жизни ему отводилось  значительное  место,
как если бы он, совершенно бесплотный, мог вообще занимать  какие-то  места.
Это делалось, наверное, на тот случай, когда б и он  вдруг  вернулся  в  эту
жизнь, обр„л плоть и заявил претензии на отпущенный ему кусок  пространства.
Роль бесплотного Бориса выглядела неадекватно весомой, особенно в  сравнении
с абсолютно никакой ролью прадедушки, которого все эти годы  до  возвращения
американки можно было видеть  и,  если  захотеть,  то  и  пощупать.  Даже  в
сравнении  с  ролью  самого  Ди,  его  младшего  брата.  Что  до   косвенных
свидетельств существования Бориса, пусть где-то  там  за  горизонтом,  пусть
призрачного, но хоть какого-то его бытия - то ведь даже письма,  приходившие
поначалу из Бельгии, а потом и из Америки, прочитывались Иль„й Борисовичем в
одиночестве и сразу после этого сжигались.  Почему?  И  опять  -  умолчание,
пауза. И попробуйте сказать, что это не выразительная пауза.
   Здесь и я выразительно перевожу дыхание, чтобы не  упустить  ни  капельки
того умиления, с которым приступаю к самому Ди. Глава вторая,  и  третья,  и
всякая другая, включая последнюю: потому что я по-прежнему люблю  тебя,  Ди.
Нет, не по-прежнему: больше, чем прежде, ведь я и сам стал больше, чуточку -
да вырос.
   Возможно,  о,  вполне  возможно,  что  все  дарования  Ди   исчерпывались
упорством и усидчивостью. Но кто скажет, что этого мало, глядя на то,  какую
работу делают эти природные качества в соединении с нажитым умением смиренно
обожать свои кумиры? Ди с  детства  оттачивал  это  сво„  умение,  смиренное
обожание, а оселком, конечно же, послужил старший брат.  Смирение  одного  и
уверенное превосходство другого, на этом стояло вс„ равновесие дома и  мира,
а его никто не желал колебать и через  сорок  лет.  Если  и  предпринимались
когда-нибудь  попытки  нарушить  это  равновесие,  то  память  о  них  давно
похоронили в самых глубоких шкафах, в секретнейших  ящиках  душ  сам  Ди  и,
конечно, посвящ„нная в секрет Ба. Должное отношение к Борису оберегалось ими
обоими подобно самому важному и самому хрупкому бюстику:  ни  одна  пылинка,
никакая сумеречная тень не должна  была  упасть  на  него.  Этот  бесплотный
бюстик оставался непорочно белым,  даже  отец,  любитель  проверить  на  зуб
репутацию какого-нибудь кумира, оставлял его в покое.  Почему  так?  Вопрос,
может быть, преждевременно коснулся другого секретного ящика, упрятанного  в
душе отца. Настолько секретного, что он и сам не подозревал о  существовании
этого ящика, как, впрочем, кажется -  и  о  существовании  самой  души.  Это
сказано более туманно, чем можно бы, но туман ведь и  существует  для  того,
чтобы рассеиваться.
   А может  быть,  исключительная,  почти  жениховская  непорочность  облика
Бориса принуждала и  отца  отказываться  от  своих  любимых  привычек.  Ведь
принуждала же она бездушные предметы, самые гадкие из них, например, тот  же
наган, слово почти исключ„нное из лексикона Ди,  или  зауряднейший  столовый
нож, который он брал в руки с очевидной неприязнью, потому что считал  такие
предметы воплощением отвратительнейших человеческих свойств -  прежде  всего
злобы, принуждала же она и эти мерзкие предметы к  преображению,  когда  они
являлись в связи с обожаемым  старшим  братом.  Тогда  и  сами  их  названия
звучали иначе, без обычного привкуса негодования: тв„рдо и холодно,  но  уже
не вполне чуждо.
   Пусть исчезновение Бориса и ослабило чуточку смирение Ди, зато  прибавило
его обожанию торжественности, и тем укрепило его. С этим исчезновением смысл
существования,  сфокусированный  в  старшем  брате,  не  только  не  потерял
ценности, но и перен„сся на конкретные мелочи самой жизни, то есть,  как  бы
неприятно ни звучало это слово, в быт. Ведь обожание Ди направлялось  теперь
не узким лучом снизу вверх в одну точку - но многими лучами и во все стороны
света, так как перенеслось на старые вещи в доме, так или иначе связанные  с
отсутствующим кумиром. На  вещи,  в  которых  навсегда  поселился  его  дух.
