ублика очень огорчилась, когда,  наконец,  чревовещатель
открыл сундук и там уже никого не было.
   Я вертел головой, пытаясь доглядеть представление:  довольно  болезненное
предприятие, крепкие пианистические пальчики Ба реагировали без промедления.
Мне, как и публике, хотелось выяснить вопрос куклы-лилипута. Но мне не с кем
было его обсудить. Конечно же,  я  не  стал  искать  истины  у  Ба.  Хотя  и
подозревал, что она-то уж ею  обладает.  Не  искал  же  потому,  что  быстро
прокрутил в уме, а значит, он таки у  меня  был,  возможные  повороты  такой
беседы. Разумеется, она сразу бы отвергла саму суть вопроса, потому  что  за
согласием принять  е„  -  с  моей  стороны  последовало  бы:  а  что  такое,
собственно, лилипут? И она знала это заранее.
   А потом бы я, конечно, поехал ещ„ дальше:
   - Что, как, патология - что это? Гипофиз, а?.. Разновидности лилипутов...
   И это она, без сомнения, предвидела. Как и отдал„ннейшее:
   - А у лилипутов могут быть лилипутики? Если они все  есть,  то  значит  -
размножаются, значит...
   Нет, это вс„ было абсолютно ни к чему Ба.  И  она  на  первый  же  вопрос
ответила бы:
   - Конечно, кукла. И вс„ это глупости.
   А истина? Ах, и при истине я остался бы с носом. Не нужно  даже  быть  "с
моим умом", чтобы это почувствовать. И я чувствовал, и молчал.
   На второе предполагались тигры. Клетки стояли рядом с  вагончиками,  туда
безошибочно  приводил  нос.  Ба  пребывала  в   известной   нерешительности,
предстояло  расталкивать  толпу,   может   быть,   даже,   прикрикивать   на
непокорных... А для  чего?  Чтоб  приблизиться  к  источнику  ужасной  вони.
Нет-нет, конечно же, не  вони  -  запаха.  Слово  "вонь"  не  входило  в  е„
лексикон. Я уже пон„с наказание за лексические  изыскания  в  этой  области,
как-то выведя "ваниль" - дело было за ужином в гостях, когда  к  чаю  подали
ванильные пирожные - из "воняет". Фундаментальное  опровержение  моей  ереси
взял на себя Ю, присовокупив к обычному пожатию моего локтя  орфографические
различия  между  "а"  и  "о".  И  тем  усилил  воздействие  обычного  своего
педагогического  при„ма,  ведь  пожатие   длилось,   пока   не   закончились
разъяснения. Что до Ба, то она просто не разговаривала со мной на  следующий
день. Поскольку это произошло в гостях, она  неделю  не  разговаривала  и  с
этими своими знакомыми, свидетелями моего позора. Так что нерешительность Ба
перед путешествием к клеткам куда  как  понятна:  ей  предстояло  поработать
локтями, и ущерб, нанесенный такой работой  е„  достоинству,  был  бы  много
крупней, чем  какая-то  ваниль,  это  почти  безобидное  следствие  невинной
орфографической ошибки. Делать  нелепые  движения,  по  существу  -  драться
локтями, и при том сохранять пристойное, неприступное выражение лица?
   Я отлично понимал е„. Но попроситься в одиночный рейд - оставив е„ стоять
там, где е„ приковала сложная проблема выбора - не  решился.  Ужасная  мысль
вогнала в оцепенение и меня: "так будет и дальше,  и  я  не  увижу  ничего."
Между спинами впереди стоящих я видел только куски серых взъерошенных  шкур,
не имевших ни концов, ни начал,  и  слышал  чь„-то  сопение.  Зеваки  вокруг
клеток стояли уныло, полная противоположность тем,  у  раковинки.  К  какому
решению пришла бы в конце концов Ба, будь она и дальше  предоставлена  самой
себе - неизвестно. Но тут под локоть ей подвернулся случай, и мучительное е„
одиночество кончилось. Осознав этот случай, Ба тут  же  просветлела,  к  ней
вернулось сходство с головкой на е„ брошке  -  слоновая  кость  на  серебре,
улыбка одновременно появилась на губах  и  в  глазах.  Она  очень  тщательно
кивнула...
