ревовещателя,  уходит.  Спохватившись,
аккордеонист снова  растягивает  мехи.  А  тот  уходит  под  кривую  усмешку
хроматического марша, с прямой, похожей на профиль его лица, спиной -  куда?
И уносит с собой - что? Ах,  как  хроматически  щемит  сердце,  покор„женное
этими усмешками утрат, зачем? Д„ргается, словно от боли, щека Ба.  Словно  в
не„ попали осколки фаянсовых блюдечек, или сама пуля, сам  выстрел.  Ну  да,
если взять значение этого слова пошире, то  да,  попал.  Взять  значение  не
слова, самого выстрела. И вот, понурив головы, и вот, шаркая ватными  ногами
по скрытой под очистками и угольным снегом мостовой, и вот, будто с похорон,
уходим и мы.
   Я видел слишком многое, к счастью, не умея это многое свести  к  немногим
внятным словам. И вс„ же, Ба повела себя слишком неосторожно,  позволив  мне
увидеть себя. Это было поопасней возможного менингита, но -  что  она  могла
поделать с собой, бедная Ба? Позволив мне лишь на секунду  отпочковаться  от
себя, она поступила поистине неосмотрительно. Да, одного этого было чересчур
много для меня, и чересчур рано, конечно: я был разбит увиденным, я от  него
устал. Осмотрительность, вроде бы уже ставшая и моей привычкой,  покинула  и
меня.
   - Бабуля, - позвал я беспечно, отвратительным  фамильярно-любезным  тоном
врача, похлопывающего по щеке смертельно больного пациента, когда  мы  вышли
за пределы Большого базара, оставив вс„, вс„ позади.
   - Бабуля, - спросил я, - а зачем ему белые перчатки? На белом куда виднее
грязь, он бы должен это знать.
   Ба дрогнула. По-видимому, я попал в ту же цель, куда только  что  угодили
осколочки выстрела. Ба осмотрела меня с головы до ног,  потом  серый  взгляд
остановился на моей переносице.  Я  съ„жился:  ч„рт  знает,  что  такое  мне
пригрезилось там, на базаре. Никакого следа того, что оправдало бы мой  тон.
Никаких вскрывшихся тайн, болван, с чего я это взял, с кем вздумал играть  в
эти игры? Потом е„ глаза сощурились и я был насквозь просвечен серым  лучом,
проткнут стальным прутом. Сердце мо„ гнусно чавкнуло. Поняла ли она,  что  я
почти нарочно... Она повела головой, поворачиваясь ко  мне  полупрофилем,  и
утомл„нно вынесла приговор:
   - Это ты грязен, а именно  -  предельно.  И  должна  это  была  знать  я.
Интересно, где это нужно шляться, чтобы так изгвоздаться? Сейчас прид„м -  и
в ванну, немедленно.
   Да, я был вывалян в грязи, таким был  этот  мне  урок  на  будущее.  Меня
подв„л мой хвал„ный ум, я слишком ошалел от испытанного  совместно  счастья,
от овевающего нас обоих одного и того же ветра, сделавшего меня заговорщиком
- в одном заговоре с нею, с Ба. Я просто обезумел,  если  сч„л  нас  членами
дворовой, одной и той же шайки. Меня  подв„л  этот  сандреллиевский  рай,  я
вообразил, что ягн„нок уже устроился рядом с  львицей.  И  подумать  только,
дальше я собирался спросить, что же это за фокус такой - выстрел! А потом  и
- о, самоубийца! - что бы могла значить та  пауза,  для  чего  она,  и  кому
именно предназначалась, на какого идиота рассчитана! Этого урока на  будущее
мне не забыть никогда, и значит, вот, что оно такое, будущее: оно -  память.
Вернее - насмешка памяти.
   Ох, если б  и  в  самом  деле  можно  было  достоверно  знать,  кому  что
предназначается, и что на кого рассчитано... С этой мыслью я, разбитый телом
и душой, строил себе вечером кулибку. В тесноте кулибки  ссадины,  в  первую
очередь - душевные, зазудели втрое сильней. То,  что  мне  удалось  избежать
вопросов Ю, не поправило положения. Что, впрочем, могло  бы  быть  сквернее,
чем услышанное после  поразившего  само„  сердце  выстрела:  "ну  как,  тебе
понравилось?" Сердце, cраж„нное выстрелом - оно так пусто, так  темно!  Окны
там забелены мелом и прикрыты ставнями, хозяйки-души нет, простыл и  след...
