артере.
Отец Ива двадцать лет пропадал на Колыме и пропал,  как  сугроб,  занесенный
угольной сажей. Негра там ели, по словам Ива, комары и гнус, а сам  негр  не
ел ничего. О сво„м детдоме Ив предпочитает помалкивать.
   Третий - Сандро Сандрелли, человек-глаз. На н„м серая крылатка или просто
халат. У него есть протезы, но он их презирает, на них ч„рные  перчатки.  На
его ногах же - белые, запачканные на ступнях, с вензелем: SS.  У  него  есть
монокль и славный сабельный удар, пробор в лаковых волосах. И у него  прежде
всего зубы, всегда и везде.  Известно,  работа...  Сандро,  человек-выстрел,
бабы злы до него, а мужики - на него, отчего бы это? Вот, Жора  да„т  Сандро
прикурить, я отч„тливо вижу эту сцену, а курит ли тот? Или это  тоже  только
работа, вроде шиколата, который Жора, как известно, терпеть не может?
   Дальше: Назарий Манукян, человек бочки, по  прозвищу  "мотобой".  Харлей,
чай после попойки, пот после чая... можно снова влезать в седло. Его механик
по прозвищу "брат", звучит, однако, как "раб".
   Ещ„ дальше: Жанна, третий глаз, смех и страх, дрожат  коленки...  Но  это
уже было, и вообще: вс„ оно не дальше, а ближе. Ближе всего. О, Жанна!
   Ася Житомирская... Кто она, и что?
   Снова сугроб в угольной саже.
   Полированный моноклем глаз, а ноги без перчаток  отданы  очень  маленькой
женщине: стрижка ногтей.
   Чай, водка и улыбка.
   Толкучка на базаре, вся труппа из Большого цирка тут:  торгуют  шмотками,
иначе жрать нечего. Тут же  их  дети,  почему-то  с  керосинками.  Вагончики
высокомерно смотрят на это нашествие чужих... Кроме Назария. Он жив„т у Аси,
в городе?
   Назарий ораторствует, и все заворожены: следят, как он двигается,  словно
кошачье по клетке. Все готовы на вс„ -  для  него,  а  он  принимает  вс„  с
усмешкой. Он прям, в смысле откровенен, как сильная машина. Сколько  раз  он
падал? И вс„ ничего: разбился, отлежался, подъ„м и снова работа. Он  ворожит
всеми, высшая каста, не просто дрессировщик  -  а  укротитель  металлической
свирепой кошки: мотобой.
   А Ася? Ну что - Ася... стоит в бочке, или прода„т билеты.  А  чуть  позже
уже и не стоит, а только прода„т.  Зато  Жанна  стоит  в  бочке.  Оплата  по
маркам, то есть, прибыль делится соответственно рангу, касте. В сравнении  с
зарплатой Большого цирка - и у низших каст это целое состояние.
   Аккордеон на брюхе аккордеониста, чрево на пузе чревовещателя, сокращ„нно
Чрево.
   Жора: меня тоже хотели придушить, в детстве, и это  неплохо.  Что  именно
неплохо, почему - тоже?
   А что за сари, откуда оно у Жанны, зачем?
   Улыбка и работа, вс„ то же каждый день.
   Работа... тут бы и покончить с нею, невелико счастье, этот минималистский
роман всегда один и тот же. Глава первая: Ася в бочке. Глава вторая: Жанна в
бочке. Глава третья: я в бочке... И последней  главы  не  видать,  при  вс„м
минимализме.  Каталог,  который  вед„тся  до  скончания  века,   ему   можно
предпослать  любое  вступление  -  и  нельзя  достичь  эпилога,  не  нарушив
избранного стиля.
   Кратко, "очень кратко опишу свою жизнь до события самого  важного:  я  не
заметил, как корабль отчалил." Что дальше - не так уж  существенно,  главное
событие уже произошло, и этого не заметил никто.
