яла  ладони  от
живота и закрыла ими лицо.
   - Так, - заключил мотобой. - Тебе его жаль. А мне жаль себя. И вот...
   Теперь он глянул и на меня. На миг нечто значительное  почудилось  мне  в
его взгляде, будто там, в темноте, вспыхнула фара и осветила... Но что?
   - Жаль мне и хлопчика. Если б что случилось...
   Этим словечком "хлопчик",  произнесенным  с  ожесточ„нным  ехидством,  он
успешно зав„л свой внутренний движок. Его сразу же выкинуло из кресла, и  он
накинулся на Брата. Кормление кошачьих человечьим мясом, от  двух  до  тр„х.
Отсутствие крови после первого удара, надо полагать, просто взбесило его, не
меньше, чем продолжающая висеть  над  ним  необходимость  утверждать  в  нас
простые истины.
   Зрелище было жуткое, как и всякое упорное утверждение истин.  Он  избивал
маленького Брата ногами,  обутыми  в  парусиновые  туфли.  Наверное,  и  мне
следовало закрыть лицо ладонями, но я этого  не  сделал,  хотя  и  обдумывал
такой вариант: обдумывал, странно сказать,  очень  хладнокровно.  Все  удары
попадали в цель, в Брата, нo и на нашу с Жанной  долю  кое-что  пришлось,  в
переносном, разумеется, смысле. Кто-то из нас даже пристанывал...  Не  Брат,
конечно же, скорей всего Жанна, ибо это она вдруг оторвала руки от лица,  на
котором, оказывается, застыла вес„лая  гримаса,  залитая  светом  рубинового
третьего глаза: багровая кремл„вская звезда над вес„лой „лкой.  Все  веточки
этой „лки  дрожали,  позвякивали  е„  игрушки  и  жутко  звенел  хрустальный
колокольчик. Звоночек прервался захл„бывающимся, икающим смехом, будто Жанна
хотела взять своим поставленным колоратурным  сопрано  верхнее  до  -  и  не
дотянулась до него, сорвалась. Голова е„ запрокинулась, на шее взбухли вены.
Замкнутое пространство бочки, подобно резонатору, усиливало всю эту  музыку:
шарканье подошв, свист трущихся друг о друга брючин, безудержный заикающийся
смех, смешало е„ с вонью выхлопных газов и просто бензина, с мурашками,  ещ„
бегущими по моей шее вниз, к лопаткам, и с отч„тливой мыслью, что...  близка
уж и моя очередь. Что весь этот праздник, вся „лка устроена в  конце  концов
для меня, и что близится мо„ выступление  на  эту  сцену,  вот-вот  начн„тся
номер главный, памятник  мой  нерукотворный  в  черкесске  с  газырями!  Как
предварительный набросок этого памятника лежала на утрамбованной земле метла
с длинной ручкой и ст„ртыми, изломанными прутьями.
   Вязанка ст„ршегося хвороста ...