Оно собирается  замолкнуть,  может  быть,  навсегда,  а  его  вдруг  любезно
спрашивают, понравилось ли ему вс„ это.  Гнуснее  такого  нагло-фамильярного
вопроса -  только  мои  собственные,  которые  я  чуть  было  не  задал  Ба.
Разумеется, и вопрос  Ю  уже  был  готов  сорваться  с  его  языка,  но  тут
спасительница Изабелла опередила всех:
   - Что-то он невес„лый... Тень отца  Гамлета.  Точнее,  his  grandmother's
shadow.
   И воспитанный Ю проглотил свой вопрос. Я накрыл голову клапаном кулибки и
мне сразу захотелось поплакать.  Но  я  сдержался,  вытащил  из-под  подушки
книгу, заж„г фонарик.
   "Но ведь Бог не умертвил меня", проч„л я, и в мой затылок задул  базарный
холодный ветер c мурашками. Подумаешь, происшествие: "дама из  шестнадцатого
номера просила передать, что во время вашего номера, между  вашими  пальцами
всем была видна грязь". Надел перчатки  -  и  уже  не  видно,  никому...  Но
почему-то снова в затылок: тот же ветер.
   Боже ты, Боже всех ветров! И шиколата.
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   К чему притворяться, при вс„м очевидном различии этих двух  происшествий,
я не могу разделить сво„ отношение к ним - на два  различных  отношения.  Не
получается деление, не выходит и  вычитание  одного  из  другого.  Сложение,
допустим, да. Но оно - дело прошлое, вс„ давно уж и так сложилось,  так  что
сегодня срабатывает лишь умножение. Оно работает и когда я  сегодня  пытаюсь
реконструировать  себя  того,  в  том  судорожном  пятьдесят  втором   году,
почему-то  тут  возникает  образ  морщинистого   примороженного   белья   на
вер„вке... Когда я безуспешно пытаюсь вычесть из сегодняшнего  меня  -  меня
тогдашнего. В результате усилий обнаруживается лишь невозможность глянуть на
прежнее - прежними моими глазами.
   Вместо них глядят на меня из  того  года  чужие  глаза:  серые,  голубые,
ч„рные, синие, и только  после,  позади  этих  чужих,  как  самые  чужие,  в
последнюю очередь мои зеленоватые - и то, оказывается, теперешние. Мой номер
опять шестнадцатый, всегда шестнадцатый, как ни крути. И как ни  крути  -  а
вывернуть карманы пиджака куда проще, оказывается, чем карманы памяти,  хотя
заранее и там, и тут не угадать, что именно  вытащишь  оттуда.  Может  быть,
что-нибудь существенное, а может  быть  -  простой  мусор,  смесь  табачного
крошева с обрезками ногтей, плюс то,  чему  и  названия-то  нет,  такая  это
дрянь.
   С  другой  стороны,  от  глаз  того  мальчишки  с  вывороченными   внутрь
коленками, с бобриком и в бобочке, тоже так просто  не  отделаешься,  отсюда
вс„ упрямство работающей только в одном направлении арифметики. Да и весь он
по-прежнему тут, под рукой,  ещ„  ближе  -  вот  тут  подмышкой,  никуда  не
девался. Как нас разграничить: вот я - а вон тот мальчишка, а  вон  там  уже
и... ч„рт только знает, что такое там! Никак. Я и сейчас гляжу на себя теми,
его, чрезмерно выпуклыми глазами, которые считаю своими, и отделиться от них
не могу. К чему притворяться: никто этого не может.