Поскольку же в некоторых вещах трудно  заподозрить  присутствие  какого-либо
духа, а для реалиста-медика Ди такое  подозрение  в  адрес  м„ртвой  материи
было, кажется, попросту невозможно, и поскольку направленное во все  стороны
обожание опасно распылялось, теряя необходимую концентрацию,  то  вскоре  он
перен„с вс„ сво„ внимание на одну вещь - но поистине королевскую среди  всех
вещей - и на ней  снова  сфокусировал  лучи  обожания:  разумеется,  на  Ба.
Нисколько не выйдя при этом за пределы, очерченные образом  старшего  брата.
Да, и это сказано  чуточку  более  туманно,  чем  следует.  Но  ведь  многое
прояснится уже скоро, может быть - увы, слишком скоро.
   Ясно,  смиренное  обожание  брата,  и  после  -   Ба,   так   осмысливало
существование Ди, что ему не приходилось задаваться вопросом о смысле жизни.
Зачем бы это? Если он и без решения  такой  задачи  знал,  что  представляет
собой этот смысл. И не только знал: без особых усилий его имел. Нет,  задача
Ди была совсем другой,  ему  надлежало  лишь  не  потерять  давно  найденный
драгоценный смысл.
   Ну, а сама по себе эта его жизнь...  Что  ж,  ничего  особенного:  как  у
многих. Вместо того, чтобы стать раввином, как поначалу  предполагалось,  Ди
закончил коммерческое училище и собирался пойти служить, если  повез„т  -  в
банк. Но новые выстрелы из наганов, соединившиеся с выстрелами  винтовочными
и  пулем„тными,  открыли  возможность  поступить  в  университет.  В   марте
семнадцатого Ди поехал в  республиканский  Петроград  и  там  четыре  месяца
просидел на полуконспиративной квартире приятеля, скрываясь  от  мобилизации
Керенского. За эти четыре месяца у него сложилось понимание того  печального
факта, что у семьи нет других надежд на будущее, кроме него:  Борис,  вместо
того,  чтобы  вернуться  в  новую   Россию,   двинулся   в   противоположном
направлении. Потому-то в  некую  белую  ночь  Ди  потихоньку  ускользнул  из
военной столицы на ещ„ тихий юг, в Крым. Там он и  поступил  в  университет,
просуществовавший ровно столько, сколько нужно было, чтобы Ди  его  окончил,
сразу два факультета, математический и медицинский. Он положил себе два часа
в сутки на сон, и сумел выполнить это условие. На жизнь зарабатывал уроками,
лавка Ильи Борисовича уже не приносила доходов, а если  и  приносила,  то  в
Симферополе от них было мало проку:  между  Крымом  и  лавкой  прол„г  фронт
гражданской войны, и не один.  Вот  эти-то  два  нюанса  -  осознанная  роль
старшего в семье и вытекающая отсюда ответственность за существование других
е„ членов - привели к тому, что Ди без колебаний  выбрал  из  двух  дипломов
диплом врача. Должность учителя математики вряд ли бы прокормила его одного.
И соответствующий документ навсегда ул„гся в нижний ящик письменного  стола,
на самое дно, чтобы не смутить невзначай его хозяина ностальгией.  Ди  любил
математику.
   А медицину - вряд ли. Хотя те же качества, которые делали его именно  Ди,
а не кем-нибудь  другим,  сделали  его  и  прекрасным  педиатром.  Несколько
поколений детишек прошли через его кабинет и руки в родном городке, куда он,
разумеется, вернулся. Он занял прочное место среди местных врачей, а скоро и
первое. Он стал знаменитостью, и этим пользовались все члены его семьи, и  я
сам, когда мне  хотелось  в  кино,  звонил  директору  кинотеатра  и  просил
оставить на наше имя, имя доктора, билет. Билет всегда ждал  меня  в  кассе.
Сами излеченные дети, вырастая, не забывали Ди. Неудивительно, ведь все  они
- корчащиеся от болей, агрессивные, депрессивные - умолкали, стоило ему лишь
коснуться их пальцами, стоило  ему  только  появиться  на  пороге  кабинета.