   Разумеется, случай воплотился в Жанну Цололос - в кого  ж  ещ„?  Это  она
тронула локоть Ба, с той же улыбкой: подч„ркнуто тщательной.  Но  не  улыбка
была  важнейшим  доказательством  того,  что  случай  был  счастливый  -  не
какой-нибудь иной, а потрясающая шляпка тюрбанчиком и вуалетка  с  пушистыми
мушками, или хвойными пч„лками. Это  они  сразу  убедили  Ба  положиться  на
счастливый случай, предложив вариант  счастья  и  для  не„.  Не  смутил  Ба,
поэтому, и того же размера, что и мушки  на  вуалетке,  ч„тко  прорисованный
между бровями случая - скорей всего, губной помадой - кроваво-красный третий
глаз, известная жаннина причуда. Одна из е„  простительных,  именно  потому,
что жанниных, причуд. Она была в короткой шубке и  в  открытых,  чтобы  были
видны т„мные  стрелки  на  изящной  пятке  чулка,  туфлях.  В  грязный  снег
вонзались выгнутые кошачьей спинкой каблуки.
   Ба всецело положилась на волю счастливого случая, и они быстро поладили.
   - А, бросьте, кому это интересно?
   - Мальчику его лет...
   - А вот пусть ид„т со мной. Я знаю, что нужно  мальчикам.  Да  и  вам  не
прид„тся...
   - Но... если мы опоздаем к основному номеру?
   - Нет, не опоздаем. Я ведь знаю их программу. Мы успеем.
   - Ну, что же, здраво рассуждая...
   Вот, вот они, вечные результаты здравых рассуждений: меня вручили  Жанне,
под защиту е„-то здравого смысла! И она потащила меня к шатру,  к  бочке,  в
чь„м чреве уже завывали моторы. Я не сопротивлялся, к ч„рту мокрых кошек! Ба
осталась далеко позади  -  прекрасно!  Я  понял,  что  какое-то  время  буду
пребывать в жанниных руках, в прямом, не в переносном смысле.  А  что  может
быть лучше этого? Никаких сожалений по поводу несостоявшегося зоологического
раздела нашей экскурсии. Откуда бы им взяться? На весах сожалений  чулки  со
стрелками перетянут весь курс зоологии. Что там - звери, я сразу позабыл и o
Ба.
   Жанна подтащила меня к лесенке, и мы едва успели забраться  на  смотровую
площадку, как со дна  бочки  повалили  клубы  выхлопного  дыма.  Моя  бедная
головушка тут же погрузилась в странный дурман. Я вс„ видел и слышал, и даже
что-то понимал, но был ли то я? Это вопрос, that question. Так и поныне, я и
теперь спрашиваю себя, когда вдруг чую этот запах или слышу похожий  грохот:
а я ли это? И даже когда не слышу, не чую.
   Газ  был  сладок  и  горек.  Жанна  обняла  меня  обеими  руками,   кепка
надвинулась мне на глаза и я снял е„. Мой наголо стриженый затылок  прижался
к жанниному меховому животу: подталкивая им, она придвинула меня к  барьеру.
Мой подбородок л„г на него, он был как раз мне по росту. Мех  шубки  обложил
мне затылок и уши, даже сквозь его толщу голову  грел  жаннин  живой  живот,
кулибки лучше этой не состроить. Я осторожно заглянул вниз... И  отшатнулся:
очень близко, рукой подать, подо  мной  была  макушка  ребристого  танкового
шлема, обтянутая кожей мощная спина и  чуть  подальше  -  пупыристая  резина
мотоциклетных кол„с. От неожиданности  и  близости  всего  этого  зрелища  я
принял его как бы на свой личный сч„т.
