и, испугался  я,  упорство  отца  намного  крепче,  чем  мне
представляется? Что, если, соединившись с азартом  охоты,  оно  прошиб„т  не
только заслоны, но и самому отцу сорв„т тормоза? Или даже так: уткнувшись  в
жаннино пузо, в это е„ выставленное напоказ - и  для  собственной  защиты  -
увечье, отец соединит упрямство с яростью бессилия что-либо  поправить,  ему
ведь тоже будет сказано: поздно!, и тогда в  азарте  именно  этого  бессилия
станет разрушать то, к чему так стремился! Не найдя другого способа  утишить
свою ярость, он повалит Жанну на  землю,  как  мой  дворовый  приятель  нашу
прекрасную  „лку.  Как  я,  он  станет  топтать  поваленное   деревце,   все
подвешенные к нему игрушки: сари и третий глаз, шляпку-тюрбанчик и вуалетку,
колечки и браслетики... Под его жестоким  каблуком  -  костыл„м  и  железным
протезом, так представилось мне - захрустит и перестанет  издавать  звоночки
сам серебряный „лочный шпиль: жаннин птичий смешок...  Кто  знает,  думалось
мне, не растопчет ли он в ослепляющей жажде разрушения и других,  не  только
одну Жанну, но и вс„  ему  дорогое,  скрипя  сорванными  тормозами  и  гремя
металлом протеза, кашляя и задыхаясь, не накинется ли он на меня, на  Ю,  на
Ди, или даже на Ба?
   Наверное, я здорово испугался, если мне  на  ум  пришли  эти,  совершенно
противоположные начальным, соображения. Теперь мне стало ясно, что  удержать
отца от такого нападения можно лишь одним способом: заранее  раскрыть  перед
ним суть открытого мною  секрета.  Самому  рассказать  ему  вс„.  Не  стоять
насмерть - а объявить о сдаче. Открыть ему замочек, отдать ключик от  ящика,
в котором было заперто от него то, чего он желал. Таким образом я переш„л  в
своих вычислениях от сложения к вычитанию, показав всем  ещ„  сомневающимся,
что подготовлен к школе совсем не так уж плохо.
   Интересно, что и столь противоположные начальным мысли  не  разрушили,  а
укрепили вс„ то же мо„ самомнение.  Как  ни  странно,  но  и  теперь,  после
уменьшившего е„ вычитания, их сумма гласила: а ключики-то, вс„-таки, у меня!
Ощущалась эта сумма так: я владею ключиками и могу распорядиться  по  своему
усмотрению, я - хозяин ситуации и всех е„ участников, я д„ргаю все ниточки и
управляю событиями. Что это было -  развивающееся  наследственное  уродство,
персональное сумасшествие? Нет, я просто взрослел. Не зря же  мне  в  ту  же
минуту стало ясно и то, что борьба и согласие - хоть и с самим собой -  одно
и то же. Мне стало ясно, что можно истекать любознательностью, упрямством, и
в конце  концов  жаждой  разрушения,  истекая  в  то  же  время  покорностью
обстоятельствам,  любовью  к  разрушаемому  и  просто  кровью.  Конечно,   в
записанном  на  бумагу  виде  все  эти  важные  вещи  оказываются  чрезмерно
длинными, несмотря на старания свести их к минималистским жориным  образцам.
В действительность же они вписаны иначе: в виде  мельчайших,  мельче  самого
Жоры, "с, над под, между, за..." То есть, мои размышления  заняли  на  самом
деле куда меньше места, чем это может показаться теперь, не больше, чем  его
занимает любая уже прожитая жизнь. Потому-то смерть,  бездонная  бочка,  так
легко их вмещает, все, сколько бы их ни было.
