вместо  невинного  чубчика  -  венца  входящих  в
царствие небесное - у меня петушиный  гребень,  а  на  затылок  пикируют  не
ангелы - зел„ные мухи, под скрип чужих сандалий и хрип дыхания.  Из  зеркала
глядит на оригинал иное существо, составленное из  многих,  как  минимум  из
тр„х, совершенно незнакомое глядящему. Саму же Ба трюмо отражает выгоднейшим
образом,  безразлично,  в  фас  или  профиль,  не  впадая  в   противоречия,
скрывающие жестокую или банальную подопл„ку. Так что вовсе не удивительно е„
отношение к своему любимцу, просится сказать: отражению. Да, когда в зеркале
появляются Ба или Ди, нельзя заметить разницы между отражением и оригиналом,
поистине цельные натуры, цельное существование, подлинное тождество с  самим
собой.
   Поколение промежуточное отражается в зеркале уже  не  простым,  но  и  не
таким уж сложным. Профили и фасы их лиц уже различны, но ещ„ принадлежат им.
Они всего лишь двойственны, Изабелла и Ю, отец и мать. Как  отразился  бы  в
этом зеркале прадедушка, или, пусть что-нибудь там будет ему пухом,  старший
брат Ди Борис - неизвестно. Но поскольку эти персонажи не более,  чем  духи,
не уступающие в бестелесности Пушкину или  Мендельсону,  то,  скорее  всего,
никак. Закончим тем, с чего и начинали, я отраж„н своей памятью, так похожей
на трюмо Ба, в тр„х лицах: фас, профиль левый, профиль  правый.  Поляризация
зашла чересчур далеко, преодолев все естественные границы, раз  уж  появился
полюс третий. Вопрос, существует ли ещ„ у  полюсов  объединяющий  их  центр,
остаюсь ли ещ„ я един в этих тр„х ипостасях, решать, по-видимому, не мне.  И
правда, какая же именно ипостась должна взять на себя такое решение?
   Зато каждой ипостаси сотвор„н целый мир, чтобы она  могла  проживать  там
вполне самодостаточно. Дом как мир внутренний, двор - как внешний, и Большой
базар, мир уж совсем потусторонний, горний. Соответственно: миры души,  тела
и, как говорится, духа. Может показаться, что я высказываю нечто  крамольное
- выражение из словаря Ди - ведь, что может быть  материальнее  базара,  или
цирка? Что ощутимее вещественности, положенной в основание их существования,
то есть, жизни  того,  что  только  что  так  неосторожно  определилось  как
духовное? Что проще той  простоты,  минимальней  того  минимализма  средств,
которыми довольствуется она? И потому  здесь  нет  крамольных  противоречий:
простота и цельность, гарантированная таким минимализмом,  нераздельность  и
при этом всеобъ„мность, разве вс„ это не атрибуты духа? Хотя, с точки зрения
Ю, и конечно - отца, я с самого начала несу чушь, просто потому, что выделяю
бессодержательное  слово  "дух"  в  особую,   и   как   раз   содержательную
категорию... Но это, как известно, не одного меня вина. То есть,  не  вполне
моя. Потому не только одного меня рано сажать  за  взрослый  стол,  или,  не
только мою душу следует вынуть вон - а кишки на телефон. В одной компании со
мной пойдут на эту казнь тысячи древних пророков, и их  голоса  я  слышал  в
себе, ибо их кровь текла во мне тоже. Впрочем, я  согласен  с  любой  точкой
зрения на этот предмет. Если не я, то он вынесет их все.
   Глядя на себя в трюмо Ба, я будто видел лица тех тысяч, отмеченные  одним
знаком. Пользуясь словечком отца: знаком уродства. Несмотря  на  достатoчное
количество  подч„ркивающих  словечко  деталей:   косоглазие,   плоскостопие,
ввороченные коленки и длинные, ниже коленок, трусы, я  ещ„  и  корчил  рожи,
стараясь походить на них ещ„ больше. Не я один виноват, что плюя в  уродство
как таковое, повесил свой  плевок  на  чистенькое  зеркало  Ба.  Не  я  один
виноват, если в попарно организованном домашнем пантеоне - Ю и отец, мать  и
Изабелла - пара я и Ба связалась смачным плевком в  отражающую  поверхность,
но не только... Нас с нею св„л, и погубил, для всех других бессодержательный
дух: Большой базар. У зеркала, или фанерной раковинки аттракциона, мы  с  Ба
стоим рядышком, но если мне любой аттракцион жизни был  нарядной  „лкой,  то
для бедной Ба существовала лишь одна. Упрятанная в полумрак е„ спальни „лка,
тщательно  оберегаемая  от  посторонних  взглядов,   протираемая   ежедневно
фланелевой тряпочкой,  и  только  тогда  существовавшая  вполне  -  когда  в
зеркальной поверхности этой игрушки отражалась она сама, Ба.  Вот  почему  я
получил такой удар по загривку. А она? Что получила она?