   Ещ„ короче: "я люблю тебя..." - пальчик  сорвался  с  ч„рной  клавиши  на
белую, пауза. Кого же на этот раз, кому именно посвящается эта глава?  Опять
несущественно, само-то это событие уже  тоже  тут,  пусть  и  не  замеченное
никем: ведь мы с Жанной, что бы там дальше ни  было,  уже  мчались  когда-то
вместе. А что, собственно, было дальше? Эге-е...
   Но однажды мы вс„-таки мчались вместе - разве  этого  не  достаточно  для
любви?
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   У всякой  дороги  есть  конец,  коли  отчалишь  -  то  куда-нибудь  уж  и
причалишь. Но если свернуть дорогу в  бублик,  сцепив  е„  начало  с  е„  же
концом, то получится бесконечность. Св„рнутая в цилиндр стенка бочки и  есть
такая бесконечность, а уж если на  утрамбованной  земляной  арене,  ровно  в
центре е„, сидит по-турецки механик по прозвищу Брат, ковыряясь  в  суставах
двух Харлеев и насвистывая нечто армянское, то тут пахнет уже и вечностью.
   Я в нерешительности стоял на  пороге  бочки,  на  границе  внутреннего  и
внешнего, временного и  вечного.  Ступить  на  ту  землю  непосредственно...
Мне-то представлялось, что к моему визиту приготовятся  пристойней:  сделают
деревянный  настил,  или  выложат  мостовую.  Бесцеремонный  тычок  в  холку
пропихнул меня внутрь. После тщетной попытки сохранить равновесие я вывернул
влево и выбежал на трек. Устоять на н„м было вовсе невозможно и,  проковыляв
по нему пару метров, я очутился вс„ же на той самой земле.  "Земля",  мрачно
сказал капитан.
   - Верно, - сказал Назарий Манукян, входя вслед за мной: ему и принадлежал
тычок. - С этого и следует начинать. Ну-ка, ещ„ разок!
   Мне была послана прекрасная улыбка, следовавшей за нами Жанне - вторая, а
потом снова мне: третья. Мне, не Брату, тот сидел  спиной  к  нам.  Это  его
работа, сказал себе я, и ничего больше, помни об этом. А мотобой  уже  успел
обнять Жанну, и оба они с интересом рассматривали меня, мою нелепую  фигуру,
широченные шорты, ш„лковую рубашку  цвета  раздавленной  гусеницы  с  грубой
молнией, костлявые колени.  И  завернувшиеся  бубликом  носки.  Указательный
палец мотобоя поглаживал складочку на жанниной шее, чуть выше  обреза  сари.
Это его работа, ещ„ раз напомнил себе я, не следует придавать этому  особого
значения.
   На н„м  были  белоснежные  туфли  и  брюки.  Шведка  с  высоким  отложным
воротником, из которого выпирала загорелая шея. Чуть выше прозрачные  глаза.
Вс„ вместе - светлое какао, или кофейное мороженое со льдинками. Я вообразил
себя рядом со всем этим, и мне, почему-то, сразу стало скучно.
   - Давай, племянник, - сказал он. - Ещ„ разок.
   Его указательный палец переместился на жаннину щеку и будто нарисовал  на
ней крестик. А Жанна приняла эту милость как  нечто  будничное,  с  улыбкой.
Зачем она так охотно смеялась, птичка? Наверное, смех, так похожий  на  звон
стеклянного колокольчика с моей „лки, был тоже работой. Сходство  стало  ещ„
разительней теперь, когда та стекляшка уже перестала существовать, с хрустом
испустив дух под моим  каблуком:  жаннин  колокольчик  так  же  захрипел,  и
зазвучал на добрую квинту ниже, будто и ей наступили на горло.
   Я, разумеется, попробовал ещ„ раз. И опять мне удалось сделать всего  три
шага, четв„ртый вернул меня на дно воронки. Я не муха, только  такое  резюме
смягчило бы позор провала.