   ...  собранная  в  метлу,  символ  всего  собранного  в  пучок   времени,
повязанных одним, пятьдесят вторым годом, и употребл„нных им душ.  Стиснутые
в одной вязанке, плечом к плечу, спинами к животам,  мы  навсегда  останемся
вместе, нас никакой другой эпохе не разлучить. Об активном употреблении  нас
свидетельствуют ст„ршиеся до крови пузыри на наших сердцах. Связка  прутьев,
играющая  и  секуще-воспитательную  роль,  педагогический  акт,   называемый
розгами, сама покрыта незарастающими шрамами уроков. Вязанка  хвороста,  мы,
представленные  этой  метлой  на   середине   мировой   арены,   весь   этот
импровизированный номер, на который никто не удосужился  продать  хоть  один
входной билет, а каковы могли быть  доходы,  особенно,  если  делить  их  по
маркам! Мысль эта вроде вспыхнувшей фары... в ночной бочке,  когда  выключен
свет, и по стенам вслепую носится нечто, сбивая или не  сбивая  тарелочки  -
кто  ж  определит  это  во  тьме  кромешной,  носится,  предводительствуемое
блуждающим лучом мощной фары. Вс„  просто,  можешь  -  давай,  не  можешь  -
проваливай. О, этот великолепный эгоизм бочки!  Ну,  а  если,  пусть  уже  и
подвергнув себя опасности,  и  купив  на  этот  аттракцион  билеты,  вс„  же
наплевать на расходы и  самим  махнуть  через  барьер,  пока  оно,  мчащееся
кругами чудище, та жизнь, не махнуло сюда, к нам? Оттуда, из  прошлого  -  к
нам сюда, в сегодня, одним прыжком на  нас  и  тяж„лые  лапы  с  наточенными
когтями нам на плечи? Вся та  жизнь...  ...  ст„ршаяся  почти  бесследно  от
упорного употребления. Нет, хватит: второй раз нам такого не  выдержать,  не
выжить. - Хватит? - спросил мотобой: никакой тебе даже одышки. -  Хватит,  -
вдруг выпалил я. Брат поддержал меня, кивком. -  Это  тебе  урок,  -  сказал
мотобой, не уточняя - кому. На  будущее,  добавил  я  в  уме:  рисковать  не
хотелось. Да и бочка ещ„ продолжала описывать  круги,  хотя  уже  и  заметно
медленней, потому вс„, что содержалось в этом уме, было  округл„нным  -  без
начал и концов. От будущего - к расстроенному пищеварению, и от него снова к
будущему, будто ход мыслей тоже вписался в закругл„нное пространство бочки и
описывал вечные круги, прилегая к е„ цилиндрическим стенам. Вс„ было круглым
в этих мыслях, как мяч, все имена  предметов  и  их  связи:  круглая  бритая
голова Брата, обтянутый сари круглый, как мяч, жаннин  живот.  Застрявший  в
извилистом кишечнике мозга круглый мяч  самой  мысли.  Слишком,  подч„ркнуто
круглый живот, упорно думал я, стараясь найти в  обтягивающем  его  сари  не
только причудливую экстравагантность,  но  и  функциональную  необходимость,
если уж мне советовали искать только  простые  подопл„ки.  Можешь  -  давай,
иначе - проваливай. Я незаметно снова оглядел  Жанну  с  ног  до  головы,  и
подозрения   мои   подтвердились.   Освещ„нная   моей   неприязнью,   фигура
предательницы выступила из укрывающего е„ фл„ра,  теперь  резко  очерченная,
будто  нагая,  и  оказалось,  что  она  явно  раздалась,  потеряла   обычную
стройность. И лицо, оно вовсе не загорело,  а  болезненно  пожелтело.  Чтобы
увидеть это, вовсе не надо было взламывать секретные ящики,  вс„  лежало  на
поверхности - в буквальном смысле. Функция сари была - скрыть эти  перемены,
но на деле оно лишь подч„ркивало их. Как же я раньше этого не замечал? И ещ„
вопрос: а кто ещ„ это заметил?
   Сконцентрированная на жаннином животе мысль вызвала у меня  новый  прилив
тошноты, возможно, по ассоциации. Мои шакалы из  дворовой  шайки  несомненно
испытывали то же, когда, чаще всего весной, освистывали проходящих женщин  с
такими же фигурами, такой был у них стойкий ритуал... В отличие от них, меня
вдруг вывернуло, прямо на этот чисто выметенный земляной пол. На мо„м  лице,
наверняка, появилось то же виноватое выражение, что и у Брата. Жанна глядела
на меня с... отвращением, да? Но я ничего не мог поделать,  после  небольшой
паузы  меня  вывернуло  вторично,  чем-то  зел„ным.  Мотобой  же  отн„сся  к
происшествию профессионально.
   - Глотай слюни, - посоветовал он. - С этим можно справиться, у  всех  так
было. Работай над собой, и привыкнешь крутиться. А теперь глотай сопли...  и
улыбайся.
