, на который рассчитывал я? Я  одарил  их  всех
тем, что заставило их вдруг объединиться, а что получил  взамен?  Что  может
быть прекрасней объединения душ - и выложил им его  на  блюдечке  я,  а  они
растащили меня на хворостинки, вывернули карманы, провели иглой  по  канавке
моих извилин, и: простися, мальчичек, со своею  кепочкой!  Пш„л,  мальчичек,
вон. Как же это, всем, значит, „лки - а мне только палки!
   - Позвольте, - так и сказал я, - родственники.  Чем  же  идея  Ба  мешает
моей? Больше того, чтобы пригласить кого-нибудь,  надо  сначала  кому-нибудь
пойти к нему.
   - Малыш прав, - кивнула Жанна. - И лучше всего будет, если  вы  отпустите
его со мной. Во-первых, я кое-с-кем там знакома, а во-вторых... Короче, были
прецеденты.
   Я изогнулся и заглянул в глаза Ба. Мне нужно, кричал  я  молча,  ты  ведь
сама знаешь, Ба, как иногда что-то  бывает  нужно!  А  о  прецедентах  Жанна
ляпнула зря, вспомнила бы ещ„ про бочку. И зря она сказала: малыш.
   Но Жанна оказалась лучшим экспертом, чем я. И не успела Изабелла ответить
ей нечто по-английски, мать по-русски, Ди на эсперанто или  древнееврейском,
даже не успел спустить на нас с очков сторожевого зайца, Ю - ввернуть цитату
из Пушкина, отец - встретить героической или хотя бы презрительной  гримасой
внезапное нападение из засады, отразить которое он был обязан, но опоздал, а
Ба уже повернула ко мне свой фас, сложила губы трубочкой и выговорила:
   - Хо-ро-шо. Только учти...
   Подумать только, что всего этого можно было избежать,  буквально:  сбежав
на базар потихоньку, самому.
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   Да, я люблю тебя, Ба.
   За то, что твоя не постижимая вполне сущность вс„ же позволяет  проникать
в тебя шаг за шагом. Я люблю исследовать  изысканное  чрево  этой  сущности,
ползти или мчаться лабиринтами е„ ходов, подобно игле по канавке  пластинки,
на скорости семьдесят восемь оборотов в минуту, извлекая из не„ благозвучные
истины Мендельсона, или Чайковского, или какой другой шиколат. Мне  нравится
понимать, что в глубине  канавок  остаются  вещи,  которые  мне  не  извлечь
оттуда, никогда, а также нравится, что извлеч„нные  вещи  появляются  передо
мною не вместе, подобно куче всякой дряни на помойке, а  в  некоем  порядке,
обусловленном иерархией их внутренней ценности. Следуя этому порядку -  и  я
приобретаю определ„нную ценность, а мучительно преодолевая сопротивление  не
желающих возникать вещей, их кокетство, я совершаю путешествие вокруг  тебя,
Ба - кругосветное, в сущности, путешествие, ведь ты - весь мой свет,  неужто
его можно проделать в три месяца, а то и минуты, в три сч„та  можно  быть  в
Африке, да это просто колоссально! В три? Да  в  один  сч„т,  уложившийся  в
паузу между твоими, Ба: хорошо и учти.
   Учти!.. и мы мчимся, путешествие продолжается. Хотя кое-кто и скажет, что
путешествие это не вокруг Ба, а вокруг самого меня, не страшно, мы мчались -
пусть, пусть вокруг меня! - вместе: я  и  Жанна.  Я  впереди,  на  невидимом
поводке, похрюкивая  от  предчувствия  уже  близкого  прикосновения  к  моим
лопаткам е„ теперь обтянутого  сари  тугого,  но  и  нежного  живота.  Какое
усовершенствование, в сравнении с  другим  сезоном,  когда  между  спиной  и
животом меховой полушубок, и спина вдобавок отрастила горб ватного пальто  -
а тут всего лишь индийская тонкая ткань, не толще нижнего яруса  скатертного
платья, и не прикрытые  враждебным  лисьим  мехом  руки  на  моей  шее.  Вся
ситуация по вкусу - чебурек с простоквашей. Вся состоящая из таких  ситуаций
жизнь -  чебурек,  его  уголки  с  зубчиками,  серебряная  ложечка,  несущая
замороженную простоквашу, которой проникаешь в его чрево,  чтобы  зачерпнуть
из этого жирного бурдюка кипящего бульону, и до боли в зубах... Итак, хрюкая
от предвкушения особого, никому не известного удовольствия, и не  зная,  что
сравнение с брюхатым чебуреком не совсем случайно  навернулось  на  язык,  я
мчался, натягивая поводок. Затягивая на шее петлю крепчайшего  из  поводков:
любви.
