приехал
в Варшаву, подтвердилось, что у него действительно есть  наган,  а  Ба  ведь
тоже боялась погромов. Обнаружилось также, что  он  недур„н  собой.  Короче:
чуточку позже, когда Ба стала достаточно взрослой, она вышла за него замуж.
   - Вот это да! - прошептал я. - Откуда же взялся ты?
   - Вот-вот, мы подошли к тому самому, к  долгу...  Когда  Борис  исчез,  и
впоследствии стало ясно - исчез навсегда, старшим сыном в семье стал я.  Это
накладывает определ„нные обязательства, такова традиция. Я  готовился  стать
раввином, но теперь мне пришлось экстерном закончить  коммерческое  училище,
чтобы  перенять  дело  нашего  отца.  И  тут  вдруг  открылась   возможность
продолжить образование: революция. Подробности не важны, но в конце концов я
очутился в симферопольском университете. И вот, в один прекрасный  день,  на
пороге моей комнат„нки появляется она... Ба. Зрелище  незабываемое:  на  ней
были ещ„ те вещи, которые она покупала в Бельгии.  Веер,  шляпка,  зонтик...
Прекрасная  иностранка  -  в  моей   т„мной   каморке,   а   вокруг   война.
Неудивительно, что я сразу влюбился в не„, нет, сразу стал е„ обожать.  Ведь
и она была влюблена... в  себя.  Так  что  можешь  представить,  как  я  был
счастлив, когда узнал причину е„ приезда.
   - Ну-ну! - поторопил я.
   - Итак, я перенял к тому времени обязанности старшего  сына,  но  ещ„  не
полностью. И тогда мой отец - твой прадед, получил письмо из Бельгии, от Ба.
Она написала ему, что они с Борисом расстались, и что разрыв был бурным.  Не
знаю точно, письма я не  читал,  но,  кажется,  речь  там  шла  о  том,  что
невовремя выстрелил наган - или наоборот, вовремя не выстрелил. Твой  прадед
ответил, в том числе на вопрос о том, где нахожусь я.  Сам  Борис  писем  не
писал, мне уж, во всяком случае. А ещ„ позже  всякие  надежды  на  переписку
истаяли, поскольку  переписываться  с  заграницей  стало  совсем  опасно.  И
вообще, задним числом стало разумней полагать, что Борис  умер  -  и  именно
потому Ба была вынуждена с ним расстаться. На деле же, очень может быть,  он
ещ„ и сегодня жив... Хотя он и старше меня, намного.
   - Ну и ну, - покачал я головой, окунувшейся во времена столь дал„кие, что
в их реальность верить было трудно. -  Значит,  Борис  существует  на  самом
деле. А мне казалось, он вроде домового. Но Ба,  она  ведь  объясняла  тебе,
почему рассталась с Борисом? Тебе ведь должно было быть просто интересно, ты
же и его обожал?
   - Ты ведь знаешь Ба, - хохотнул он. - Конечно, я е„ спрашивал тогда, и не
раз. Но она только... пожимала плечами. Дело, правда, обошлось без щ„тки, но
это потому, что я спрашивать вскоре перестал. А  вс„,  что  она  сказала  по
этому поводу, было: ненормальный, совсем с ума сош„л. И я так и не понял,  к
кому это относилось, ко мне или к Борису.
   - Но ведь и та... другая его жена, американка, говорила то же самое! Так,
может, твоего брата действительно в конце концов упрятали в сумасшедший дом?
   - Ну что ты! Ты же знаешь, как  это  говорится:  ненормальный,  ты  зачем
надел этот галстук! Или: совсем с ума съехал, смотрите, какие носки  он  ещ„
нацепил, будто и без них он не полный урод. Мне кажется, и в случае Ба - это
лишь заключительная часть того, что она могла бы сказать. А  мы  тут  ломаем
голову... Между тем, Ба приехала в Крым и предложила мне стать е„ мужем.  То
есть, перенять, наконец,  обязанности  старшего  сына  полностью,  поскольку
первенец семьи - вс„ равно, что умер.