   Стоящая на середине арены девушка в  простом  прямом  пальто  запрокинула
голову и помахала рукой. Я было принял и это в свой адрес,  но  живот  Жанны
заходил волнами, и ошибка прояснилась. Жанна махнула в  ответ  и  я  тут  же
вспомнил, что и раньше видел эту стоящую внизу девушку,  как  раз  вместе  с
Жанной, то ли на улице, то ли в парке... Я даже вспомнил, как е„ звали: Ася.
Ася Житомирская, да, тоже одноклассница Ю, никогда не бывала у нас дома,  на
не„ не распространялась снисходительность Ба.  Что-то  там  было  неладно  с
репутацией. Итак, Ася махнула рукой, и будто столкнула этим жестом  с  места
мотоцикл. Он взревел и стал описывать ускоряющиеся круги вокруг  не„.  Затем
переднее колесо вспрыгнуло на трек и уже в следующий миг мотоциклист катился
по стене крутого колодца, пов„рнутый ко мне не макушкой - профилем.
   От такого фокуса у меня закружилась голова. Жанна стиснула мои  плечи,  и
голова закружилась  вдвое  быстрей.  Мотоциклист,  прямо  подо  мной,  сидел
неподвижно и небрежно, казалось, и сама машина стоит, или висит, подвешенная
к невидимой скобе на стенке бочки. Он уже никуда не ехал, сидел,  развалясь,
как в кресле, и был его деталью: ручкой или спинкой. Та  же  сталь,  кожа  и
стекло. Лицо с огромными жабьими очками - второй глаз машины, еще одна фара.
Я был намертво зажат между животом Жанны и этим лицом,  между  наездником  и
кобылкой, связь которых была непререкаема отныне и навсегда. Их связь был я,
и я понимал это так ч„тко, что казалось - давно.  Понимание  окутывало  меня
плотным горько-сладким туманом, больше горьким, чем  сладким.  Как  во  сне,
входящем в другой сон, как в двойной кулибке... В центре арены  стояла  Ася,
поглядывая в нашу сторону. Само собой стало  ясно,  что  это  она  продавала
билеты у входа в бочку. Само собой, но с запозданием, как в том  же  сне,  в
той же кулибке.
   Бочка дрожала и качалась, она вполне могла развалиться. Возможно, поэтому
наездник вдруг оказался сидящим задом напер„д, спиной к рулю. Я  не  поверил
ему, и даже усмехнулся, осознав и это. Так осозна„тся сон, вдруг  понимаешь,
что спишь, и  в  следующий  миг  с  той  же  усмешкой  уже  сидишь  рядом  с
наездником, и летишь вместе с ним по кругу. А он теперь сидел в седле боком,
свесив ноги в пропасть, на дне которой  стояла  Ася.  А  она  поднимала  ему
навстречу руку, иногда - обе. Р„в  и  дым  смешались  в  одно,  впившиеся  в
поручни мои руки закостенели от напряжения. Сегменты трека  прогибались  под
иногда наезжавшим и на них колесом, и со скрежетом становились на  место,  с
трудом сдерживая накатившую мощь: щели между ними становились, казалось, раз
от разу шире. Повизгивали болты, измолотая в порошок  ржавчина  прыскала  из
пазов. Теперь-то я знаю, что именно в гибкости  конструкции  заключалась  е„
стойкость, но тогда, когда это летание по кругу столь очевидно стремилось  к
гибели, к неизбежному трагическому: ах! - и как прелюдия гибели, уже  теперь
слышалось ритмическое ах-ах-х!, когда машина взлетала к самому краю бочки, к
публике, к Жанне... Ах! вся публика голосом Жанны, когда мотоцикл выскакивал
за бесконечно разматываемый круг и переднее колесо, подшаркивая, вылетало за
поручень -  руки!  уберите  руки!  -  и  железно-стеклянное  лицо  наездника
гляделось в искривленные аханьем лица публики,  и  прежде  всего  Жанны.  Он
повисал в м„ртвой точке и ухал вниз, и снова вписывался в прежнюю орбиту.  И
снова жаннин меховой живот, и мой горячий затылок.