   Любви, но к кому именно, кто держал поводок, Жанна или вс„-таки вроде  бы
оставшаяся далеко позади Ба? Возможно, этот вопрос  лиш„н  смысла,  если  их
сходство действительно было таким, что бросалось в глаза всем,  если  они  и
впрямь были, собственно, одной  двойственной  фигурой.  А  значит,  если  их
сходство было роковым. В кратчайший промежуток времени между "нет"  и  "да",
высказанными Ба, вместилась та  же  слиянная  двойственность,  а  расстояние
между ними, казалось бы, непомерно велико. Туда же вместился долгий, обоюдно
понимающий взгляд - в глаза друг  другу,  и  было  принято  совместное,  да,
совместное решение: подавить начавшийся семейный бунт. "Хорошо!" сказала Ба,
и домашняя учредилка испарилась в мановение ока, и  трон  устоял.  А  с  ним
вместе - до поры до времени - и дом, и мир, и город, и вся эпоха. Так отчего
же мне не любить их обеих вместе, одной любовью Жанну и Ба?
   Их двойственное одиночество в мире столь совершенно, что я вот  пишу  вс„
это, стараясь заставить и других полюбить их. Иных целей  у  меня,  а  может
быть - и у всякого пишущего, нет. Все мои "с,  под,  над,  ух,  ох,"  и  так
далее, по печальной  необходимости  разбавленные  названиями  предметов,  их
свойств и действий, служат тому же: чтобы моих любимых полюбили  другие,  на
худой конец - возненавидели. Хотя бы за то,  что  при  таком  сво„м,  вполне
эгоистичном, одиночестве, Жанна, и главное - Ба, не погубили  меня,  передав
это одиночество наследнику в том виде, в каком сами им обладали.  Я  получил
его из их рук в разжиженном,  щадящем  состоянии.  Это  щадящее  бескорыстие
эгоизма... Благодарю тебя, Ба, за то, что ты пощадила меня.
   Может, тебе помогла в этом твоя оставшаяся  за  занавесом  эпохи  юность,
утонувшая в волнах времени Варшава, твои собственные Ба  и  Ди,  кто  знает?
Ведь старались же они на свой лад пощадить  тебя:  у  твоих  родителей  было
шесть дочерей и только один сын. Был дом в Варшаве, и другой - в Киеве.  Все
квартиры этих домов сдавались в аренду, кроме двух, в которых жила семья. По
мере подрастания дети из Варшавы переезжали в Киев,  учиться,  или  заводить
свои семьи. Очередь Ба была пред-предпоследняя, моложе был тот  единственный
е„ брат и ещ„  одна  сестра.  Деньги,  получаемые  не  особенно  благородным
способом: сдачей в аренду квартир и двух-тр„х мельниц в окрестностях  Киева,
позволили  ей  не  спеша  учиться   музыке.   Источник   тогдашних   доходов
впоследствии не фигурировал в домашней мифологии, уже понятно - почему, плюс
и чисто политические, то есть, связанные  уже  и  с  физическим  выживанием,
причины. Последствием этого была своеобразная ретушь,  или  -  густая  тень,
накладываемая на детали того времени, и потому мне неизвестны названия улиц,
на которых жила тогда, в начале века, семья Ба. Я  не  видел  никого  из  е„
сест„р, за исключением безумной младшей, перенесшей блокаду в Ленинграде,  и
брата, слывшего - у Ди, во всяком случае - фигурой  сомнительной.  Его  было
принято называть "деловым человеком", и это звучало как профессия, но и  как
скептическое определение его моральных качеств. Этот брат пережил всех своих
сест„р, и когда он наезжал, бывало, к нам - то вс„ время  занимался  любимым
делом: покупкой и примеркой костюмов. Ди морщился, ведь примерка проводилась
перед трюмо Ба, но терпел: по той же причине. К тому же, седовласый красавец
был очень похож на Ба, и звался Борисом.
   Ба встретилась с Ди в Крыму, где он уже учился на  медицинском.  Виделись
ли они раньше, как познакомились - на этом лежит одна из самых густых  теней
ретуши. Она проехала на юг через всю тогдашнюю Украину:  Киев,  Гуляй  Поле,
Херсон, Джанкой, вс„ - фронты, конечно же сохраняя  свою  охранную  грамоту:
снисходительное выражение на слоновой кости профиле,  и  не  забывая  делать
выводы из всех ситуаций: а это будет мне уроком на будущее... А будущее было
не за горами. Когда Ди прив„з е„ в наш старый дом, она тут же родила  своего
первенца, моего отца.