   - Не так, - спокойно возразил мотобой. - Смотри, как надо.
   Он изящно вспрыгнул на трек и пробежал почти полный круг, быстро и  мелко
перебирая парусиновыми туфлями. Он их ставил не так, как при обычной ходьбе,
а носками в одну сторону, влево, и тяжесть тела не переносил с опорной левой
ноги на другую, а как бы пропускал е„, прихрамывал на правую. Я сразу  понял
этот при„м и попытался его использовать. Прежде всего - тоже, как и мотобой,
побежал направо. На этот раз вышло намного  лучше,  я  пробежал  с  четверть
круга.
   - Есть способности, - похвалил он. - Продолжай в том же духе.
   Похвала его разбавила неприязнь, которую я уж начал к нему испытывать.  Я
даже покраснел от удовольствия, и сразу же осознал это. Понимание  мгновенно
усилило было приутихшую неприязнь, я опять  насупился.  Тогда  и  они,  оба,
что-то осознали.
   - Да нет же! - весело сказал мотобой. - У  тебя  получится.  Публика  ещ„
увидит тебя в седле. Но перед тем ты  должен  легко  проходить  полный  круг
пешком. Так что... работай.
   - Да на одно это уйд„т куча времени, - пробурчал я  с  уже  неуправляемым
раздражением. - Когда же мне учиться ездить?
   - Но ты же играешь на пианино гаммы, или этюды? - засмеялась  Жанна.  Мне
показалось, что с удовольствием. - И не спрашиваешь Ба, когда настанет время
для Лунной сонаты.
   - Это не одно и то же, - возразил я. - Кроме  того,  я  терпеть  не  могу
гаммы.
   - Одно, одно, - сниходительно сказал мотобой. - Жанна  права:  рассуждать
тут не о чем. Делай, и вс„.
   Кажется, урок перестал быть ему интересен, если и был.
   - А без этого в седло - совсем нельзя? - спросил я.
   - Нельзя, - сказал он. И добавил в сторону Жанны: - Что-то твой племянник
чересчур болтлив. Ты говорила, он умный. Его потребность усложнять  простое,
вот что вы все принимаете за ум. Ему нужно принимать вещи такими, какие  они
есть. Всем вам это нужно.
   - Если б знать, какие они есть, - уп„рся я, несмотря  на  неодобрительный
взгляд Жанны. Или наоборот: в ответ на него. - Какой смысл может  иметь  это
хождение по кругу, если вс„ равно в будущем прид„тся ездить,  вот  что  тоже
хотелось бы знать.
   - Тут нечего знать, - оборвал он меня. - Это у вас там, дома,  ты  можешь
заглядывать в ящики, где от тебя что-то, допустим,  прячут.  Может,  там,  в
вашем доме, у вещей и есть какой-то скрытый смысл. И когда ты  требуешь  его
разъяснения,  твои  домашние  умиляются:  какой  умный...  мальчик!   Здесь,
мальчичек, ты это брось, забудь. Здесь даже если кто и признает  тебя  умным
хлопчиком, то обязательно добавит: слишком умный. А ты  знаешь,  что  значит
такая добавка... Хочешь здесь жить, и работать? Не лезь,  хлопчик,  в  чужие
ящики. Оставь дома и дурацкие вопросы: что значит круг, зачем  и  как  долго
круг, и так далее. Здесь круг есть круг, чтобы по нему  ходить,  а  потом  и
ездить, и ничего больше. Здесь вс„ ч„тко: да или нет. Можешь пройти  или  не
можешь. Можешь? Порядок, валяй дальше, учись ездить. Не можешь? Проваливай.
   Он точно чувствовал, куда бить, и попадал в цель. Про ящики он,  конечно,
высказался фигурально, а вс„ же попал прямо в точку.  И  про  мо„  семейство
тоже: вроде он заранее знал, куда бить. Не от Жанны ли - не по Жанне ли... В
любом случае он мог быть  доволен,  на  мо„м  лице  он  находил  немедленное
подтверждение тому, что попал, куда хотел.