   - Она, предложила!
   - Ну, это, конечно, не совсем точное выражение... Мы оба  знали,  к  чему
призывают нас традиции в случае смерти старшего. Да  и  терять  время...  не
такое было время, вс„ решалось быстро. У меня  же  лично  не  было  никакого
желания решать это дело отрицательно, и потому я без задержки дал согласие.
   - Надо было быстро, потому что  белые  отступали,  а  наши  наступали?  -
понимающе спросил я.
   - Наши-ваши, Глаши-Даши разноцветные! - воскликнул он. - Что нам было  за
дело до их войны, у нас были свои причины. Просто у  Ба  подрастал  реб„нок,
сын.
   - Значит, она приехала вместе с ним, что ж ты сразу не сказал?
   - Ещ„ бы - не с ним! Он ведь подрастал у Ба  в  животе,  как  все,  между
прочим, дети, если тебе это ещ„ неизвестно... То есть, не все дети растут  в
животе именно у Ба, но ты, полагаю, понял меня правильно.
   - Где ж он сейчас, этот сын Ба? - новость ошеломила меня.  -  Он...  тоже
умер?
   - Типун тебе на язык, кишки вон, а душу на телефон! С чего ты  это  взял?
Он жив, хотя, действительно чуть было не  умер.  Только  это  уже  случилось
гораздо позже, на другой войне.
   - Постой, - новость вс„ ещ„ не вмещалась в мою бедную голову, - значит, у
меня есть ещ„ один дядя! Где же он жив„т, тоже - как домовой, в печке?
   - Сейчас он находится  рядом  с  печкой,  -  почти  согласился  Ди.  -  В
столовой. Можешь пойти и посмотреть на него, если не  боишься  неприятностей
от внеочередного заседания совета. Только никакой он тебе не дядя, а отец.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
   Ни Сандро  Сандрелли  и  никакой  другой  СС:  сам  Саваоф  Синайский  не
откалывал  такого  номера,  ей  Богу.  Я  подскочил  на  постели  и   уселся
по-турецки, прямо против  Ди.  Смутно  различимая  в  темноте  спальни,  его
серебряная голова  выглядела  огромным  одуванчиком,  расцветшим  на  плечах
несоразмерно маленького тела доброго домового. Он был абсолютно спокоен, как
настоящий бог спальни, нет, как сам умноженный до Элохим боги Адонаи, и  его
спокойствие  приумножило  воздействие...  выстрела.  О,  это  был  настоящий
выстрел! Не из рогатки в нос, не  щ„ткой  по  темени:  прямо  в  сердце.  По
спальне разлетелись его сочащиеся кровью ошметья.
   - А он, он сам-то знает вс„ это?
   - Ко-неч-но нет, - раздельно произн„с Ди и придержал  меня,  поскольку  я
опять подскочил, по-видимому - собираясь бежать в столовую, и чуть  было  не
свалился с кушетки.
   - Конечно не знает!  -  с  ужасом  повторил  я.  Мне  это  представлялось
огромным несчастьем.
   - Никто не знает, - добавил Ди. - Кроме Ба, разумеется. И  теперь  вот  -
тебя.
   - Но это же... несправедливо, вы должны были ему рассказать!
   - Зачем? - пожал он плечами, совсем как Ба. - ‚лка должна стоять.
   - Ну, а Ю, - тогда злобно выпалил я, - он-то твой сын? Или тоже...
   - Мой, - спокойно ответил он, и мне сразу стало стыдно. - А Ба - мать  их
обоих. Ты забываешь об  этом,  когда  кричишь  сво„  "несправедливо".  Между
прочим, если что несправедливо - то именно кричать что бы то ни было сейчас.