   Вс„ то же: урок на будущее, о, Ба!  Дорогая  моя,  это  так  ужасно,  так
жутко! Кто же знал тогда, что как раз будущего-то у тебя и нет! Эти признаки
превращения слоновой кости в простую собачью, почему не  устроены  звоночки,
предупреждающие о том заранее: 2-87, два звонка, чтобы не залететь ненароком
в радиоклуб, затем алло - и всем  сразу  ясно,  кому  и  что  предназначено?
Впрочем, я снова забегаю впер„д, и несу очевидную,  крамольную  чушь.  Стоп,
пора кончать с этим, так называемым упорядочением сказанного...
   Лишь немного о языке, которым,  предположительно,  можно  устроить  такое
упорядочение. Ошибаются те, которые  считают,  что  названия  предметов,  их
свойств и действий - основа языка. А всякие там: с, над, перед -  не  более,
чем вспомогательные, то есть, замутняющие дело запятые, которые  лучше  было
бы вовсе убрать и превратить в точки. Пусть  опять  крамола,  и  пусть  меня
по-прежнему не сажают за общий, взрослый стол,  к  чему,  правда,  я  и  сам
особенно не стремлюсь: вс„ наоборот. Я уверен, что эти самые "с, над,  у"  и
прочие  ахи-охи-ухи  уже  были  тогда,  когда  никаких  названий  и  свойств
предметов ещ„ и в помине не было. Я  не  уверен,  были  ли  тогда  сами  эти
предметы, или даже предшествовавшие предметам вещи, но зато  я  уверен,  что
эти малозначащие, подобно духу  якобы  бессодержательные  частички  содержат
самое главное, они и есть первичная, в основе, жизнь языка. Они и есть  дух,
суть памяти. Они - это она.
   Больше того, они есть суть самого сознания, мира, в который это  сознание
погружено, и значит - суть человека. Пусть  только  меня,  но  это  дела  не
меняет: все эти частички и есть язык, а он породил меня, человека. Его схема
- моя схема, его память -  моя  память,  и  это  по  нему  я  запускаю  иглу
адаптера, стараясь воспроизвести тот пятьдесят второй год. В него я запускаю
скальпель, по виду погружая его в свой мозг, смотрюсь в его  зеркало.  Можно
вс„ выбросить из человеческого языка, но пока есть в  н„м  эти  малозначащие
частички, он останется языком глубоких значений. Пророческие голоса  во  мне
говорят на таком языке, я знаю. Эти же частички бомбардируют меня извне, вот
они: Жанна за мной, чревовещатель передо мной, лилипут возле негра, чулки со
стрелкой и пяткой, винчестер с выстрелом, разлетевшаяся на куски  тарелочка,
шиколат в кулибке, не названия  их  -  они  сами  среди  другого,  хотя  без
названий, увы, тут невозможно обойтись, ибо они - среди  целого  и  в  целом
безымянного мира. И все они частички простого, то есть, опять же целого, и в
сво„м могуществе пока неколебимого, языка.
   Да, на н„м говорят пророки, но и некоторые дети.  На  таком  языке  пишут
другие дети. На таком языке я написал: "Я люблю Ба. Глава  вторая.  Я  люблю
Ди". И эта глава не последняя. Я и сейчас желал бы  писать  на  этом  языке,
скажем - вот так, как бывало прежде:
   ... очень кратко расскажу о своей жизни до события, которое опишу  после:
у меня умерла жена, врачи обвинили меня в отравлении е„, попав на каторгу  -
я бежал, ночевал в разных местах, нередко между мусорными ящиками, и в  один
раз мне пришлось заночевать на корабле. Крепко уснув, я и  не  заметил,  как
корабль отчалил.
   И это вс„, дальше само происшествие... Но напиши я  так  сейчас,  уверен,
никто бы не заметил, что и его корабль уже отчалил. Все продолжали бы читать
мой рассказ за завтраком, потешаясь над ним. За это - пусть Бог окончит  тот
завтрак молчанием, полным тягостных предчувствий. Я не угрожаю, нет: обещаю,
да будет так. Пусть ляжет предчувствие  вечерними  тенями  между  тарелками,
позвякивая  чайными  ложечками,  приготовленными  для  десерта  -  кофейного
мороженого со льдинками. Пусть смех станет желчным,  пусть  вспомнит  каждый
тогда, как с ним и в н„м самом говорили пророческие  голоса.  Каким  детским
языком.