   Изменница Жанна укоризненно смотрела на меня,  осматривала  с  головы  до
ног, словно впервые видела, или  будто  я  вдруг  отказался  от  мороженого.
Рассуждения о том, что "здесь" вс„ иначе, конечно, были ей известны. Но  вот
- понятны ли до конца?  Можешь  или  нет,  какая  простота!  А  во  мне  вс„
протестовало  против  такого  упрощения,   против   сведения   тр„хзначного,
многозначного, плотно обступившего меня мира - к  столь  плоскому  варианту,
как бы он ни был правдоподобен и эффектен. Я и простейший трек уже  зачислил
в метафоры бытия, что же говорить о целом, содержавшемся в  том  "здесь"?  И
хотя мо„ сложное отношение к факту ничуть не упростило отношений с ним, ведь
пробежать круг я не смог,  о,  неразвязуемый  клубок  противоречий,  горькая
головоломка!... но и простота самого факта ничуть не изменила моей  позиции:
я по-прежнему упорствовал в своих сложностях.
   - В седло нельзя, -  протянул  я  фамильярно,  замечание  о  способностях
навело меня на такой  тон:  почти  на  равных.  Отсюда  же  продолжение,  из
материнского лексикона: - Хм. А куда можно?
   В его глазах опять понимание, понимание и скука.
   - Ладно, я тебя раскусил, - сказал он, чуточку и в сторону Жанны,  словно
он и ей  хотел  преподать  урок,  продемонстрировать  наглядные  пособия  по
предмету, уже давно изучаемому ею - с не слишком большим успехом.
   - Ладно, - повторил он. - Тебя нужно носом  сунуть,  тогда  ты  поверишь.
Всех вас так же... Вам надо дать пощупать, иначе вы ни в какую. Что ж, давай
прокатимся.
   - Не надо, - попросила Жанна.
   - Ты займись-ка своим делом, закрой калитку. А про нас никто не узнает, -
подмигнул он мне. - Правда, хлопчик?
   - Гроб, - у меня получился не басок, а меццосопрано.
   - Горб! Прикуси язык, я суеверный,  -  усмехнулся  он.  -  Эта  машина  в
порядке?
   Брат молча кивнул, не  подымая  глаз  и  продолжая  ковыряться  в  другой
машине. Жанна послушно закрыла калитку и привычно отступила на  пару  шагов,
по-видимому, е„ вера в искусство мотобоя победила опасения, столь  схожие  с
моими. У меня не было этой веры, и потому  я  боялся,  откровенно  говоря  -
боялся смертельно. Хотя старался не подавать виду.  Назарий  подхватил  меня
подмышки и усадил верхом на бак.
   - Не обожгись вот тут, раздвинь копыта, - он  тронул  мои  лодыжки.  -  А
колени сожми. Держись двумя руками, и покрепче. Страшно?
   - Да, - вдруг честно признался я, с трудом выговорив и это, столь простое
слово.
   - Отлично, - сказал он, садясь в седло позади меня и запуская  двигатель.
- Не будешь бояться - голову сломаешь. Это после понятно будет,  что  боялся
напрасно. А сейчас бояться нужно, и так каждый раз...