   Когда мы спустились вниз, колени мои  дрожали.  Конца  аттракциона  я  не
помню, возможно, закрыл глаза. А когда их открыл, передо мной уже стояла Ба,
о существовании которой я совершенно позабыл. Будто воскресшая Ба, - о, если
б... - вместо куда-то отодвинувшейся Жанны, а в руках  у  меня  была  зажата
улика:  скомканная  кепка.  Я  приш„л  в   себя,   нет,   наоборот,   ошалел
окончательно, так как предпринял глупейшую попытку уничтожить улику,  быстро
надел кепку на голову. И сам же подумал: дурак,  может  быть  она  бы  и  не
заметила, а теперь уж  точно  -  домой.  Домой,  мальчик,  бегом.  Чтобы  не
застудить глупую голову. Я угадал, и воскресшая Ба  сурово  подтвердила  мою
догадку:
   - Ну, разумеется. Это мне ещ„ один урок на будущее.
   Где оно, это ваше будущее, хотелось мне вскричать, где? Где  оно  вообще,
хотелось бы и сейчас спросить, где  это  тво„  будущее,  Ба?  Впрочем,  меня
ожидал удар посильней этого, так что повременим с такими вопросами  до  того
времени, когда их нельзя будет не задать.
   - Что ж, - вздохнула Ба  и  засунула  руки  поглубже  в  муфту,  -  будем
двигаться дальше? Что скажет Жанна, не опоздаем ли мы... к существенному?
   Благословенный Сандро! Это он был -  существенное...  Пристойное  кодовое
словечко позволяло стерпеть маленькую неприятность, чем бы она ни обернулась
для желудка: прокисшим  десертом,  позавчерашним  пирогом  с  вишней  -  или
болезненным уколом прямо в сердце. Меня покачивало, хотя не кепка,  конечно,
а выхлопные газы были тому причиной. Меня подташнивало,  хотя  из  клеток  с
тиграми шибал  запах,  потихоньку  вытеснявший  из  ноздрей  горько-сладкий.
Прекрасное  противоядие  в  таких  случаях,  запомним...  Но   Сандро!   Вот
универсальное противоядие. Эта синица или журавль, этот десерт на серебряной
ложечке с вензелями, кофейное мороженое со льдинками, красное желе на  белых
блюдцах, кровь на лайке, звон в плеске, вс„  это,  под  именем  Сандрелли  -
совсем рядом, два шага, рукой подать - заставило даже Ба забыть  о  грозящем
мне менингите. Но тогда, в том году, откуда мне было знать, что двигало  ею,
нами? Кто мог это знать? Если не знала и она сама.
   Итак, мы двинулись не домой, а дальше.  Правда,  выглядело  это  движение
именно  как  возвращение,  ведь  мы  вернулись   к   раковинке.   Три-четыре
выступления: собачки, фокусник, негр - вероятно, борец, что  и  осталось  на
какое-то  время  предположением,  поскольку   среди   публики   не   нашлось
добровольца выйти к нему на сцену.  Его  номер  закончился  тем,  с  чего  и
начался: демонстрацией вхолостую напряж„нных мышц. Ещ„ не  совсем  рассеялся
туман в моей голове, иначе бы меня захватило это зрелище, вс„  же  увидел  я
негра впервые, как и фрак. Но и хорошо, что не захватило, так как  вопрос  -
настоящий он или крашеный, не сорвался с моего  языка,  как  и  в  случае  с
лилипутом:
   - ... а если настоящий, то что такое негры, и почему?  Почему  они  такие
ч„рные, загар или... что?
   Не родился и ответ на него:
   - ... пигментация, что? Секреция,  а?  Расы,  наследственность,  нацисты,
Сим, Хам...