   Путешествие  Ба  в  Крым,  возможно,  было  посложней,  чем   описываемое
впоследствии одним из  е„  домашних  борзописцев  путешествие  в  Африку.  И
длилось не месяц, гораздо больше. Зачем ей это понадобилось? Что ею двигало?
Причина оста„тся неразгаданной, но то, что ею двигало, кроме  охранительного
выражения лица, позволило  ей  невредимой  проскочить  через  все  фронты  и
добраться до цели. Так как же не отметить, что в этом пункте  кроется  нечто
существенное? Я и отметил, ещ„ в то время,  когда  только  начал  осознавать
себя отдельным существом: Ди, лорд-хранитель  печати  молчания,  сковывавшей
уста Ба, при всей его осмотрительности нет-нет - да и  касался  той  смутной
эпохи. Уверен, что отец и Ю отмечали в сво„ время то же. Только у  них  было
куда меньше шансов разгадать загадку, их отношения с Ба были  совсем  иными,
ну и они сами - не я. Дух двоюродного деда Бориса с наганом витал  над  моей
головой, а над их - всего лишь тень "делового человека" с его  бесчисленными
костюмами. Имя человека с  наганом  было  занесено  в  мо„  свидетельство  о
рождении, а им ещ„ повезло, что никого из них не назвали  в  честь  младшего
брата Ба. И  Шуберт  с  прочими  второстепенными  духами,  в  конце  концов,
составили нимб мне, а не им.  Не  об  избранности  ид„т  речь,  напротив,  о
преемственности.  Короче,  только  меня  может  по-настоящему   интересовать
вопрос: когда и где познакомились Ба с Ди? Увы, ответа нет: опять молчание.
   На поверхностный взгляд, вся та  давняя  история  не  оказывала  никакого
влияния  на  историю  актуальную.  Человек  нелюбопытный  не  заметил  бы  в
налаженном Ба образе жизни ни малейшего изъяна,  червоточинки,  натолкнувшей
бы на интересующий меня вопрос. День  был  целиком  заполнен,  управиться  с
таким домом и семь„й, выдержать строгий стиль их быта  -  работа,  требующая
непрерывных усилий. Постоянная,  хотя  и  малозаметная  дрессура  обитателей
этого мирка, охрана и  очищение  от  позднейших  наслоений  скрепляющих  его
ритуалов,   между   делом   -   информация   поступила   от    Изабеллы    -
благотворительность, музицирование и уроки музыки, туалет и уборка  спальни,
пол в которой, впрочем, натирал, как во всех других комнатах, тоже Ю. А  ещ„
- воскресные общие обеды, а визиты, а при„мы, а дни  рождения,  а  „лка!  По
определению, „лка делалась для меня, но удовольствие, то есть -  собственную
выгоду, извлекали из не„ все,  включая  саму  Ба.  Ба,  может,  даже  больше
других. ‚лку привозили заранее, недели за две до  нового  года,  и  все  две
недели она находилась на веранде. Тогда становилось ясно, как мал наш бедный
палисадник. Накануне праздника е„ вносили  в  дом,  чайный  столик  временно
сдавал ей свою постоянную позицию, и ставили в  углу  столовой,  вплотную  к
кафельной печи. Значит, эта печь все праздничные дни  и  ночи  не  топилась.
Поставленная в угол  „лка  упиралась  в  потолок,  выгибая  верхушку.  Шпиль
приходилось насаживать как-то набекрень, чтобы вторично не резать  красотку,
пусть уже и полуживую. Украшали дерево все, под надзором Ба. Слегка  щурясь,
она осматривала плоды трудов своих - то есть, наших - и  заявляла,  что:  "в
прошлый раз было несравненно удачней". Все воспринимали это резюме как часть
необходимого ритуала, и правильно. Сама Ба придавала ему то же значение.
   Точно в назначенный час к „лке призывали детей близких приятелей семьи, и
под той же маркой мне удавалось ввести в дом кое-кого из наиболее пристойных
дворовых. Ба не очень вглядывалась в эту  толпу,  иначе,  обнаружив  подлог,
непременно бы схватила инфаркт. И уже не извлекла бы из происшествия никаких
уроков... на  будущее.  А  так,  не  подозревая  о  происхождении  истинного
виновника катастрофы, которой закончился один из праздников, она пережила е„
куда спокойней других. Этот так и не опознанный виновник,  разумеется  -  из
моей шакальей шайки, попытался снять с  „лки  конфету:  дворовые  испытывали
непереборимую приязнь к сладкому. Но конфета висела  слишком  высоко,  тогда
дикарь  подпрыгнул,  ухватился  за  ветку  и,  понятно,  нарушил   тщательно
рассчитанное равновесие „лки,  отнюдь  не  учитывавшее  вес  такой  игрушки.
