,  так  определил
е„ я. Стояла настоящая кислая жара, и кислота постепенно вытеснила  из  моих
ноздрей остатки тошнотворной сладости.
   Жанне было бы приятно узнать о моей победе, думал я. Она-то поняла бы  е„
смысл. Мне вдруг захотелось увидеть улыбку, которую бы  вызвало  у  не„  мо„
сообщение. Ничего другого, только улыбку. Улыбка - е„ смысл,  так  думал  я.
Куда  же  теперь  денется  этот  смысл?  Куда  деваются  все  смыслы,  когда
содержащая их форма растекается  по  металлическим  столам,  или  по  любому
другому  ложу?  Или  смыслы  тоже  не  вечны,  как  и  избавленная  от  них,
выпотрошенная форма? Можно ли, наконец, распилить и выпотрошить сам смысл?
   То, что мешало улыбке явиться передо мной, мешало и  мне  вообразить  эту
улыбку. Что-то воевало, таким образом, на два фронта: против  не„  и  против
меня. Я, собственно, знал - что: между  мной  и  улыбкой  стоял  образ  того
треугольного палисадника, поросшего короткой травкой, в корнях  свернувшейся
колечками - а остренькими вершинками стремящейся к своему жалкому  солнышку:
к  лампам  дневного  света.  И  они,  навстречу,  подмигивали   молоденькой,
стремящейся к теплу травке. Этот образ был так ч„ток, что я почти ощущал его
кожей, он явно родился не в области зрения - о, ты, обманчивая этимология! -
а в царстве осязания. Эти ощущения были мне хорошо знакомы,  я  испытал  их,
когда коснулся шерсти тех двух медвежат на  Большом  базаре,  втайне  от  их
матери. Шерсть оказалась неожиданно ж„сткая, я этого совсем не ожидал по  е„
виду, как не  ожидал  в  другом  месте,  в  иное  время,  такой  тяжести  от
маленького пистолетика. В той тяжести, и под этой шерстью ощущалась  крепкая
жизнь, дохнувшая на меня таким древним ужасом, что я не удержался - отд„рнул
руку, словно опять уронил пистолетик, и даже  отпрыгнул  в  сторону.  Потом,
конечно,  я  привык  к  этому  ощущению,  и  перестал  ожидать  от  медвежат
исполнения не присущей им роли: быть увеличенной моделью плюшевых мишек  под
какой-нибудь „лкой. Они не игрушки, сказал тогда я себе,  с  новым  чувством
почтения к ним... и к себе тоже. Один раз я  видел  двух  медвежат,  записал
тогда я, они были большие и я стал их уважать. Уважать...  да,  нечто  вроде
уважения вызывал во мне и поросший короткой травкой  треугольник,  маячивший
между мной - и жанниной улыбкой.
   Но улыбка тоже маячила передо мною, как  притягивающий  меня  магнит,  и,
хотя я двигался по направлению к  ней,  но  очутился  почему-то  на  Большом
базаре. Очнулся от переполнивших меня ощущений я лишь  тогда,  когда  понял,
что стою в бочке, на самой е„ середине. Перед сидящим на корточках, и  из-за
этого - одного роста со мной, Ибрагимом. Это поразило меня ещ„  больше,  чем
отсутствие тошноты: Ибрагим никогда ещ„ не сидел  на  корточках!  Во  всяком
случае, при мне. Это могло бы стать самым потрясающим номером из тех,  какие
можно увидеть в бочке. Для знатока, разумеется.
   - Ибрагим, - осевшим голосом позвал я, как раз такой знаток. - Ты  что...
тут делаешь?
   Это было ещ„ нелепей, чем если бы я сделал затяжную,  бесконечную  паузу.
Ибрагим повернул в мою  сторону  лицо,  и  я  испугался:  оно  напоминало...