Умолкали и непременно выздоравливали. Потому  что  он  обычно  ограничивался
естественными при„мами лечения: диетой, режимом,  ну  и  уговорами  -  своим
мягким низким голосом. Постоянный поток пациентов в домашнем кабинете  давал
семье тв„рдую финансовую основу  существования,  а  служба  в  туберкул„зном
диспансере - приносила Ди ощущение  социальной  определ„нности,  и,  что  не
менее важно, относительной безопасности. Несмотря на то, что он был активным
эсперантистом, аресты обошли его. Он  даже  написал  на  эсперанто  роман  о
докторе Заменгофе и впоследствии издал его в журнале "Nuntempa Bulgaria". Он
умер во время работы,  составляя  эсперантский  идиоматический  словарь.  То
есть, вводя в дистиллированное изобретение свод косвенных нечистых выражений
- ферментов и бактерий, ввергающих всякий  невинный,  лабораторный,  райский
язык в брожение болезненной жизни и греховной истории. Он делал свою  работу
один, два десятка лет подряд, не находя себе поддержки ни в ком, разве что в
праотце Адаме. И, возможно, пал жертвой этого божественного труда, как  пали
труженики из  навязанной  мне  Изабеллой  книжки  "Охотники  за  микробами":
безумцы и счастливцы, привившие себе чуму.
   Но вс„ это случилось куда позже, в дал„ком будущем, а тогда, в двадцатых,
из Крыма Ди вернулся уже женатым, вместе с Ба. И в тот  же  день  прадедушка
Илья Борисович удалился на задний план дома, да так, что вскоре никто не мог
уже и припомнить, в какой комнате он прежде  ночевал.  Вс„  его  последующее
существование осталось в памяти домашних лишь постольку, поскольку оно  было
связано с исчезнувшим Борисом. С письмами из Америки, и со вполне  ожидаемым
последствием этих писем:  с  арестом  прадедушки  в  тридцать  шестом  году.
Неожиданным было лишь то, что Илья Борисович вернулся из заточения на третий
день, небритый и мрачный. Так и не рассказав  толком,  зачем  его  брали,  а
главное - почему отпустили, он через два года умер.
   Смерть Ильи Борисовича отделила пролог от собственно пьесы, как упавший и
снова поднявшийся занавес: предысторию от  истории.  Занавес,  не  порвавший
связи  между  ними,  напротив,  объединивший  их.  Единство   поддерживалось
стойкими и неизменными качествами Ди, подобно тому, как это  иногда  уда„тся
надел„нным такими же качествами авторам пьес. Ну и, конечно, незримым  духом
Бориса, витавшим в доме повсюду, но предпочтительно - над головкой Ба.
   Уверен, уже в представлении их детей, отца и  Ю,  этот  ореол,  полуобраз
дяди над головкой их матери, был неотделим от не„. Дети не могли знать иной,
лиш„нной этого сияющего нимба Ба. Я  думаю,  они  всегда  ощущали  -  а  Ди,
конечно же, постоянно подпитывал такое ощущение своим обожанием - стоящие за
Ба тени недосягаемого для них прошлого. Она казалась им старше, чем на самом
деле была. Сужу и по себе. То есть, не то что - старше, а к Ба  никем  и  не
прилагались возрастные мерки, как не прилагаются они к пусть  и  старинному,
но раз и навсегда прекрасно сработанному, вечно сияющему ювелирному изделию.
Чей внутренний смысл куда  весомей  его,  пусть  и  прекрасных,  но  вс„  же
наружных свойств. Смысл этот заключается в  полном  симбиозе  внутреннего  и
наружного, в его устойчивом постоянстве. И потому  -  ничего  удивительного,
что Ди всячески поддерживал в умах домашних образ вечного  сияющего  другого
симбиоза, в котором вся Ба была воплощением  невидимого  внутреннего  смысла
дома, его блуждающего духа, Бориса.  Да,  тому  беглецу  опять  повезло:  не
каждому  духу,  и  тем  более  -  прилетающему  из  какого-то  американского
сумасшедшего дома, доста„тся такая плоть.
   Мой отец родился вскоре после того, как Ди и Ба приехали из Крыма, а Ю на
восемь лет позже. Эта новая пара, может быть и  созданная-то  в  надежде  на
продолжение успешной политики симбиоза, не оправдала ожиданий. Она  изменила
запланированное содержание первого акта  пьесы  и  ускорила  е„  переход  ко
второму.