Дерево падало садистски долго, с подлинно шакальим сластолюбием, и бухнулось
оземь с торжествующим хором звуков. Все игрушки, лампочки, зв„зды  и  шпиль,
домики  с  интерьерами  и  жильцами,  виноградные  кисти,  вс„  это  сложное
сооружение из бесчисленных крошечных  зеркалец  обрушилось  на  виновника  и
придавило его.
   В этот  миг  я,  естественно  -  в  черкесске  с  газырями,  декламировал
"Памятник  нерукотворный"  под,  что  естественно  тоже,  "Свадебный   марш"
Мендельсона Ба... не Бартольди, а  просто  Ба.  Нерукотворность  пушкинского
памятника как нельзя лучше оттенила  явную  рукотворность  нашего  памятника
уходящему году. После правильно выдержанной  паузы  все  кинулись  по  своим
делам, словно  дела  эти  были  расписаны  каждому  заранее:  Ди  -  спасать
придавленного, Ю - тушить возможный пожар,  многие  из  детей  двинулись  по
домам, чтобы по дороге как следует подумав, вернуться к торту. Ди не удалось
извлечь из-под обвала виновного, его там уже не было. И он-то как раз  и  не
подумал вернуться: так его и видели. Благодаря столь решительному  поступку,
его не смогли опознать как нелегала и,  следовательно,  обвинить  в  заранее
спланированном саботаже. Он принял не по возрасту  мудрое  решение,  выгодно
обменяв свой кусок торта на покой душевный. А может - и физический, учитывая
вс„ же похищенную конфету, а также возможный разговор моих родителей с  его,
и последующее беспримерное наказание.
   Я же не был столь мудр, и однозначное отношение  к  случившемуся  мне  не
давалось. С одной стороны мне было несомненно жаль моей „лки, а с  другой  -
благодаря катастрофе прервалась пытка "Памятником". Понятно, что Ба испытала
то же, ведь и для не„ "Свадебный марш" был по существу пыткой. Разница между
нами заключалась в том, что мои сожаления перевесили радости, а перевесив  -
превратились в злобную обиду. И к ужасу всех взрослых, и к радости детей,  я
вспрыгнул на поверженную „лку и стал в праведном гневе топтать е„. Под моими
подошвами  захрустели  остатки  стеклянных  игрушек,   все   эти   изогнутые
зеркальца, чашечки, отражающие в  себе  вс„,  в  том  числе  и  закаменевший
профиль  Ба,  все  лапки  умирающего  во  второй  раз   дерева.   С   особой
тщательностью я уничтожил сверкающий шпиль, в котором этот профиль отражался
трижды, в тр„х гранях, и, кажется, даже приговаривая: вот тебе, вот. Потом я
снова утверждал, что имел в виду и топтал себя, только себя! Но на этот  раз
никто, не только одна уже Ба, мне не поверил. Ещ„ бы, я сам не верил себе.
   Семейное собрание, состоявшееся сразу же после того, как разошлись гости,
было посвящено одной теме: я и невропатолог. Оно длилось недолго,  благодаря
испытанному мною и Ба общему, объединившему  нас  пережитому.  Возможно,  ей
представилось, что судилище проходит над нею самой, во  всяком  случае  -  к
нужному моменту в е„ глазах сложился стальной с прозеленью  оттенок,  эдакий
карточно-„лочный домик на песке, с фаянсовыми тарелочками на стенке: ритуал,
приглаш„нные чужие, они ведь могут разнести слухи  по  городу,  потеря  роли
верховной  жрицы,  вероятный  бунт  домашних  подданных.   Дом   подвергался
опасности, песочное сооружение могло рассыпаться в считанные секунды. И в те
же секунды, обманув ожидания многих - вместо многими  желанного:  пусть  это
будет мне урок на... - Ба вступилась за это будущее, каково бы оно ни  было,
и кому бы ни принадлежало. А согласно теме семейного собрания, оно  очевидно
принадлежало мне.
   - Мне следовало бы помнить, - неторопливо выговорила Ба, - что Мендельсон
не может вызывать у вас почтения.  Вам  подош„л  бы  цирковой  марш.  Ничего
удивительного, по моему мнению, марши вообще порядочная...
   Она чуточку замялась, но рядом был Ди.
   - Дикость, - подсказал он.
   - Дикость, - согласилась она и  повернула  ко  мне  свой  вечный  лик.  -
Поэтому завтра же мы с тобой начн„м разучивать третий вальс Шопена.