Ты же не кричал, узнав, что это я внушал всем: опора дома Ба, она его ствол,
ствол всей нашей „лки, ты был совсем не против такого внушения. Почему же ты
кричишь теперь, когда узнал, что ради успеха такого внушения мы  умолчали  о
том, что я - не отец твоего отца? Я сам не знал, почему. Но после этих  слов
Ди - словно ударил второй выстрел, и опять разлетелись осколочки уже  и  без
того изувеченного моего сердечка. - Но, - пробормотал я, замирая, - но  ведь
это значит... что ты мне не дед! - Да, - подвердил он, - не дед. Но Ди. Ты и
это позабыл... Память у тебя действительно  слишком  избирательная.  Кстати,
почему же не дед? Дед, только двоюродный. Теперь мы с Борей снова поменялись
местами, только и всего. А что изменилось по существу? Ничего. Я по-прежнему
муж Ба, и твой Ди.
   - Вс„, вс„ изменилось именно по существу, - закачался я, так как и впрямь
вс„  изменилось:  вс„  раскололось,  разлетелось  на  изувеченные   ошметья,
приумножившись размножилось в кривых осколках разлетевшегося  трюмо.  -  Что
мне теперь делать, я не знаю, как... мне себя с ним  вести.  Как  мне  вести
себя с тобой, как верить всем вам! Нет-нет, это теперь совсем  другое  дело,
двоюродное, а то и троюродное.
   - Жаль, если так, - разочарованно сказал он. - Но  мы  такое  предвидели,
потому-то ничего и не говорили твоему отцу.
   - Зачем же ты сказал мне? А... понятно, я такой маленький, что мне  можно
что угодно сказать, я вс„ равно ничего не пойму и не запомню, да? Я для  вас
ещ„ не совсем человек, ещ„ неполноценный, глухой, слепой, вообще безголовый.
Да просто увечный уродец без  ума,  сломанная  забавная  машинка  без  души,
игрушка с оторванной головой на вашей „лке, душу с не„ вон!  Знаешь,  почему
ты вс„ это рассказал? Потому что в комнате никого нет, ни  одного  человека,
кроме тебя. Потому что ты не мне рассказывал, а себе. Ты  не  меня  старался
убедить, а себя.
   - В ч„м же? Нет, не потому, - возразил он. - А потому  что  ты  первенец,
первый и обожаемый внук Ба. Значит, и мой тоже. Ты надежда и  будущий  ствол
нашего дома, его  центральный  столп,  его  последняя  опора.  Ты  -  Борис:
благословенный.
   - Могли бы назвать меня и Самсоном, - грубо  выпалил  я.  Плечи  мои  уже
согнулись под тяжестью обрушившихся  на  них  прежних,  подгнивших  стволов,
совсем ещ„ недавно успешно подпиравших кровлю дома.  Ещ„  немного  -  и  они
сломают мне позвоночник,  чувствовал  я,  столп  центральный,  последнюю  их
надежду и опору.
   - Назвать тебя Борисом было моим долгом по отношению к  семье,  -  тв„рдо
возразил он, - а не к Библии. Хотя и в Библии, конечно, можно проследить тот
же принцип... Список им„н, используемый в семье,  должен  оставаться  строго
ограниченным, это укрепляет наследственную память колен рода.  Меня  назвали
Давидом тоже не потому, что предвидели мой маленький  рост  или  поединок  с
Голиафом. А о предвидениях поговори, лучше, со своей матерью, спроси, почему
е„ назвали Любовью.
   - А кошку кошкой, - буркнул я. - Я и так знаю, почему. У не„ есть с„стры:
Вера и Надежда. Так что ей ещ„ повезло.
   - Да-да, - подтвердил он, - вот именно. Всего лишь случайность, как и то,
что она - твоя мать. Вот откуда у не„ такое уважение к календарям.  А  чтобы
сложиться тв„рдым принципам и строго установленной, исключающей  случайности
последовательности колен, нужно больше исторического времени, не одна тысяча
лет. И, конечно, строго  ограниченные  места  проживания,  чтобы  хорошенько
знать друг друга.