   Его локти плотней сжали мои плечи. Он крутнул ручку  и  конец  фразы  был
раздавлен р„вом двигателя. Подо мной  содрогалось  железное  тело:  чудовище
просыпалось, поз„вывая и потягиваясь. Клубы выхлопных  газов  вырывались  из
него, из-под меня, казалось - из меня. Голову мне обложила  пелена,  похожая
на столь памятный,  предохранительный  ватный  бублик.  От  его  нажима  вс„
поплыло перед глазами и раздвоилось: косоглазие получило подкрепление.  Зато
страх сразу скукожился, ужался, оставив место для чего-то  иного,  может,  и
для размышлений... Этот шутливый комментарий  из  более  поздних  врем„н,  а
тогда я как раз перестал что-либо сознавать, кроме  того,  что  лопатки  мои
вдавило в грудь Назария. Стартовый скачок тоже прош„л мимо  моего  сознания,
перед моим носом как-то сразу оказалось  неподвижное  -  а  на  деле  бешено
вращающееся пупырчатое колесо и мчащийся ему навстречу, а  чуть  позже  тоже
остановившийся, трек. Я прижался к баку, вцепился всеми конечностями во вс„,
что помогло бы мне удержаться в мо„м железном седле,  сама  кожа,  мгновенно
покрывшись присосками - то есть, мурашками - прилипла  к  металлу.  Вс„  мо„
внимание, хвал„ный  мой  ум,  сконцентрировалось  на  одном:  на  напряжении
собственных мышц. Скорострельные залпы выхлопной трубы, стрельба  врассыпную
раздвигающихся и возвращающихся на место сегментов трека - это  до  меня  не
доходило, только после, когда пытка кончилась, я вспомнил и об этом.
   Благодаря такой отстран„нности и  от  пространства,  и  от,  стало  быть,
времени, эта пытка протекала как бы вяло, лениво, не спеша. Трудно, поэтому,
сказать, сколько именно она длилась, минуту? Такое отстранение  помогло  мне
переварить эту минуту, да, восприятие тут ближе всего к пищеварению, ибо как
раз в органах пищеварения происходила наиболее бурная деятельность. В другой
ситуации эта деятельность назвалась бы как раз  расстройством  деятельности.
То же  касается  и  органа  памяти:  почему-то  мне  казалось  очень  важным
запомнить ругательство, вложенное в мо„ ухо мотобоем на  каком-то  очередном
витке. Вероятно, тот оборот речи показался мне необычайно совершенным.
   Я принял ругательство на свой сч„т и стал было сползать с бака, как  если
б путешествие уже окончилось,  и  капитан  объявил  сво„:  земля.  "Сидеть",
однако приказал он, и я остался сидеть, вс„ в том же отупении. Задним числом
стало понятно, что ругательство относилось  к  перебоям  в  р„ве  мотора,  к
аритмичным, но выразительным паузам. Что это значит - осталось  неизвестным,
так как заднее колесo вдруг  занесло,  и  оказалось:  машина  уже  стоит  на
исходной позиции, двигатель молчит, Жанна помогает снять, отлепить  меня  от
бака, на котором остались влажные пот„ки... Ставят на  землю,  ту  землю,  и
отпускают на волю.
   Да, мы уже стояли на исходной позиции, но бочка продолжала сама вертеться
вокруг меня, а я не мог ни распрямиться, ни даже развести  судорожно  сжатые
пальцы. Горбатый карлик, прошу прощения - маленький человек,  с  выпученными
глазами, на середине арены, на радость публике.  В  ряду  наглядных  учебных
пособий - наиболее наглядное.
   - Ну, и как, хлопчик?
   Cпрашивая, мотобой не глядел ни на меня, ни на Жанну, а  на  Брата.  Тот,
наконец, оторвался от своего занятия  и  поднял  лицо:  навстречу.  Странное
выражение было на этом лице, будто Брат проснулся и узнал, что проспал  сво„
пробуждение. В Жанне тоже произошли перемены,  она,  невиданное  дело,  чуть
сутулилась  -  оборвались  струны,  натягивавшие  ей  осанку,  отчего  живот
выглядел вспученным. Руки е„ были сложены как раз там, на животе, словно и у
не„ были проблемы с пищеварением, или е„ туда  ударили.  Новая  конфигурация
живота была этими сложенными на н„м руками подч„ркнута, объявлена.
   - Нормально, - просипел я.
   - Да уж... - протянул Назарий. - Значит, говоришь, машина в порядке.