напомнило мне  кукиш,  сморщенный  кукиш.  Не  глянцево-щекастый  дед-мороз,
упакованный в зеркальную бумагу, смотрел на меня -  одна  лишь  сорванная  с
него упаковка,  смятая  жестокой  ладонью  „лочная  фольга.  Эта  же  ладонь
смахнула что-то с измятой щеки, или отмахнулась от  мухи...  Ниточка  усиков
искривилась... Я попытался тоже улыбнуться...
   - Фу ты, - выдохнул Ибрагим.
   Я прямо подпрыгнул, такая ненависть к  нему  захлестнула  меня.  К  этому
смывшему обманчивый грим деду-морозу. Солнце вспыхнуло в бочке и завертелось
по е„ стенам, по новой своей орбите. В его зел„ных радугах замелькали передо
мной все при„мы, которыми тут.... которые приняты тут, и  которыми  бы  я...
кулаком, каблуком, винчестером и наганом!  Бессильная  ярость  бросила  меня
сначала впер„д, потом назад, - я ни на миг не забывал,  что  мне  далеко  до
мотобоя,  -  и,  как  следствие,  завертела  на  месте.  Задыхаясь  от  не„,
разрывавшей мне грудную клетку, я  тоненько  пискнул,  фальцетом,  уверен  -
недоступным и самому маленькому человеку:
   - А... так?
   И прихрюкнув - харкнул на то место, на то самое место.
   - Вот тебе, на!.. - Тут связки мои прорвало и писк превратился в  шип.  -
На... на будущее. На телефон, душу с тебя! Ты-то где?.. Ты-то всегда тут!
   Плевок мой, зел„ный сгусток с ручейком, оттекшим от  него  по  инерции  в
сторону Ибрагима, точнее - мой харк лежал на только  что  выметенной  земле,
рядом с метлой, насаженной на длинную  палку.  Ибрагим  глядел  на  него,  и
виновато улыбался.
   Я раст„р его, понятно - харк, подошвой и удрал.
   ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
   На Ба было скатертное платье, двуслойное, как клюква в сахаре,  как  сама
Ба: слоновая кость и  серебро.  И  бюстики  на  "Беккере",  с  их  сахарными
головками, - Бетховен, Пушкин, Мендельсон, кто там ещ„, - стояли  в  строгой
очер„дности, подобно слоникам, на  счастье.  О  да,  какое  счастье,  только
почему же набившаяся в  морщинки  их  физиономий  пыль  придавала  им  такое
несчастное, и от того надменное выражение?
   Ба открыла крышку "Беккера", немножко подумала, и закрыла. С первого раза
это сделать не удалось, крышку по пути заело, и любопытным было  дано  время
рассмотреть вышитую дорожку, предохраняющую от пыли клавиши  из  пожелтевшей
слоновьей кости: чтоб и они не приобрели  надменной  гримаски.  Но  вот,  Ба
прижала крышку покрепче, и она с гулким треском захлопнулась. Струны в чреве
"Беккера" ответили на удар  медным  звоном.  Ба  ещ„  подумала,  перед„рнула
головкой, и вернулась к столу.
   - Изабеллы нет до сих пор, -  объяснила  она  сво„  необычное  поведение,
занимая место рядом с Ди.
   - Сегодня ей можно простить, - иронически заметила мать.
   - Да, - подтвердил Ю, - их... е„ мать нуждается в поддержке. К  тому  же,
Изабелле скоро уезжать.
   - Я указала на факт, - заметила Ба, - и ничего больше.
   - Словно нет ничего, кроме фактов, - подтвердила мать.
   - Разумеется, есть, - примирительно сказала Ба.
   - И очень многое, - многозначительно добавил Ю.
   - Очень много бессердечных людей, - глядя в окно, заявила Валя. - Душу  с
них вон.
   - А кишки на телефон, - согласилась мать.
   - Валя, - попросил Ди, - делайте сво„ дело.
   - Я для вас вообще не человек, - тут же ответила Валя.
   - Изабелла скоро уедет, и вы уедете, - продолжил сво„ Ю. - Прид„т  осень,
и тогда почти никого не останется за этим столом.
   - Осень сядет за этот  стол...  -  вдруг  поддержала  его  Ба.  -  Ничего
особенного,