   Слава Богу, ничего этого не случилось. Иначе бы Ба,  потерявшая  меня  из
виду,  хотя  и  придерживала  мо„  плечо,  немедленно  бы   нашла   пропажу.
Удивительно, но вместе со мной она потеряла и свою полугорделивую  гримаску,
где-то там, в закоулках полуосознанного ею трепета ожиданий, надежд, мечт...
как это во множественном числе? - dreams - потеряла и сходство с профилем на
медальоне. Носок е„ румынка постукивал, нижняя губка  подрагивала,  конечно,
она всего этого не знала, иначе бы нашла силы скрыть это от меня и  публики.
А так - по обращ„нной ко мне стороне е„ лица бродила неуправляемая  усмешка,
огол„нные концы нервов, казалось, торчали из мышц, глаз  быстро  менял  свои
оттенки: от серого - к т„мносинему, и назад. На чулке, тоже казалось, должна
была объявиться стрелка... Ба! да ты же вылитая  Жанна  Цололос,  только  из
другой эпохи, выполненная в стиле модерн! Это  е„,  эпохи,  мечты  на  тво„м
лице, глухие  закоулки  неисполнившихся  надежд,  созвучных  сладкому  имени
"Сандро", и другому - "Сандрелли",  и  обоим  вместе...  Да  неужто,  начала
рождаться  во  мне  крайне  необычная  мысль,  отец  бы  непременно  сказал:
достаточно уродливая, неужто это имя - формула, которая... Но тут,  наконец,
и само оно:
   - САНДРО-О-О...
   Пауза.
   - САНДРЕЛЛИ!
   У объявляющего пронзительный фальцет, и промежуточное глиссандо с  паузой
перехватывает дух не только ему, но и мне, не только ему за шиворот вползает
холодный ветер с колючими мурашками, но и всем. На н„м тоже  фрак,  но  если
это тот же чревовещатель, то где его пузо? Нет, не он, но тогда - сколько же
у них тут фраков? Но постойте: Сандро Сандрелли. Выскакивает откуда-то сбоку
толстый аккордеонист с перекошенной усмешкой физиономией, но грустный. Так и
положено, усмешку он заполучил навсегда после  первого  же  инсульта.  Рев„т
аккордеон, хроматический цирковой  марш  со  щ„лочью,  и  с  той  же  кривой
усмешкой между фразами. Вдруг, неожиданно, пауза, минута молчания, в которой
плечо явственно ощущает подтягивание мышц на талии Ба...
   САНДРО САНДРЕЛЛИ!
   И вот, он сам: выходит  мерным  торжественным  шагом,  Сандро  Сандрелли,
человек-глаз, его знают все.  Весь  в  сером,  с  плечей  до  талии  свисает
отглаженными волнами крылатка, из не„ раст„т вниз туловище,  узкие  б„дра  и
ровные, как стрелки на брюках,  ноги.  Белая  бабочка  прикрывает  кадык,  в
сияющих ч„рных туфлях, словно в  свежевымытых  калошах,  снежные  носки.  Он
выходит на середину сцены, блестя всем, сияя моноклем  и  славным  сабельным
ударом - пробором, скептической улыбкой и зайчиками  на  зубах,  на  лаковых
ярко-ч„рных волосах и на усах. И рядом  с  моноклем  другой,  голый  сияющий
глаз. Человек-глаз, он напоминает очертаниями свой собственный прямой нос.
   Поклонов нет, почти нет и реквизита: только кресло и  на  противоположной
стороне раковинки толстый деревянный щит, выкрашенный ч„рной краской. На н„м
маленькие, с ладошку, блюдечки из белого фаянса. Пять аккуратных  кружочков,
отмечающих углы невидимого квадрата и его центр.