   - Я тоже знаю, для этого нужно два квартала максимум, а лучше один. Но ты
тоже всего  лишь  случайно  муж  Ба,  -  напомнил  я  ему,  уже  значительно
спокойней. - Зачем, зачем ты только на вс„ это согласился?
   - И это был мой долг. По традиции к  младшему  брату  переходит  и  вдова
старшего, не только лишь привилегии первенца семьи. А случается что  с  этим
братом - привилегии достаются первенцу в  следующем  колене,  и  так  далее.
Именно так сохраняется род. К тому  же,  я  обожал  Ба.  Почему  бы  мне  не
согласиться?
   - Тогда я, как первенец колена "и так далее",  должен  буду  жениться  на
твоей вдове, - совсем уже спокойно сказал я. - То есть, на Ба.  А  потом  на
моей матери. А потом, если что случится, и на Изабелле.
   - У тебя есть чувство юмора, - одобрил он. - Ещ„ плюс в твою копилку. Это
тебе поможет в жизни.
   -  Да,  поможет  запастись  всем  необходимым,  чтобы   обеспечить   себе
пропитание до конца дней, - вздохнул я. - Вопрос только... помогла  ли  Вале
е„ копилка.
   - Зато теперь ты хорошо усн„шь, и хорошо выспишься, - сказал он.
   - Ха, - зевнул я.
   - К утру вс„ уляжется в твоей голове. Утро вечера...
   - Ну, ты меня и убил сегодня, - ресницы мои слипались,  и  я  пробормотал
это без полагающегося  восклицательного  знака,  потому  и  Ди  оставил  без
внимания мо„ не  слишком  пристойно  выраженное  резюме.  -  Но  вс„  равно,
рассказывай мне обо вс„м.
   - Хорошо, - пообещал он, улетая куда-то вбок.
   - Будешь рассказывать - по-прежнему останешься моим Ди, моей  надеждой  и
опорой, - эта моя угроза прозвучала совсем бессильно.
   - Зам„тано, - донеслось издалека. - Но и ты: оставайся, пожалуйста, моею.
   И вот, кончен бал, если употребить аскетическое выражение  отца.  А  если
уста не менее заядлого минималиста Жоры, то  -  аудиенция  окончена.  Но  их
аскетический минимализм сложился по необходимости, их плечи  уже  сгорбатила
жизнь. А  я,  как-никак,  вс„  ещ„  расту,  и  буду  расти,  если  не  стану
злоупотреблять пол„тами с дерева, или с кровати на горшок. Так что, по  моей
необходимости - минимализм мне тесен, и  я  добавляю  себе  на  вырост:  сон
окутал мне голову индусской чалмой, надвинул на лоб тюрбанчик  с  вуалеткой.
Глаза  мои  закрылись  совсем.  Но  над  ними  открылся  третий,  громадный,
пов„рнутый внутрь глаз.
   - Много ниточек для подвешивания игрушек, - бормотал я, описывая кому-то,
наверное, тому же Жоре,  или  отцу,  великолепную  роскошь  увиденного  этим
глазом.
   - И много „лочек в моих лавках. Вот „лочка для Жанны, а  вот  -  для  Ба.
Хотя они с удовольствием обойдутся и одной на двоих. А вот „лка и для  меня:
с моей памятью из меня выйдет хороший коммерсант, или писатель. И я не стану
подсовывать дамам сол„ные помидоры вместо игрушек, я не стану валить „лки на
пол и топтать их, я не разобью их игрушек, не буду мутить  чистую  воду,  не
войду и не выйду из не„ дважды два и много-много  приумноженных  зеркальцами
раз...
   Возможно, это была моя вторая в жизни молитва. Мягко и низко, издалека  и
близко, отвечая молитве, входил в меня приумноженный  голос  прячущегося  за
каким-то одиноким кустиком, купиной или „лочкой, не разобрать, Ди: the voice
from distance, die Stimme aus der Ferne, une  voix  dans  le  lointain,  все
родные голоса. Сухая, пахнущая мылом рука на мо„м лбу становилась тяжелей  и
тяжелей, но не нужно было нисколечки напрягаться: и лоб, и  затылок,  и  сам
центральный столп - позвоночник, без труда держали е„, никакой тебе  работы.