   Я так и поступил. Вполне буднично звякнул жаннин колокольчик,  но  в  эту
обманчивую будничность я уже не верил. Все вариации е„ вокальных  упражнений
мне теперь  не  нравились.  Чувство,  которое  они  вызывали,  при  вс„м  их
разнообразии, было одно и то же: растущее злорадство. Оно и  заставило  меня
вывернуться в третий раз, почти ничем, желудок уже был пуст. Я упорно глотал
слюну, но меня по-прежнему мутило. Теперь от злости. Это уже была  настоящая
работа, глотать сопли, я осваивал этот при„м на века. Все  молча  наблюдали,
как я его репетирую... В  этом  молчании  с  нами  всеми  происходило  нечто
неотвратимое: всякий мог плюнуть - и уйти, и, я уверен, каждый хотел  именно
это проделать, но вместо того покорно продолжал глотать вместе со мной  свои
личные сопли. Никто не сделал и  малейшего  движения  в  сторону  выхода  из
бочки, будто был скован с другими невидимой цепью, концы которой  находились
где-нибудь на смотровой площадке, где стоял  некто,  придерживающий  нас  на
железном поводке, а рядом ещ„ человек сорок,  вся  публика,  заплатившая  за
вход ничтожную плату, а теперь развязно нарушавшая правила поведения, уложив
руки на барьер, выпучив глаза... Правила поведения, обязательные и для нас.
   Я чувствовал на  себе  страшную  тяжесть  взгляда  Назария.  Конечно,  он
приписал  мо„  поведение  вс„  той  же  причине:  присущему  мне,   еретику,
упрямству. Но теперь, после преподанных и оказавшихся  безуспешными  уроков,
он воспринимал его как вызов, хамский вызов Давида - Голиафу, всю  опасность
которого он чуял лучше всякого другого, как подлинно кошачье. Весь порядок в
его царстве, в бочке, подвергался опасности, и он, царевич в бочке, рисковал
больше всех: потерей царства. На лице его отразилась... опять же работа,  но
теперь не совсем привычная: мысли. Чем бы такая работа могла  кончиться,  не
знаю. А вот - что е„ прикончило:  дребезжанье  калитки,  единственного  лаза
извне в окруж„нное железным занавесом царство.
   Нет, я дребезжанья не услыхал, это он его услышал, и мгновенно взял  себя
в руки. Наружно вся эта работа выразилась в одном движении: тряхнул  кистью,
словно стряхнул с не„ насекомое, и щ„лкнул пальцами, нацелив указательный  в
меня, как ствол пистолета. Вс„ вместе - словно выстрел. И сразу  же,  изящно
переставляя парусиновые туфли, совсем не так,  как  на  треке  -  а  носками
врозь, пош„л открывать калитку. Белые  брюки  на  его  ягодицах  измялись  и
потемнели от пота.
   Тошнота почему-то тут же отпустила меня, я перев„л дух, и впервые  ощутил
- какая здесь, в бочке, жара. Такая же,  как  в  прозекторской  отца  или  в
боксах Изабеллы, в их рабочих царствах. Во  вс„м  городе,  собственно,  было
лишь два прохладных царства: кабинет Ди и спальня Ба. Мне  жутко  захотелось
перенестись туда, сейчас же... Но, по правде сказать, и там прохладно бывало
только по ночам, фиалки в палисаднике начинали дышать и наполняли выхлопными
газами спальню через зареш„ченное, всегда открытое настежь окно,  и  наутро,
если ты спишь под этим окном, тебя так же мутит, как и везде, так же  мутит,
как от всего прочего, и тем же мутит... Нет, я передумал  переноситься  туда
немедленно, отложил на вечер: по тамошним правилам поведения я обязан был  к
ужину быть на месте. На месте, согласно этим правилам - мо„м, мо„м навсегда.
Неплохая идея, только вот... установленные  нами  правила  подбивают  судьбу
нарушать их. И тоже: всегда.
   - И у вас так было? - сказал я в спину мотобою, ужасаясь тому, что делаю.