   В этот миг, ещ„  не  зная  скрытого  смысла  сцены,  я  испытал  странное
злорадство. То ли жаннина поза, то ли выражение  лица  Брата,  не  знаю,  но
что-то вдруг укрепило мо„ прежнее, было, ослабевшее  упрямство  в  отношении
признания простых здешних истин. Мне  было  предъявлено  наглядное  пособие,
преподан урок, и я был готов подчиниться непреложности нового знания, но вот
- один лишь миг! - и вс„ вернулось на сво„ место. Ага,  пусть-пусть,  но  мы
ещ„ поглядим, как оно на самом-то деле... так  можно  было  бы  описать  это
место. Злорадное чувство укрепило  почву  под  моими  ногами,  в  буквальном
смысле, этот утрамбованный и выметенный кусок земли. Я смог даже выпрямиться
и расслабить сведенные судорогой мышцы. Хотя, если быть честным, с бурчанием
в кишечнике это чувство не совладало.
   В тот же миг Брат поднялся на ноги, и теперь стоял  в  одной  компании  с
нами, если не  считать  мотобоя,  по-прежнему  сидящего  в  седле,  упираясь
каблуками парусиновых туфель в утрамбованную прерию, и туда же взглядом. Это
выглядело так, будто  он  задумался  о  новых  учебных  пособиях,  поскольку
прежние никого ничему не научили. Такую мысль можно бы назвать ясновидением,
но гордиться тут особо нечем: ясновидящими были в тот миг они все. И  Жанна,
конечно, тоже.
   - Не надо, - сказал она тихо и безнад„жно. Третий глаз е„, казалось, тоже
стал ч„рным.
   Брат покорно сделал два шага в направлении Назария.
   - Да уж, - сказал тот, - не надо.  Следить  за  машиной,  горбатиться  не
надо. А гробиться на ней - надо.
   Он продолжал сидеть в сво„м седле, как в кресле: свободно развалясь,  как
если бы у седла были поручни и спинка, или  в  н„м  самом  не  было  костей.
Последнее ближе к правде, учитывая, сколько раз он  падал  и  ломался.  Поза
была знакома мне, точно так в сво„м кабинете сидел Ди, обдумывая  диагноз  и
решая, какие меры следует  применить  к  больному.  Точно  такая  же  улыбка
затеняла его губы. Но на этом сходство кончалось: если у Ди  после  принятия
решения тень с лица исчезала, то  у  Назария  -  наоборот,  лицо  совершенно
потемнело. Оттого зубы его заблестели особенно ярко, уже не будничная работа
- а праздничная, все отличительные признаки кошачьего обострились, и  он,  в
мгновение собравшись - а в следующее распрямившись, нан„с снизу вверх жуткий
удар в челюсть Брата.
   От неожиданности я хрюкнул, будто удар приш„лся в меня.  А  Брат  перен„с
его молча, и так же  молча  поднялся  на  ноги,  вс„  с  тем  же  выражением
спокойствия... спокойного сознания своей вины. Он  был  такой  маленький,  в
сравнении даже и с сидящим мотобоем. Ни капли крови не выступило у  него  на
губах, а кровь должна была быть,  я  знал  это  по  дворовому  опыту.  Такая
стойкость могла объясняться лишь тем, что этот удар был лишь звеном  в  цепи
предшествующего, и последующего,  опыта,  привившего  Брату  умение,  навыки
обращения с ударами в лицо. Только успешным  курсом  уроков,  вколотивших  в
него знание, как следует держать удары. Он не отходил от  Назария,  чего  я,
признаться, ждал. Но новых ударов не последовало. Вместо  них  был  короткий
взгляд мотобоя: на Жанну. И тогда стало  ясно,  кому  именно  предназначался
этот, сегодняшний урок из курса, механиком давно  пройденного.  Брат  просто
послужил очередным наглядным пособием, только и всего. Чувство вины охватило
меня, несомненно - то же произошло и с Жанной: она вдруг  отн