   Так вот оно что!... успевает произнести или намерена произнести жизнь,  и
вот, она уже заключена в бочку. Так  вот  оно  что,  в  это  же  кратчайшее,
лиш„нное глаголов и существительных выражение, а о  прилагательных  и  вовсе
следует забыть, вместил и я тогда вс„ то,  что  теперь  заняло  страницы.  В
ответ мне звякнул смех-колокольчик, - какая-то, право, комната смеха,  а  не
бочка! - сверкнули „лочные бл„стки сари, подмигнул  третий  глаз.  Тоже  так
коротко... короче не бывает.
   - Это ты меня бь„шь по почкам, - прошипел мотобой. Его лицо стало  похоже
на разбитую фару: различной формы осколки - разные выражения,  но  одного  и
того же, одновременно. - Ты знаешь, куда бить.
   - Твои уроки, - напомнила Жанна.
   - Не перегибай, а то я... я придушу тебя! - вдруг заорал он.
   - Да ты просто боишься, - с ясной улыбкой сказала она. - Ты боишься,  что
все узнают, какой ты подпорченный...  мотобой.  Боишься,  что  тебе  понизят
ставку.
   - Молчать! - рявкнул он и пнул свою машину.  Она  с  грохотом  повалилась
набок. Ибрагим, сидящий  совсем  рядом,  не  пошевелился.  Это  была  жуткая
неподвижность.
   - Но главное, - продолжала Жанна, - боишься, что узнаешь это окончательно
ты.
   - Нет! - Назарий лягушачьим движением пнул лежащую машину, и в ней что-то
хрустнуло, подобно  стеклянной  виноградной  кисти  с  „лки,  угодившей  под
каблук. - Я-то не урод, ты это запомни, мои увечья излечимы. Я  ж  такой  не
навсегда. Мы должны подождать, пока я не приду в норму, мне обещали, если...
   - Когда тебе выгодно - ты говоришь одно, а невыгодно - совсем другое.
   Между прочим, это и я заметил, кто угодно заметит это.
   - Чего ждать? Я-то ничего не боюсь. Это ты боишься всего, я знаю:  всего,
всего. Своей вот  этой  машины,  администраторов,  публики,  бочки,  работы,
потому ты и произносишь это слово с таким обожанием, что от него уже тошнит:
ра-бо-та. Ты боишься, что тебя  кто-то  поставит  в  ряд  с  теми,  кого  ты
называешь уродами и бездельниками, но больше ты боишься самого себя: боишься
убедиться, что ты такой же маленький человек, как  и  все.  Что  потасканные
барышни из публики похлопают и скажут: ах, как он мил, этот...  летающий  по
стенам бочки карлик! А я и этого не боюсь, потому что во вс„м уже убедилась.
Да, убедилась, только что ж из того? Я и такого... люблю.
   - Не ври, таких не любят, - мотобой сделал шаг в е„  сторону,  -  так  не
бывает, не может быть.
   - Что же делать, - вздохнула она, - если так есть.
   Тут лицо е„, такое  ясное,  словно  светящееся,  заколебалось,  окуталось
туманчиком, газовой вуалькой. Мельчайшие волнышки пробежали по  нему  и  оно
сложилось в мучительную, и мучительно мне знакомую гримаску.  Т„мнорубиновый
третий глаз заблестел,  казалось,  налился  светлой  кровью:  капельки  пота
выступили на н„м. А два  других  вспыхнули  ж„лтым  светом,  преисполнившись
напряжения, и я услышал глубинный, будто подземный, гул  борьбы.  С  кем?  С
самой собой, самой собой... Она сморгнула намочившую ресницы влагу, закусила
губу - и волнышки помчались по е„ лицу в обратном направлении,  вот  и  вс„,
чего она добилась этой борьбой. Кроме того, конечно, что  знакомая  гримаска
стала вполне узнаваемой, родной:  смесь  л„гкой  скуки  и  пудры,  рыжеватой
бледности  и  смуглоты,  кофе  и  молока,  слоновой  кости   и   серебра   -
полуснисходительная гримаска Ба. Борьба  окончилась,  волнышки  на  жаннином
личике застыли в  последней  е„  позиции,  прихваченные  заморозками,  и  Ба
запечатлелась в н„м навеки.