- Странно. Я думал, если человек талантлив от  рождения,  то  ему  вовсе  не
нужно во время работы...
   Я постарался подобрать слово поточнее:
   - ... рыгать.
   Словно  я  запустил  в  его  лопатки  гранатой-лампочкой,  вывинченной  в
трамвайном вагоне: он резко притормозил и медленно  повернул  голову  назад.
Несомненно, в н„м снова проснулся интерес ко мне, но я тут же подумал: лучше
бы не просыпался. Мурашки опять побежали по моим лопаткам, и, кажется, снова
объявилась тошнота. Образ в кровь избитого Брата стал передо мною, и  я  сам
стал его братом... Что теперь, какой воспоследует  теперь  урок?  Ответа  не
было: воображение молчало, тоже, кажется, от страха.
   Ответ появился с  другой  стороны.  Пока  существами  мальчишеского  полу
решалось, в какой форме доводить до успешного конца оказавшийся  безуспешным
урок, Жанна  вынула  из  гнезда  болт,  служивший  задвижкой,  и  приоткрыла
калитку. Ломившийся в не„ чужак тут же перес„к границу охраняемого  железным
занавесом государства. И снова Назарий осознал это первым, прежде всех  нас.
Взгляд его покинул меня, чтобы упереться в Жанну, и это  он  ей  -  не  мне,
сложив губы трубочкой, пообещал:
   - Маленький... уродец.
   И сразу же - чужаку:
   - Привет.
   Каждому - сво„. Можно и через запятую, как кому хочется. А можно и  вовсе
без знаков препинания, как несомненно предпоч„л бы вошедший, заядлый во вс„м
минималист Жора Устименко, очень маленький человек.
   - Ну и жара у вас! - пропищал он чуточку в нос. - Вы в  этой  бочке,  как
сел„дки. Готовите новую программу? Возьмите меня.
   - Лучше я тебе е„ продам, - сказал Назарий. - Купишь?
   - Что именно? Котов в мешках не покупаю.
   - А вон... хлопчика. Или вон: дивчинку. Можно  и  в  упаковке,  в  мешке.
Меньше царапаться будут.
   Что же Жанна? Она улыбалась.
   - Я сам хлопчик, - серь„зно возразил Жора. -  И  дивчинки  у  меня  свои,
хлопчиковые. А что, у тебя с ними проблемы, номер не выходит?
   - Бездари, - угрюмо сказал Назарий, - и лентяи.
   - Ну да! - поднял бровки Жора. - А ты  не  пробовал  эту...  материальную
заинтересованность вместо хлыста?
   - Да я только этим и пользовался.
   - Ну, и что?
   - Думал, мальчишка заработает себе мороженое, а девчонка  конфеты.  Ей  и
дел-то всех: постоять в бочке.
   - Тут жарко, - сказал Жора. -  Тут  стоять  тоже  работа,  это  тебя  вон
ветерком обдувает, а других? К тому же, жара у тебя какая-то кислая. В такой
атмосфере стоять тяжелей, чем сидеть в сундуке. Надо платить получше.
   - Тут дело не в этом, - буркнул Назарий, - ты вот послушай,  что  этот...
малый мне объявил.
   - И малая тоже?
   - Они из одного гнезда... Он объявил, что и  без  всякой  работы  возьм„т
мороженое, совершенно запросто и куда лучшее, в холодильнике у его бабули.
   - Какой циничный хлопчик, - вздохнул Жора. - Знаешь, я ошибся, жара-то  у
тебя тут кисло-сладкая. А вроде бы ещ„ не вечер.
   - Ты что, не слыхал! - крикнул  Назарий.  -  Твой  этот  хлопчик-клопчик,
давил бы таких... сказал: запросто.
   - Кто знает, - пропищал Жора, - может, он и прав.
   Я это знал без всяких "может".
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   - Он вс„ выдумал, - пожаловался я, - ничего такого я не говорил. И почему
она не возразила?
   - Не вс„, - сказал Жора, - всего выдумать нельзя. Но дай мне развить  мою
тему.