   - Ну да, я же был совсем реб„нок, - смущ„нно потупится тогда Ю. - Реб„нку
простительна такая речь. И мысли. Но теперь...
   - Полагаю, на сегодня мы поговор-рили достаточно, - блеснут  зайчики,  на
этот раз ангельские, что ли, с раскатистым "р-р". - Вр-ремя позднее.
   - Как же, - скептически пожм„т плечами мать, - остановишь его...
   - Душу с него вон!
   - Вс„ это ересь, а между нами дети...
   И, глядя на отстран„нный от нас в область домашних  духов  лик  Ба,  отец
механически возразит:
   - Ну, и что? Дети и еретики - одно и то же. Такие же, в сущности,  уроды.
Разница только в том, что у первых больше шансов одуматься, чем у вторых.
   И тогда первые враз станут последними, говоря языком пророков.
   Что ж, не каждому, значит, сво„. Некоторым и чужое, у кого на что  больше
шансов.
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   Каждому - сво„, это значит: всему сво„ время. Ещ„  ближе,  каждый  -  его
собственное время. Его время позднее, его раннее, его зима и лето. Чья  была
та зима на площади Большого базара, снег  с  угольной  крошкой,  облупленные
вагончики? Словно век прош„л с тех пор, не помню. А вековой давности выстрел
из "вальтера", или там - "браунинга"?  Ничейный.  Время  отнимает  и  делает
ничейным вс„, что совсем недавно кому-то принадлежало.  Отнимает  каждого  у
него самого. Странно только, что оно же и  возвращает...  Может  быть  и  не
странно,  но  вс„  же  удивительно,  каким  образом  всего  лишь   возможное
становится опять действительным: в конце лета, ещ„  век  спустя,  извилистые
тропинки, по которым вечно ползут цирковые вагончики, снова  скрестились  на
Базарной площади.
   Август.  Такое  траурное  слово...  Словно  двойной  удар  кладбищенского
колокола, и оба удара ч„рные, как креп. Впрочем, на нашем  кладбище  никаких
колоколов нет. Но мне нравится это выражение, и  я  повторяю  его:  траурный
август, месяц креповых  ночей,  последний  месяц  перед  школой.  Уже  новая
квартира в Новой части города - в другом городе  -  проветрена,  уже  начали
завозить в не„ мебель,  жутковатые  порождения  послевоенных  лет.  В  самом
начале месяца появились старые слухи, в  наш  дом,  вероятно,  зан„с  их  Ю.
Обвинение может оказаться ложным, но шансы  угадать  правду  есть,  учитывая
известное простодушие моего дяди, особую близость его Жанне Цололос, я  имею
в виду опосредованную сестрой Жанны Изабеллой близость, ничего  больше.  Как
бы то ни было, а слухи вползли  в  дом  и  Ба  сбилась  в  простейшем  месте
шубертовского Lied, Валя разбила фаянсовое блюдо - проклятые оккупанты, душу
с них вон! Изабелла стала забывать  подсовывать  мне  английские  выражения,
правда,  ей  тоже  предстояло  покинуть  город,  и  е„  забывчивость   может
объясняться  именно  этим.  Она  вообще  из  года  в  год  становилась   вс„
забывчивей, но то уже другая история, а в этой Ю стал  забывать  подсовывать
мне Медного Всадника и вместо него навязывал совсем не  подходящие  -  между
нами дети! - строфы Онегина, а то и попросту Некрасова. Ди, кажется, неверно
поставил диагноз, после чего  должна  была  снова  произойти  революция,  не
меньше. Само время вдруг взбрыкнуло в августе, или  вс„  это  злобная  шутка
взбрыкнувшей вдруг памяти? Кто знает...
   Во всяком случае, кто же не собь„тся в песенке и кто не разобь„т  фаянса,
вдруг  услыхав,  что  в  двух  кварталах  от  дома  снова  они:   негр-силач
Кампо-Бассо, чревовещатель, мотоциклист, и...  тут-то  и  сбился  с  клавиши
пальчик  Ба,  соскользнул   невзначай   с   ч„рной   на   белую,   получился
непредусмотренный ликующий мажор... и ещ„ с двух до тр„х  кормление  тигров.
Кто же не свяжет со всем этим появления в доме Жанны Цололос: третий глаз  и
сари, белые носки и туфли с обязательной дыркой для большого пальца.