   - Так есть, - тихо повторила Жанна, - что ж с этим поделаешь?
   - Нет, - с ледяным спокойствием возразил мотобой, будто  и  его  измучила
жаннина борьба. - Этим ты меня не купишь. Ты ошибаешься, я не боюсь, но я...
не желаю.
   В его лице отразилась теперь, с запозданием и в  ускоренном,  сокращ„нном
варианте только  что  закончившаяся  жаннина  борьба.  Он  весь  напрягся  и
покончил с нею в один миг.
   - Шлюха, - ч„тко выговорил он. - Это тво„ брюхо не от меня.
   - Поди сюда, - сказала мне Жанна.
   Я подош„л. Она обняла меня за плечи и подвела к калитке.
   - Беги домой, - посоветовала она. - Там уже, наверное, паника.
   Она подтолкнула меня и, при всей нежности этого толчка, я выпал из  бочки
во внешний мир безвозвратно. И тогда из мира внутреннего до меня  донеслось,
или мне это послышалось:
   - Прости.
   Мне не было дано времени решить, о прощении ли ид„т  речь  или  прощании:
ещ„ тише - очевидно, уже отвернувшись в другую сторону - она сказала голосом
чужим и одновременно более, чем знакомым:
   - Даже от тебя я этого не ожидала. Это мне урок, на будущее.
   И мне стало не до решений.  Подумать  только,  как  им  всем  далось  это
будущее! Все эти их надежды, ожидания... зачем они все так цеплялись за них,
за возможное - и совершенно призрачное существование потом, в другом времени
и мире, которых могло ведь и не быть! Которых нет, мог бы добавить я, если б
знал это.  Но  они  цеплялись  за  это  будущее  так,  словно  оно  обладало
неограниченной вместимостью, и в него можно было свалить,  кроме  надежд,  и
все поступки, ошибки, ужимки, удачи, тепло и холод,  улыбки  и  сл„зы,  весь
свой драгоценный теперешний скарб. Что ж поделаешь, это так  человечно,  так
нормально... Да, они не были уроды, и потому  так  страшно  ошибались:  урод
точно знает, что у него нет иного будущего, кроме настоящего. Он  жив„т  без
надежд, и стало быть - не получит  по  носу,  пытаясь  втиснуться  со  своим
скарбом в тот только ещ„ поджидаемый - а уже доотказа переполненный трамвай.
Он жив„т настоящим, он всегда в выигрыше: он выигрывает спокойствие души, то
есть, привычный ад. О, родные, вот бы и вам признать, что вы все уроды! И вы
бы тоже выиграли... Какая, собственно, польза от упорного отрицания столь, в
сущности, милого свойства? Е„ нет, разве что посчитать пользой благосклонное
отношение соответствующего отделения  небесной  администрации.  Кроме  того,
существует и неприятная опасность, что  будущее  окажется  простой  свалкой,
если все начнут сваливать в него свои надежды.
   Произнесенная в защиту милого свойства речь, разумеется, тоже относится к
разряду надежд: по своей воле нельзя стать уродом. Это дело, по  утверждению
отца, чисто природное: таким уж уродился, и опять же - что поделаешь. Но так
же ничего не поделаешь и с тем, что родился нормальным. И тогда: кто  же  на
самом-то деле урод, вот вопрос, that is the question! Бог мой, что за мысль,
что за жуткая ересь, крамола! Что же теперь -  переписывать  всю  эту  книгу
заново, или просто... отравиться?