   Мы сидели на ступеньках раковинки, с тыльной стороны.
   - Итак, жара бывает и кисло-сладкая, как жаркое. Это по ночам. А дн„м она
чаще, как сол„ный огурец. Утренняя же жара вроде хины.
   - Это что такое?
   - Очень горькая штука, - Жора был доволен: я отвл„кся от своих проблем.
   - Мне и без хины несладко, - доверительно сказал я. -  Все  эти  уроки...
Знаешь, у Назария они очень горькие.
   - Но ведь бывают и кисло-сладкие?
   - Ещ„ бы, - обрадовался я, - как уроки моего дяди Ю.
   - Ну так вот тебе впридачу сол„ненький! - Жора выпустил аккуратное кольцо
табачного дыма. - Никогда не пробуй курить табак, потом не отвяжешься.
   - Табак пахнет совсем не так, как твои папиросы...
   - Вот как? А я думал, курю табак.
   - Табак раст„т у нас в палисаднике, на клумбе. Он пахнет по ночам, точно,
как фиалки. Очень сладко, от них тошнит.
   - Но когда его курят, пахнет не сам табак, а дым. Понимаешь разницу?
   - От выхлопного газа тоже тошнит, а и он ведь дым.
   - Дым молодым! - воскликнул Жора.
   - Бардадым, - завершил я.
   - Неплохо, - пискнул Жора, - но вот что: со мной так играть  можно,  а  с
другими не советую.
   - А с Ивом?
   - С Ивом, пожалуй, тоже можно.
   - А с Сандро?
   - Иногда да, иногда нет. Сначала  надо  присмотреться  к  нему,  а  потом
решать: да или нет.
   - Ну вот, а ты говорил: с другими нельзя...
   - Ты прекрасно понял, кого я имел в виду! - Жора угрожающе выкатил  глаз.
Это у него ловко получалось. - А... вот и Ив.
   - Л„гок на помине, - сказал я.
   - Эта пословица звучит полностью: дурак л„гок на  помине.  Следовательно,
ты назвал Ива дураком.
   - Я не знал.
   - Незнание закона не избавляет от наказания... - с важностью объявил Жора
и вдруг заверещал: - Эй, парень, ч„рный парень! Этот мыслитель тебя  обозвал
дураком! Так что присаживайся, ты в нашу компанию принят.
   - Я не называл, - набычился я.
   - Тем хуже, - заявил Ив, присаживаясь двумя ступеньками  ниже.  Раковинка
закряхтела: он был тяжелей нас с Жорой, вместе взятых, вчетверо.  -  Значит,
ты это скрыл. Можно подумать, что ты скрываешь и нечто похуже, например, что
я ниггер.
   - Он прав, - подтвердил Жора, - ничего нет хуже этого. Только, как же это
скрыть? Это тебе не сладкое и не горькое, не кислое  и  не  сол„ное,  так...
что-то совсем гадкое: пресное.
   - Не разыгрывайте меня сегодня, - попросил Ив. - У меня  большая  печаль,
будто я съел это самое, пресное...
   - Ты съел накладное пузо Чрево! - убежд„нно сказал Жора.
   - Нет, я просто выпил, - грустно возразил Ив.
   - Это причина, - согласился Жора, - за не„ нужно выпить.  Тебе  следовало
принести выпивку сюда, а не разыгрывать тут дурака.
   - Это мальчишка сказал, а негр вовсе не дурак, - поправил  Ив.  -  И  это
особенно грустно.
   - Не дурак, зато урод, - сказал Жора. - И мы об этом  никому  не  скажем,
потому что все сами видят. А видеть это самим - весело.
   - Сам урод, - сказал Ив. - И поверь, смотреть на тебя - ничего вес„лого.
   - Урод я, - вставил я. - Так все говорят.
   - Славная компания, - обрадовался Жора. -  Кое-кого,  правда,  в  ней  не
хватает.
   - Сандро? - догадался я.