   Взаимоотношения  внутри  этой  пары  заполнили  собой  совершенно  новую,
качественно  иную  страницу  домашней  истории.  Ведь  то  были   отношения,
противостоящие всем объединительным усилиям Ба, и следовательно - Ди. Братья
воплотили в себе начало поляризации того, что до сих пор  так  стремилось  к
единству, начало разложения едва  успевшего  установиться  порядка.  Сыграла
свою роль разница в восемь лет? Родись Ю лет на пять раньше - не свелась  ли
бы неизбежная поляризация к пустым формальностям? Кто  знает...  Одно  ясно:
получив фору, отец восемь лет пользовался нераздел„нным вниманием Ба, и  это
стало основой будущей поляризации.  Ведь  ко  дню  рождения  Ю  у  отца  уже
сложилось представление о себе как о легитимном преемнике властных  прав  не
столько Ди, который их, по-видимому, не так уж много и  имел,  сколько  прав
Ба: прав е„ наследника в сношениях  с  духами  дома,  и  прежде  всего  -  с
Борисом.  Это  право  перворожд„нного  невольно,  инстинктивно  признавалось
всеми, включая Ю. И потому с началом разложения в семье сложились две  новые
пары, разрушившие обычную схему сосуществующих поколений, их составили Ба  и
отец, Ди и Ю. И в то время как Ба  готовила  отца  к  деятельности  поистине
духовной - включая  французский  и  немецкий  языки,  Ю  как-то  естественно
оказался приставленным к службе быта, поскольку конкретные жизненные  заботы
принадлежали ведомству Ди. Конечно, в  таком  описании  семейной  диспозиции
есть-таки доля лукавства, за каждым е„  пунктом  стоит  маленькая  оговорка,
некая таинственная неясность. Например, почему вс„ же именно Ю  стал  играть
на скрипке, а отец - увы. Но именно  оговорки  и  неясности  делают  м„ртвые
схемы живыми.
   Итак, отец с самого начала получил преимущество перед Ю. И что  бы  после
ни происходило, он этого не забывал, и не давал  забыть  другим.  Даже  свои
несчастья  он  использовал,  чтобы  напомнить  всем   о   сво„м   врожд„нном
преимуществе, освещая  их  так,  что  они  сами  становились  очередным  его
преимуществом. Делал он это необычайно  ловко,  подобно  умелому  фокуснику,
превращающему неприятную пустоту ящика - в  приятного  голубя  или  зайчика.
Продемонстрировать сво„ умение он был готов в  любой  час  суток,  на  любой
сценической площадке. Но в  конце  концов  любимой  его  сценой  стала  наша
столовая комната, а излюбленным часом - тот, когда вся  семья  собиралась  к
обеду за овальным столом. Сценой,  разумеется,  вынужденно  любимой:  боюсь,
другой у него к тому времени  просто  не  осталось.  Но  не  стоит  забегать
впер„д...
   Из своего преимущества в восемь лет отец несомненно извлекал выгоды  и  в
школе, где они с Ю учились. Со своей стороны это же мог бы делать и  сам  Ю,
ведь отец был  с  первого  до  последнего  класса  отличником,  больше,  чем
отличником - надеждой школы. Ему прочили великое будущее.  О,  опять  оно  -
будущее, вечно путается под ногами!.. Но  вс„  же  кое  в  ч„м  эти  надежды
оправдались, ведь к сорок третьему году из одноклассников  отца  осталось  в
живых лишь трое, и среди них - он. Хотя и не вполне в целости, но вс„  же  в
живых. Ю мог бы  извлекать  из  репутации  старшего  брата  выгоды,  однако,
случилось совсем наоборот: на отца возлагались поистине все  надежды,  и  на
долю Ю не осталось ни одной. Любопытно было бы глянуть на обоих  братьев  во
время большой перемены,  но,  кажется,  это  нелегко  было  проделать.  Есть
подозрения, что там они никогда не встречались. А если и  встречались  -  то
даже  не  здоровались.  Известно  ведь,  к  примеру,  что   отец   намеренно
задерживался по утрам и выбегал из дому к первому уроку  впритык,  чтобы  не
идти в школу вместе с маленьким Ю.
   Вне школы отца учили немецкому,  французскому  и  музыке.  Музыка  отпала
первой. Ба обнаружила в отце не только обычное упрямство,  или  какие-нибудь
частные дефекты дарования. Нет, он продемонстрировал,  так  сказать,  полную
свою дефективность, в потрясшем  Ба  объ„ме,  действительно  уникальном:  от
врожд„нного  отсутствия  слуха  -  до  неспособности  скоординировать  самые
примитивные движения. Конечно, оправившись от потрясения,  Ба  приложила  бы
все усилия к отцу и, может быть, чего-нибудь бы добилась от него. Но тут,  к
счастью, на свет появился Ю. И  через  три-четыре  года  вс„,  что  касалось
музыки, перешло к нему. Кроме одного, кроме преувеличенных надежд насч„т его
музыкального будущего. Потрясение, испытанное Ба при обнаружении врожд„нного
музыкального уродства старшего сына, оставило после себя пусть и живописные,
но  руины:  Ба  словно  бы  надорвалась  в  своих  усилиях  выстроить   отцу
определ„нное будущее. И это, в свою очередь, подорвало усилия судьбы Ю. Ведь
Ба занималась с ним игрой на пианино  довольно  вяло,  лишь  по  инерции,  а
вскоре перестала совсем. И его инструментом  стала  скрипка,  а  учителем  -
старая местечковая знаменитость, некий свадебный скрипач.