   Господи, что же это я, и на что это я так сетую... так громко, и  так  не
полуприлично - а совсем  уж  непристойно.  Разве  эти  вопросы  собирался  я
решать, приступая к писанию, разве  это  мои  вопросы?  Мои  вопросы  совсем
другие, другими они были и тогда, когда я не умел  их  задать  -  и  поздно,
наверное, задавать их теперь,  когда  столько  времени  утекло  с  тех  пор,
теперь, когда у меня свои свойства, свои радости и неудачи, свои надежды  на
будущее, свои  улыбки,  гримаски,  обеды...  нет,  не  в  сво„м  доме,  а  в
вагончиках-гостиницах, и холодная чужая постель. Вс„ у меня теперь  -  сво„,
как и полагается: каждому ведь - сво„. Поздно, и тогда... что за дело мне  и
любому  другому  до  того  сгинувшего  пятьдесят  второго  года,  до   всего
пропавшего, и может быть - не существовавшего вовсе времени с его ужимками и
позами,  всякими  его  словечками  и  скрытыми  в  них  смыслами,  зачем  их
восстанавливать сейчас? Зачем им, давно пребывающим в мире духовном рядом  с
вечным духом Бориса, то есть,  совершенным,  такая  несовершенная  плоть,  и
зачем же я так отчаянно взращиваю им эту плоть, ору, стучу в литавры,  звоню
в колокола, нарушая административную тишину всех гостиниц этого  мира,  всех
е„ коридоров и этажей, номеров - зачем ты это  делаешь,  урод,  спрашиваю  я
себя, с кем ты лукавишь в одиночном-то номере?
   Глядя на сво„ отражение в гостиничном  мутном  зеркале,  я  говорю  себе:
глянь в окно, дурень. Не глазей на себя, как прыщавый мальчик,  тебе  должно
быть уже стыдно это делать. Не ломайся, девочка, говорю я себе, скажи прямо:
ты вопишь так, потому что речь ид„т не о каких-то там туманных вопросах, а о
ясных ответах, о деле давно реш„нном. Речь ид„т о любви.
   Эти  вопли...  они  сами  -  ответ   на   жестокое   заявление   небесной
администрации: ваш номер не первый, а  семнадцатый,  да  и  ключ,  извините,
давно утрачен. Поговорим, так сказать, об утраченной любви.
   Не прячься от себя в гальюн, говорю я себе, именно dort... там ты с собой
и встретишься. Ты отлично знаешь,  что  все  эти  вопли  и  речи,  упиханные
многозначащими возгласами и малозначащими частицами, всезначащими мычанием и
хрюканьем, а также ничего не значащими названиями предметов  и  действий,  о
названиях  свойств  следует  и  вовсе  молчать,  надел„нные  всеми   знаками
препинания - и самими препинаниями, заиканиями, заполненными кашлем паузами,
все эти песни не о любви. Они - вместо не„, утраченной навеки,  они  -  само
тело любви, они - это она. Эти Lieder - м„ртвая,  без  малейшей  надежды  на
будущее воскресение, плоть твоей любви, говорю я себе. Ну, и хорошо.
   Хорошо, я не стану ломаться, не буду прятаться. Все эти слова  суть  тело
моей невылупившейся любви к  Жанне.  Моей  чахоточной,  нервной,  так  и  не
явившейся на дневной свет из чрева малиновой ночи пятьдесят второго,  любви.
Да, если не ломаться, то признать вс„ это совсем легко.
   Жанна Цололос... Одного только признать нельзя: что можно е„ не любить.
   ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
   - Я знаю, что мальчику можно и нужно, -  объявил  Ю.  -  Ему  обязательно
нужно сходить в кино.
   На первое был бульон с  пирожками.  Между  зеркальцами  жира  в  тарелках
горбатились огромные кл„цки, присыпанные укропом. В столовой было прохладно,
а снаружи, в створах полуприкрытых ставен переплавлялся в вечер день.
   - Чтобы посмотреть фильм "Прелюдия славы".
   - Уместней посмотреть "Два бойца", - сказал отец. - Тебе тоже.
   - В такую жару холодный свекольник был бы уместней их  обоих,  -  заметил
Ди.
   - Я полагала, он вам надоел, - возразила Ба.