   И повернувшись к консилиуму:
   - Ля минор.
   Совещание сразу же  закрылось.  Несовместимость  усиления  занятий  столь
нервным делом с лечением у невропатолога была  понятна  всем,  все  испытали
особую нервозность музыки на собственной шкуре. В который  раз  вечные  духи
дома вступили в противоборство с актуальной реальностью и  победили,  я  был
спас„н. Но  это  была  последняя  „лка,  устроенная  в  нашем  доме.  И  е„,
последнюю,  после  внезапной  вторичной  кончины  вывезли  поздним   вечером
следующего дня за Большой  базар  на  свалку,  и  захоронили  там  вместе  с
остатками игрушек. Они были некогда страстью Ба, она  собирала  их  тридцать
лет, жертвуя многим. Среди них были и незабываемые, например,  птица  Феникс
из  переливавшегося  разными  цветами  стекла,  перья  и  крылышки   которой
крепились к туловищу проволочками, а когда птичку сажали на ветку  прищепкой
- трепетали и  позванивали  от  каждого  толчка  или  стука,  любого  звука,
долетающего сюда из соседней комнаты  или  с  улицы,  и  эта  их  работа  не
прекращалась ни на  минуту,  не  прерывался  даже  и  короткими  паузами  их
аккомпанемент сменяющим друг друга дням и ночам. Игрушки занимали, каждая  -
сво„, но и все вместе, определ„нное место  в  большой  коллекции  Ба,  среди
пудрениц  и  щ„точек,  фрагментов  задуманных  платьев,  муфт   с   носовыми
платочками, вееров, и теперь это место опустело. Они были  бесспорно  личной
собственностью Ба, в общем-то  ею  самой.  И  когда  их  не  стало,  пустота
обнаружилась не только в доме, а и в самой Ба.
   Глава... а, какая угодно: я люблю тебя, Ба.
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   И мы мчались, в сущности, все вместе: я и Жанна, следовательно, с нами  и
Ба. И навстречу нам, вс„ в  том  же,  благословенном  незабываемом  порядке:
площадь,  присыпанная  на  этот  раз  мельчайшей  белой  пылью,   булыжники,
отполированные копытами и подошвами, ряды прилавков с  торгующими  бабами  в
платках, выгоревшие вагончики, бочка, раковинка и шапито.  Вс„  как  всегда.
Только на мо„м затылке нежнейшая из ладоней - вместо тугого мехового живота,
а вместо снисходительных уроков на будущее - в ушах  сладкое  пение  пч„лки,
уморительное щекотание голоска, легко проникающего в мозг:
   - ... да ты что, какая  кукла?  Это  Жора  Устименко.  Просто  он  ростом
маленький, ну вот как ты. Разве ты кукла?
   - Тогда он лилипут. А откуда лилипуты?
   - Дурак, из Лилипутии, конечно. Свифта читал? Но ты  не  должен  его  так
называть, или упаси Господи - карлик, следует говорить: маленький человек.
   На нас оглядывались, я лопался от гордости. У не„ на поводке, а она почти
индуска - сари и  третий  глаз,  значит,  и  я  отчасти  индус.  Воображение
подсказывало: под ногами у нас не мостовая, а сходни корабля, а над  головой
мачты, а ещ„ выше...
   - Маленький, потому и любит свой шиколат.
   - Опять дурак, он его ненавидит.  Никогда  не  произноси  при  н„м  этого
слова, он обидится.
   - Как же я скажу ему, если он заперт в сундуке?
   - Он не всегда там сидит. И я тебя с ним познакомлю. Вс„ это  не  значит,
что  ты  не  можешь  есть  шоколад.  Я  тебе  куплю,  после.  А  Жоре  купим
"Шахт„рские", это его страсть.
   - Мой отец тоже их курит. И считает папиросы, наверное, от злости. А Жора
считает? Ты не знаешь, а и  я  ведь  плевать  хотел  на  шиколат.  Я  совсем
наоборот, люблю... обожаю кислое.
   Нет, даже ей я не выдал тайны: вовремя прикусил язык. А жаль.  Интересно,
что бы из этого вышло?
   - Ки-ислое... Значит, купим клюквы в сахаре. А твой отец не злой,  просто
он страдает, у него всегда болит нога.
   - Я знаю, она у него не настоящая... А мотоцикл - настоящий?
   - Ещ„ бы! Опять смотри: мотоциклиста  зовут  Назарий,  и  ты  никогда  не
сокращай, а то ещ„ назов„шь его мотобоем. Это сходит с рук тол