Рука потихоньку нагревалась, замирали беззвучно двигающиеся губы:
   - Спокойной ночи... ночи.
   В объявших меня водах было тоже тепло, рука Ди нагрела  и  их,  до  самой
души их. Там, в зел„ных глубинах, стояла большая „лка с игрушками и  огнями,
развесистыми ветками или ангельскими крыльями, или просто одетая в крылатку.
И кто-то из стоящих под нею сказал:
   - Благословение тебе, благословенный. И да стоит в тебе вечно  эта  „лка,
лучшее из зеркалец... для Ба.



   ***



   Ну что, поболтаем напоследок? Можно поболтать хорошо, дело давнее, и вряд
ли кого теперь заденет его жестокая, вполне банальная подопл„ка.  Тех,  кого
бы она задела, уж нет: они далече.
   Подчас я и сам призабываю тот год, но это и не  удивительно,  иногда  мне
трудно вспомнить - какой год на  дворе  нынче.  Впрочем,  нет  уж  и  двора,
дело-то действительно давнее... Но если так, зачем я, бывает,  приглядываюсь
на улице к  встречным  прохожим,  или  к  попутчикам,  и  даже  обгоняю  их,
заглядываю в их лица? Если некого задеть воспоминаниями о прошлом, откуда же
берутся надежды на будущее, упования на воскресение м„ртвых - на возможность
новой встречи с ними? Иногда в какой-нибудь жутковатой гостинице, где-нибудь
в глубинке, когда по номеру  гуляет  ветер,  пропитанный  выхлопными  газами
заводов и прежних постояльцев, когда за  окнами  какой-нибудь  Норильск  или
Чулимск - захороненные в глухих снегах два-три квартала, а тут вдруг стук  и
кривая рожа в дверях: "Дама из пятьдесят второго номера просила передать..."
Стук не в дверь - в сердце,  и  тогда  проглядывает  его  та  самая,  вполне
банальная подопл„ка: вот оно!
   Вот оно, выстукивает роже в ответ сердце, вернее: вот она. Это она там, в
пятьдесят втором, и как-то призабывается, что это гостиничный номер -  а  не
номер года. "Ну, совсем  съехал  с  ума,  зачем  ты  нацепил  на  себя  этот
галстук", так размышляю я, поднимаясь в пятьдесят второй,  "ты  и  без  него
достаточный урод". И стараюсь не размышлять о том,  что  сходить  на  другой
этаж - не совсем то, что пропутешествовать  в  прошлое,  и  что  теперь  про
путешествия в Америку-Африку этого уже не скажешь. Чулимск или Ла  Валлетта,
Сиэтл или Норильск, по сути одно и то же - тут тебе не крикнут  "земля",  да
ты и сам всего лишь бормочешь: "О ч„м разговор, мадам? Конечно,  мы  немного
побудем вместе! Я тоже сирота. Мне просто повезло сегодня, да и  вам  тоже."
Тут ст„ртые до дыр коврики, жидкий  чай,  два  куска  сахара:  за  ребристой
стенкой стакана, как в кривом зеркальце - два изувеченных уродика. Ещ„  двое
таких же, по-рабочему  улыбающихся,  приумноженные  до  четыр„х  зеркалом  у
кровати. Потом те же двое в этой кровати, но  уже  сплюсованные  вместе  или
опять же умноженные один на один... Ну, а что же,  вс„-таки,  Жанна?  А  что
Жанна, sie ist tot, elle est mortе, она мертва.