   - В сорок седьмом, я помню, была такая же жара, - сказала Изабелла.  -  У
меня тогда каблук сломался, вонзился в асфальт и... Первые туфли с каблуками
в моей жизни, и вот так, в первый же день: ть-ю-ю!
   - Во второй, - поправил Ю. - Я помню.
   - Это у Жанны во второй, - возразила Изабелла, - и не туфли, а босоножки.
Они прилипли к асфальту и порвался ремешок.
   - Я думаю, вс„ это кончится бурей,  как  в  сорок  седьмом,  -  попытался
загладить свою оплошность Ю.
   - Не бойся, - успокоила его Изабелла, - бури не будет.  Сейчас  не  сорок
седьмой, и ты, вс„-таки, уже мой муж, а не жаннин.
   - Вот взял бы,  и  сводил  мальчика  в  кино,  -  возвратила  разговор  в
проложенную колею мать, - сам. Пока у тебя отпуск не кончился.
   - Завтра последний день, -  заколебался  Ю,  -  и  педсовет  назначен  на
завтра... Сентябрь уже на носу.
   - Да, на носу, - согласилась мать.  -  Нам  вот-вот  переезжать,  полы  в
квартире уже почти высохли. А скажи, пожалуйста, ты на кого намекал,  говоря
про фильм? Это я, что ли, должна вести его в кино?
   - Раз в году и ты можешь это  сделать,  -  заметила  Изабелла.  -  Ты  же
мать... почему же нет?
   - Потому что от вашей жары я к вечеру валюсь с ног, - объяснила  мать.  -
Ещ„ прикажете и после работы сидеть в душегубке.
   - А мальчику было бы полезно, - настаивала  Изабелла.  -  Я  видела  этот
фильм.
   - Почему же ты не прихватила его с собой? - спросил отец.
   - Между прочим, и там речь о мальчике, который мечтал стать музыкантом, -
вмешался Ю, - правда, дириж„ром, а не пианистом.
   - Хм, они думают, что я об этом мечтаю, - пробормотал я.
   - А что, - отец внимательно осмотрел меня,  -  возможно...  это  неплохая
идея.
   - Пойти в дириж„ры, - скептически  подтвердила  мать,  -  отличная  идея.
Пусть и меня научат.
   - Нет, - отец мокнул пирожок в бульон, - пойти в кино.
   - Неужто... ты собираешься пойти в кино!  -  изумилась  мать,  не  отводя
взгляда от этого пирожка. - Что, в самом деле? Да оставь ты эту дрянь,  куда
ты е„ су„шь... Послушай, не смеши людей. Может, ты ещ„ собер„шься в тиянтир?
   - А чего, - ответил отец, - в кои-то веки... Что скажешь, сходим завтра?
   Не знаю, какая нужна прелюдия славе, но чтобы пойти нам в  кино  -  нужна
была именно такая. Мне уже давно хотелось пойти в  кино  вечером,  это  ведь
совсем другое дело,  нежели  ходить  туда  дн„м.  Разница  между  дневным  и
вечерним сеансами  подобна  разнице  между  забегаловкой,  где  в  обеденный
перерыв, бывало, питался отец, и рестораном на Большом базаре.  А  музыка  в
фойе кинотеатра! Е„ нельзя сравнить даже и с  ресторанной.  Своим  внезапным
решением отец сразил не только мать, но и меня:  назавтра  к  вечеру  я  без
напоминаний надел парадные бриджи, священное дело.  А  он,  священный  ужас,
приш„л с работы в восемь!