   Он проходит, не ускоряя и не замедляя шага, к креслу и  садится  в  него,
как садятся в парикмахерской или в кино, поначалу не глядя в зеркало или  на
экран. Он садится и, не глядя вниз, не глядя никуда, монокль его неподвижен,
сбрасывает туфли. Обнажаются сверкающие носки, нет, не носки  -  перчатки  с
пальцами, и кажется, с вензелями на подъ„ме. Точно такая же вышивка, как  на
наволочках у Ба, только: SS. Похудевший чревовещатель ловко засовывает ему в
угол рта папиросу, в тот угол, который, наверное, не улыбается  никогда.  Не
меняя позы сидящего в парикмахерской, человек-пробор поднимает правую ногу и
лезет ею под крылатку. В следующий миг он держит пальцами этой ноги расч„ску
и, склонив набок голову, медленно прич„сывается. У меня ноет  под  ложечкой.
Расч„ска исчезает там,  откуда  появилась.  На  смену  ей  является  коробок
спичек. Приходит в движение и вторая нога. Теперь поза ничем не напоминает о
парикмахерской, в кресле оказывается существо с многими,  мне  кажется  -  с
шестью, восемью конечностями,  хищно  изгибающимися  в  экзотическом  танце:
гигантcкий паук. Раскрывается  коробок,  спичка  зажимается  между  пальцами
ноги, вспыхивает,  подъезжает  к  папиросе...  Затяжка,  клуб  дыма,  словно
выхлопные  газы...  Вс„  меняется,  не  меняется  только   выражение   лица:
скептическое.
   Ассистент-чревовещатель вынимает откуда-то из-за спины винтовку, или  там
винчестер, Бог его знает, и со значением протягивает е„ человеку-пауку.  Вот
тут-то, вс„ с той же папиросой в зубах и с моноклем  в  глазу,  и  лицо  его
меняется.  Чуть  сократившись,  мышцы  придают   ему   холодное,   серь„зное
выражение. Ноги в перчатках ловко перехватывают винтовку и, продолжая то  же
движение, перед„ргивают затвор - рычаг из белого металла, напоминающий своим
изгибом вензель SS.
   Аккордеонист,  наконец,  умолкает.  В  тишине  ясно   слышен   его,   или
аккордеона, вздох. Чревовещатель так и застывает в позе подающего. Винчестер
взлетает в воздух, кувыркается, ноги в перчатках перехватывают его и  сразу:
б-ба! Выстрел и фонтан осколков от разлетевшегося блюдечка. Из толпы уже  не
"ах", а что-то вроде "н-н-м-м", и с нею вместе Ба, коротко, но  тоже:  нм...
Что переводится, конечно, как "не может быть". А вот и может, если вспомнить
тяжесть  металлического  тельца  браунинга,   мягкость   спуска,   хрупкость
форточки, всех форточек... Траух-б-ба,  та-ба!  Фонтанчики  осколков  вместо
фарфоровых блюдечек, отмечающих углы квадрата, но одно, в середине, оста„тся
целым. Промах? Нм-м, не может быть.
   Пауза. Рот человека-выстрела вдруг изгибается, особенно глубокая  затяжка
папиросой, нечто вроде улыбки, и в  последний  раз,  особенно  коротко:  БА!
Последний фонтанчик, последние осколки. Щит абсолютно ч„рен. Из  публики,  и
от Ба, не "м-м-м", а "у-у-у", свидетельство уравнявшего всех счастья.  Всех:
в толпе и на сцене. Желанное царство льва и ягненка, рай. Вс„  забыто,  есть
только это: фонтаны фаянса и пять погасших с  криком  "ба!"  белых  глаз  на
ч„рном лике. Вс„ забыто, и отсвет счастья на светлом лице Ба, ибо в этот миг
всеми забыто вс„. Всем за шиворот вползает один, с мурашками,  ветер  одного
на всех беспамятства. И виной тому Сандро Сандрелли, человековыстрел.
   Я видел падающие к ножкам кресла медные  гильзы,  никаких  подделок,  вс„
настоящее. Я видел, как он, не глядя вниз, надевает туфли и, отплюнув гильзу
выкуренной  папиросы,  небрежно  роняет  на  все  эти  отстрелянные   гильзы
винчестер, и сразу, не глядя  и  на  ч