   Но я кое-чему успел у не„ научиться, как, впрочем, и от других. Например,
я никогда не натягиваю на нос клапан кулибки, и не затыкаю этот нос  в  шарф
или воротник. Мне это вредно,  я  начинаю  задыхаться,  заболеваю  от  шарфа
ангиной и астмой. Даже при большом морозе я хожу с открытым  горлом,  отсюда
чуточку высокомерная постановка головы, а от не„ - полупрезрительный, сверху
вниз,  взгляд.  Нет,  вообще-то  я  вырос  достаточно   и   выгляжу   вполне
законченным, никто не примет меня за  куклу  с  оторванной  головой  или  за
машинку неизвестного назначения, просто у меня есть свои недостатки.  Я  вот
заметно под„ргиваю подбородком, как это делал Ю, хотя и  не  так  часто,  но
будто мне, как и ему, мешает тугой воротничок. Когда очень  нужно,  я  могу,
конечно, заменить этот  сигнал  другим:  поморщиться  и  шмыгнуть  носом,  к
примеру, подобно Изабелле. Не очень сложная  операция.  Но  бывает,  однако,
этот мой тик так же самоуправничает, как у Ба, и тогда приходится  прибегать
к насилию: приглядывать за ним.
   Я ловлю его тогда повсюду, где его можно застукать, во  вс„м,  что  может
отразить его - в любой зеркальной поверхности, прямой, изогнутой, волнистой,
в витринах и чайниках, чужих окнах и своих, лужах  и  глазах  встречных,  не
говоря уж о самих зеркалах. Зачем? Затем же, зачем и Ба: чтобы  убедиться  в
том, что я действительно есть. Уроки не прошли даром, я прекрасно  запомнил,
зачем ей нужны были все мы. И вот, как и она, я не прохожу мимо зеркала  или
человека без того, чтобы глянуть в него, без попытки взять того меня в  руки
и заставить его не д„ргаться, и самому перестать  так  дрыгаться,  словно  я
стырил ч„. Но я ведь и вправду, признаться, затырил этот тик, известно ведь,
у кого я подхватил его... вместе с полуулыбкой на одну сторону и вылепленной
ею характерной складкой на щеке, по которой все узнают,  что  я  сын  своего
отца,  хотя  никто  не  может  указать,  в  ч„м  же  именно   состоит   наше
поразительное сходство. А что же Ди? А ничего: он уже тоже  далече.  Он  так
далече, что почти не видно  его,  таким  маленьким  его  сделала  даль,  ещ„
меньше, чем он был на самом деле. Он стал  очень  маленьким,  а  я  давно  и
перерос его - и пережил.
   Ч„ я ещ„ затырил, если не нравится выражение, то,  что  унаследовал  ещ„?
Пожалуйста: стаканчик чаю, гостиницы в глубинке - те же вагончики, сцены при
полупустых залах - те же раковинки на Базарных площадях,  одиночество  перед
публикой, пришедшей так же поглазеть на меня. Вс„, кроме оплаты  по  маркам,
дело тоже уже давнее. Нет, я не зарабатываю себе на пропитание,  стреляя  по
тарелочкам, и не кричу из сундука: "шиколат!" На первый  взгляд,  сидение  в
сундуке ничем не напоминает  мою  работу.  Но  это  только  со  стороны  так
кажется, уверяю вас.  А  суть  моей  работы  -  та  же,  ибо  расколачивание
тарелочек по сути ничем не отличается  от  выколачивания  Шуберта  или  даже
Бетховена, где бы оно ни происходило: в Чулимске или Ла Валлетте,  или  даже
вот как сейчас - в той самой штраусовской Вене. Что стало бы с миром, если б
его покинула музыка? Наплевать,  ровно  ничего,  разве  что  одной  корзиной
помады стало бы меньше, можете мне поверить, и это не  дикая  ересь:  вам-то
что - а мне лично трудней  стало  бы  обеспечивать  себе  пропитание  и  вс„
необходимое... вплоть до конца жизни. Я ведь не Робинзон,  такова  жестокая,
или банальная, истина, с которой  пришлось  столкнуться  ещ„  в  эпиграфе  к
первой главе этой книжки. Теперь же