   Е„ появление помогло мне  благополучно  завершить  поначалу  безуспешную,
хотя и правильную, и длительную, осаду флешей и бастионов крепости - всех  и
каждого в отдельности членов семейства. Осаду, чьи хитроумные способы всегда
оказываются пов„рнутыми против осаждающей стороны.  Впрочем,  поражение  для
не„ неизбежно, коли она не взяла на себя труд поначалу задуматься, нужна  ли
вообще такая осада. Именно такая мысль не  пришла  мне  в  голову,  когда  я
начинал  свою  кампанию,  стало  быть,   похвалы   моему   уму   были   явно
преувеличенными. Ведь поход на  Большой  базар  можно  было  проделать  и  в
одиночку,  потихоньку,  избегая  всяческих  неудобств,  подобно  тому,   как
регулярно посещалась оружейная свалка.  Почему  же  я  не  подумал  об  этом
варианте в случае Большого базара? То ли инерция, связавшая  его  со  врем„н
первого похода с Ба, то ли гипноз резонанса, разнесшего вдребезги  фаянсовое
блюдо... Нет,  скорей  всего,  тут  сработала  та  же  тройственность  моего
существования, в которой свалка была частью иного мира, дворового,  а  базар
от начала принадлежал дому.
   Это дом, то есть - его гарнизон, установил первые связи с  базаром,  сюда
же относится и Валя,  закупавшая  там  продукты,  и  как  всякий  обладающий
преимущественными правами первенец, дом не собирался уступать  монополию  на
эти связи другим мирам. Кроме того, так получилось, что  базар  успел  стать
моим и Ба личным делом, таким же,  как,  скажем,  сношения  с  духами  дома,
которые невозможно вполне разделить с другими. Я и глядел в  сторону  базара
теми же глазами, что и на духoв дома, глазами верноподданного семьи. Да, тот
мир в начале августа ещ„ был вполне  духовным,  не  оброс  мясом,  и  потому
подступы к нему я поначалу осваивал ошибочным способом. То есть,  опять  же,
именно правильная осада была обречена на поражение.
   Попытку захватить центральную башню крепости,  Ба,  я  отложил  на  финал
сражения. Мне уже было известно, что  вероятность  вторичного  выпадения  на
кубике  того  же  числа  ниже   вероятности   появления   другого.   Ну,   а
подсознательно - именно на успех с Ба я рассчитывал больше всего,  и  потому
оставил е„ на десерт. Тут противоречие лишь кажущееся, ибо: если уж сама  Ба
не... то... Главным же, позволившим мне  обойтись  без  особых  колебаний  в
последовательности действий, была ясность - с чем именно подступать к другим
укреплениям,  с  какими  орудиями:  с  Пушкиным   или   Ломброзо,   графиней
Шереметьевой или обезьянками, а с чем подходить к Ба - было окутано туманом.
Впрочем, все укрепления объединяло одно, и мне это было понятно, как  никому
другому: каждое из них хотело бы украсить себя хорошенькой игрушкой, а лучше
- гирляндами игрушек. Все хотели одного, поставить  себе  „лку,  на  которой
рядышком бы  висели,  посеребреные  амальгамой,  Пушкин  с  гусар-девицей  в
папахах, Ломброзо  с  Шубертом  в  черкесске  с  газырями  и  всякие  другие
рождественские сладости жизни, весь е„ шиколат - по вкусу.  Поскольку  вкусу
Ба, всем  понятно,  соответствовала  самая  вкусная,  самая  большая,  самая
разукрашенная „лка, то я и оставил такую „лку напоследок.
   Передовые флеши крепости, по неприступности - Багратионовы, занимали отец
и мать. Я напал на них вечером,  когда  уже  шло  переодевание  ко  сну,  и,
полуголые, они казались мне чуточку более беззащитными. Какое-то  время  мо„
присутствие  не  замечалось,  это  было  мне  наруку,  можно  было  спокойно
дождаться самого удобного момента: когда беседа неизбежно достигнет  высоких
тонов. Под горячую руку было больше шансов  добиться  успеха,  хотя  и  риск
заработать шишки одновременно возрастал. Я, конечно, рисковал, но  рисковал,
имея в запасе и отходные маневры, и ещ„  по  крайней  мере  два  направления
продолжения осады.
   - Ты забываешь, - сказала мать, распрямляясь после того, как разложила на
софе одеяло. - Ты забываешь, что эту квартиру  получила  именно  я.  Неужели
кто-то всерь„з мог думать, что когда-нибудь тебе дадут квартиру?