   - Ты сплетничаешь за спиной у людей, - сказал Ив. - Мне это не нравится.
   - А ты спроси у него, откуда он  такой  ч„рный  свалился  на  наши  белые
головы, - подтолкнул меня Жора. - Это ему понравится.
   - Откуда ты свалился, Ив? - послушался я.
   - С севера, - охотно ответил он. - Мой папа, тоже негр, кормил там  собой
комаров. А сам не ел ничего, вот и умер. От двойной такой болячки.
   - Спроси теперь, а откуда свалился на север папа?
   - Папа свалился с копыт. То есть,  его  сбили  с  копыт  на  арене  и  он
загремел на север.
   - Неужто этого достаточно,  быть  сбитым  с  копыт,  чтобы  очутиться  на
севере? - спросил Жора сам, потому что я медлил.
   - Самого по себе нет, не достаточно. Но папа при этом сказал...  кое-что.
А публики, как назло, в тот вечер было много.
   - Что же сказал папа? - Жора подмигнул мне.
   - Он сказал, подымаясь на копыта, с которых его сбили: мать  вашу  так  и
отца.
   - Так прямо и сказал: вашего? Что ж он, не знал, кто именно наш  отец,  и
не только наш, а и всех народов, а также их учитель и друг?
   - Он знал, - мрачно сказал Ив, - знали и другие. Вся публика  знала,  вся
труппа и оркестр. А знание закона, как и его незнание...
   - Знание - сила, - вставил я.
   - Значит, это, - Жора  потрогал  бицепс  Ива,  -  знание.  Ну,  а  теперь
спроси-ка, где его мама.
   - Где твоя мама, Ив?
   - У меня мама повсюду, - вздохнул Ив.  -  Везде,  где  отечество,  там  и
родина-мать. Тебе что, пора подыскивать детдом? Могу дать  адрес  моего:  не
худший из вариантов. Только поспешай, малыш, скоро  там  мест  свободных  не
будет.
   - Ч„рный парень нажрался в детдоме  сол„ненького,  смотреть  на  него  не
может, - сказал Жора. - А сладкого, наоборот, ему недоставало. Он  и  теперь
за конфету продаст кого угодно, даже мать.
   - Родину, - св„л сказанное воедино я. - У меня во дворе пацаны точно  так
же, за кусок сахара, бывает, и пистолет отдают.  А  я  сладкого  терпеть  не
могу, разве что мороженое. И пацанам таскаю из дома конфеты. Зато за сол„ный
помидор, знаете, такой мятый, так... и душу с меня вон, и кишки на телефон.
   - Обещали не разыгрывать, - сказал Ив, -  а  сами...  Так  что,  у  тебя,
значит, есть пистолет?
   - Нет, - слишком резко отверг такое предположение я.
   Они оба внимательно посмотрели на меня. Пауза грозила затянуться надолго,
и я добавил:
   - У отца есть.
   - У отца, конечно, много чего есть, - согласился Ив. - Только нам-то  что
с того? Одни только обещания.
   - И пачка вафель на ночь, - добавил я. - Так говорит наша Валя.
   - Умная женщина,  -  признал  Жора.  -  А  меня  вон  в  детстве  обещали
придушить, чтобы не  давать  и  вафель.  И  закопать.  И  тоже  обещаний  не
выполнили. А хорошо бы...
   - Кто ж из нас печальный? - спросил Ив.
   - Все, тут мы на равных, - выпалил Жора. - Сидим, грустим, нес„м чушь.
   - Мне нравится так болтать, - сказал я. - Что может быть лучше?
   - Да, этого вполне достаточно для дружбы, - согласился Жора. - Но за  это
бы надо ещ„ выпить.
   - Тебе-то зачем пить? - спросил Ив. - Понюхай пробку, и с копыт.
   - Это твой папа с копыт! - возмутился Жора.
   - Мой папа был негр, как и я, - запротестовал Ив, - а ты нет. Ты  другого
рода. Ты этот, как его, лилипут.
   - Он от природы просто мал