   Вторым  отпал  французский.  Выяснилось,  что  за   пять   лет   обучения
француженка - барыня из бывших, жившая в соседнем доме - не  смогла  привить
отцу даже самые элементарные навыки речи. Для Ба это  был  второй  удар.  Не
замедлил последовать и третий: немецким отец овладел быстро  и  превосходно,
мог часами читать наизусть Шиллера и  Г„те.  Немец-эмигрант,  коминтерновец,
сумел сделать то, чего не сумела барынька из бывших. Этот  третий  удар  был
столь мощным, что Ба задумалась о причинах  такой  неиссякаемости  источника
ударов. И пришла к выводу, что виновником по меньшей мере последней  неудачи
был не совсем искорен„нный обычай е„ с Ди  иногда  говорить  на  идише.  Она
немедленно приняла меры, чтобы хотя бы в будущем не получать ударов  с  этой
стороны, и с тех пор в доме говорили только по-русски, во  всяком  случае  -
при детях.
   Но барыня-неудачница вс„ же дала отцу  кое-что,  и  этого  никто  не  мог
отрицать, хотя с точки зрения Ба  оно  вовсе  не  было  тем,  что  считается
полезным. Она разбудила в отце честолюбие, и прежде  всего  -  рассказами  о
своей прежней жизни в больших столичных городах, жизни бурной  и  блестящей,
только  и  достойной  называться  жизнью.  Собственно,  ни  о   ч„м   другом
"француженка" и не умела говорить:  с  чего  бы  ни  начинались  уроки,  она
немедленно сбивалась на эту тему. После таких разговоров  у  отца  появилось
стремление стать не только первым парнем школы  или  городка,  но  и  чем-то
большим.  Границы  жизни,  до  тех  пор   очерченные   пределами   местечка,
раздвинулись. Отец стал подумывать о сво„м будущем всерь„з, и  в  н„м  сразу
проявилась ж„сткость. Он быстро приобр„л уверенную манеру  держаться,  вдруг
повзрослел, почувствовал себя  утонч„нней  своих  родителей-провинциалов,  и
даже на Ба посматривал несколько сверху вниз, будто уже глядел на не„ из той
столицы, куда только собирался переселиться. Естественно,  замечая  эту  вс„
возраставшую его чужесть, и Ба вс„ дальше и дальше отодвигалась от  него,  и
вс„ ближе придвигалась к Ю. Зато девочки-ровесницы стали сходить от  отца  с
ума.
   Ди отреагировал на такие  перемены  по-своему,  попыткой  приблизиться  к
старшему сыну, занять место, оставленное Ба. Это удалось ему без труда,  так
как он не спорил с новыми мечтами сына, а  наоборот,  придал  им  конкретные
очертания: в буквальном смысле слова. Он подсунул моему отцу  свои  альбомы,
те самые, которые аккуратно в„л по вечерам у себя  в  кабинете.  В  альбомах
содержались тщательно  нарисованные  самим  Ди  тысячи  красочных  картинок,
изображавших внутренние  органы  человеческого  тела,  здоровые  и  больные,
целиком  и  в  разрезе.  Качество  рисунков  было  несопоставимо  со   всеми
существовавшими  учебниками  анатомии:  Ди  рисовал  прекрасно.  К  рисункам
прилагались  и  комментарии,  очень  внятные  и   выполненные   превосходным
почерком. Альбомы были произведением поистине художественным, и кто, как  не
отец, мог бы это по достоинству оценить? Ведь он и сам неплохо рисовал, и  с
удовольствием не только рассматривал, но и копировал рисунки  Ди.  С  другой
стороны, крепко привитые барынькой  растиньяковские  мечты,  и  это  сладкое
слово "Москва", не сходящее с уст, вечно звучащее по радио и фигурирующее  в
заголовках газет, и в приложение ко всему - созна