   К слову "тебе" был приложен не только акцент, но и придыхание. Только то,
что у меня имелись собственные акценты и придыхания, на  собственные  нужды,
позволило мне отнестись к материнским без особого глубокомыслия.
   - А ты забываешь, - уже довольно резко возразил отец,  -  что  именно  я,
сударыня, подсунул тебя Горздраву. Неужели кто-то может думать, что тебя без
моих связей в этом городе туда впустили бы? Интересно, какую бы это квартиру
тебе отпустили на твоей эпидстанции... Автоклав?
   Его ударение на "тебя" было ещ„ мощней, а придыхание со свистом. После же
"эпидстанция", где многоточие, он стал было  неспешно  складывать  пальцы  в
известную фигуру, но тут, когда помянул автоклав, заметил меня:
   - Марш спать!
   - Ага, - согласился я.
   - Кстати, я говорила с Кругликовой, - сказала мать. - В принципе  она  не
против, но тебе нужно ей позвонить.
   - Чего-о! - вскинулся отец. - Я в сво„м  доме  слышать  этой  фамилии  не
желаю.
   - Напоминаю, - сказала мать, - в этом сво„м доме ты  номер  шестнадцатый.
Ибо ты прописан в н„м временно. А даже Валя, и та постоянно.
   - О ч„м ты говорила с этой...
   - О тебе, разумеется. Ты знаешь, что готовится на бюро?
   - У меня есть, чем крыть их обвинения. Они сами у меня повертятся.
   - А, так ты полагаешь, что они готовят тебе выговор?
   - Что ж ещ„?
   - У тебя отнимут партбилет, дуралей!
   - Это тебе Кругликова набрехала? Старая ведьма...
   - Если б только Кругликова! Это знают все. Кроме  тебя.  Одному  тебе  не
втолковать, какие нынче времена. Тебе и всему  твоему  семейству,  которому,
может быть, грозит нечто и похуже отнятия билета...  Не  слыхал  разве,  что
говорил тот твой милиционер: эшелон ваш уже стоит под парами, доктор!
   - Все не влезут в один эшелон. А всему семейству... это ведь кроме  тебя,
не правда ли?
   - Да, кроме меня, кроме меня! Учти, ты - это только начало, и  поэтому-то
именно тебе не следует высовываться.
   - Не пугай, - мрачно заявил отец. - Я и не такое видывал.  И  в  заговоре
врачей мой номер даже и не шестнадцатый, сотый. Никого  я  не  лечу,  только
констатирую: готов.
   - Вот именно, потому-то с  тебя  и  начинают,  -  заволновалась  мать.  -
Говоришь, все не влезете в эшелон? Так пешком пойд„те. Конечно, ты со  своей
ногой недалеко доплет„шься,  не  дальше  Хабаровска...  Ты  вообще  что  же,
надеешься, что учтут твои военные заслуги?
   - Ничего я не думаю, я газеты тоже читаю. И, в отличие от вас всех, делаю
вырезки.
   - Да ну! А зачем же, читая газеты, ты скрыл от бюро,  что  твой  дед  был
лавочник? А если к этому приплюсовать пятую графу...
   - Скрыл? В  анкете  написано  моей  собственной  рукой:  Илья  Борисович,
коммерсант.
   - Ха-ха. А надо было писать  правду:  лавочник.  Вот  и  получается,  что
скрыл.
   - Да ведь это одно и то же! Мне-то вс„ равно, как выражаться,  но  ты  же
знаешь, что в нашей семье приняты свои выражения. Попробуй,  скажи  при  Ди:
лавочник. Но главное, это одно и то же. Так и передай своей Кругликовой.
   - А они там, в своей семье, скажут тебе, что не одно и то же. Что  тогда?
И ты не сможешь возразить, потому что тебе скажут не один раз и не два, а ты
повторяться  не  станешь,  так  как  ты  интеллигент.  Станешь  искать  иных
объяснений, а их-то и нет. Тем и докажешь, что вс„-таки скрыл. Повторяю, что
тогда?
   - Тебе Горздрав пош„л на пользу, - зло сказал отец.
   - Тебе он тоже может пойти... Завтра же позвони Кругликовой, и  если  она
предложит встретиться - встреться. Завтра же.
   Отец несомненно был уже загнан в угол, и желал только одного:  прекратить
эту пытку. Несколько раз он уже посмотрел на свою подушку, ещ„ не  осознавая
е„ спасительных свойств, но это вот-вот  могло  произойти  и  мне  следовало
поторопиться.
   -  Завтра  воскресенье,  никто  не  работает,   -   отметил   я   голосом
бесстрастного комментатора.
   - Это правда, - повеселел о