   Осознав этот факт, мать как-то странно крякнула, хрюкнула,  потом  быстро
накрасила губы, уложила косы в корону, укрепила е„ шпильками... И ещ„  через
пять минут мы уже стояли у входа в кинотеатр с купленными билетами, благо, и
этот аттракцион находился в нашем же квартале. Вход  в  фойе  перегораживала
вертящаяся стеклянная дверь, за  нею  стояла,  перегораживая  проход  -  или
разделяя его надвое, толстая колонна. Ничего подобного  я  не  видал  больше
никогда, о, какая жалость... С  портала  над  входом  клонились  к  нам  две
мраморные  головы  в  шлемах  с  крылышками.  Я  уже  знал  этого   Гермеса,
покровителя  торговли,  благодаря   педагогическим   усилиям   Ю.   Удвоение
божественного  портрета  свидетельствовало  о  некоторой   неуверенности   в
покровительстве богов  первоначальных  владельцев  здания,  банкиров  врем„н
демократизации монархии. И верно, после  их  банкротства  в  здание  въехала
торговая палата, а после не„ - и заодно революции - тут открылся  нэпманский
магазинчик. После  всех  революций  и  войн  свято  место  занял  кинотеатр.
Говорят, ещ„ позже тут снова открылся магазин, но дальше этого дело назад не
поехало: торговая палата так и не объявилась.
   Мы стояли перед вертящейся  дверью,  при  каждом  обороте  из  не„  несло
духотой и музыкой. Этим и объясняется то, что мы поджидали сеанса снаружи. У
отца был предельно усталый, замутн„нный вид,  словно  он  и  впрямь  посетил
тиянтир. Он не обрушил на меня ни одного из  своих  вопросов  или  приказов,
возможно, уже сожалел о содеянном. Мать, напротив, выглядела  очень  ярко  и
молодо, и не пропускала ни одного взгляда,  обязательно  бросаемого  на  не„
проходящими мимо. Поначалу я не очень прислушивался к тому, о  ч„м  они  так
отрывочно беседовали, билеты-то были куплены, вс„ в порядке, если не считать
того, что я предпоч„л бы ждать сеанса внутри, поближе к оркестру.  И  потому
слишком поздно активизировал свои локаторы: разговор уже набрал  скорость  и
накал.
   - ... по всей видимости, с икрой, - раздраж„нно сказал отец.
   Вот это-то "с икрой" и заставило меня обратить к ним  уши.  Я  уже  успел
полюбить кетовую икру, да и сейчас не отказываюсь, если предлагают.
   - И это теперь модно, - заявила мать. Она уже не казалась такой  молодой.
- Тогда понятно, почему ты сегодня так рано с работы.
   - Ну почему же: модно, - вздохнул отец. - Даже в  такой  день  не  можешь
обойтись без твоих шпилек. Лучше бы  подумала,  как  нам  теперь  быть.  Как
сообщить об этом моим... нашим. И, Господи, как сказать об этом Ба!
   - Подумала, я?  -  запрокинула  корону  мать.  -  Ах,  да,  конечно:  это
герцогиням можно ни о ч„м не думать. Конечно, таким,  как  они,  это  делать
позволено, а таким, как я - нет. Мне поручают об этом сообщать.
   Мне стало неинтересно: они  опять  спорили  о  графине  Шереметьевой,  да
никогда не будет ей земля пухом.  Как  им  не  надоело,  спрашивал  себя  я,
только... прич„м же тут икра?
   - У тебя совсем нет сердца, - упрекнул отец.
   - Если я не играю в их модные игры, значит у меня нет сердца,  -  сказала
мать. - Это твоя логика. А если я возьму, и вдруг тоже сыграю? А, ч„рт,  как
это вс„... неприятно.
   - Ну и словечко, - поморщился отец.
   - Снова следствие, - продолжала мать, - это надо  ещ„  пережить.  А  твой
Кундин, конечно, и тут тебя подставил, да? Небось,  уже  заболел,  чтобы  не
вскрывать самому?
   - А... зачем следствие, - вяло отмахнулся отец, - и так вс„ ясно.
   - Ага! - вскричала мать. - А со Щиголем не  вс„  было  ясно?  Но  его  ты
вскрывал. Значит, на этот раз оформите акт без вскрытия? Вс„  понятно,  тебе
представился долгожданный случай.
   - Что поня