   Пойд„м дальше: притворяться просто тщетно. И  перед  кем  это?  Когда  ты
перед зеркалом, или в кулибке, перед кем? Каждый  раз  она  своя,  и  только
своя, в ней никого, кроме тебя и необходимого: простыня, одеяло, шуба - если
она есть  -  клапан  на  голову,  нос  в  воротник,  выхлопные  газы,  запах
собственного тела. Собственного, своего, в кулибке - вс„ собственное, хотя и
у каждого сво„: своя бочка, свой негр, и своя Жанна... и  даже  своя  Ба.  Я
пишу от имени каждого, прикрываясь именем  мальчишки,  а  что  мне  оста„тся
делать, если именно этот мальчишка меня не покинул  до  сих  пор,  со  всеми
своими  врожд„нными  стигматами,  вплоть   до   умело   скрываемого   теперь
косоглазия? Я пишу, многое видя и понимая так же, как он, немного  косовато,
скажут некоторые... Что ж, значит, меня лично не одарили  особой  мудростью,
или такое косоватое понимание и есть особая мудрость.
   Стесняться мне нечего, мудрыми, вообще-то, отнюдь не переполнен этот мир,
да и тот - пятьдесят второго года - тоже не был.  В  том  году,  в  прибитом
пылью глубинном городке Жанна Цололос ходила среди  бела  дня,  и  в  т„мные
вечера тоже, в сари и с нарисованным над переносицей третьим глазом. Вряд ли
кто-нибудь сочт„т такие привычки признаками мудрости. Зато в моей теперешней
кулибке это сари становится зеркалом, пусть и с шелушащейся  амальгамой,  но
отражающим вс„ необходимое. Для краткости назов„м это  зеркало  памятью.  То
есть, еще одним вывороченным карманом старого, провисевшего в глубинах шкафа
тридцать лет пальто.  Карман  этот,  правда,  с  дыркой,  но  ничего...  Это
зеркальце памяти ничем не хуже того с  дырочкой  на  манер  зрачка,  во  лбу
знаменитого ухогорлоноса Миссионжника, а в  этом  зрачке  виднеется  другой,
поменьше, в котором, в свою очередь, или из  которого  беспорядочно  сыпятся
бесповоротно отрезанные  от  меня  ноготки:  Жанна,  Ася  Житомирская,  Жора
Устименко, Ю, Ба с полувопросительным прищуром, Иван Кашпо-Белов со вздутыми
мышцами... и другие, и все такие другие... и вот, он сам: Сандро Сандрелли.
   Перебирая потрескавшиеся фотографии, произнося  странно  звучащие  слова,
будто на чужом языке и во всяком уж случае - чужим голосом, все  эти  имена,
преисполненные лета и таврической пыли, льда в опилках и любви в осколках, и
глядя на такой заманчивый, такой  глупый  жаннин,  красный  третий  глаз,  я
завожу опять ослабевшую было пружину, и холодное  зеркало  опять  становится
т„плым фотограммопатефоном, игла-скальпель скользит по серебряной  амальгаме
канавок моего мозга, оживает память, уколотая иглой -  пардон,  претерпевшая
маленькую неприятность... Я пытаюсь  склеить  обрывки  давно  использованной
копирки, из разных им„н склеить общее имя, из  отдельных  портретов  собрать
групповое фото и запустить его снова в  канавки  мозга,  как  запущены  были
когда-то в канавку, отделяющую  тротуар  от  мостовой,  дождевые  пузыри,  в
переулке, ниспадающем в закат у нашего дома с тяж„лой резной дверью, в самом
центре Старой части города. В двери щель для почты, прикрытая  металлической
пластинкой: "Для писем и газет". Это и есть память. Игла бежит по извилистой
канавке мозга, год пятьдесят второй.
   Поскольку с недавних пор я спал в кабинете Ди,  то  есть,  ближе  всех  к
входной двери со щелью, если не считать спящих вм„ртвую  Изабеллы  с  Ю,  то
ночные звонки будили меня одного. Звонок был  очень  слаб:  в  двери  торчал
медный ключик, который следовало повернуть. Я покорно вставал на этот зов, и
почти не раскрывая глаз,  принимал  участие  в  ритуале  побудки  областного
судмедэксперта, моего отца.  Активной  стороной  были  милицейские  патрули,
находившие для отца дичь, почему-то, в основном ночью.  Сказать  правду,  не
всегда свежую дичь. В конце  пролога,  игравшегося  мною,  отец  одевался  и
уезжал, или, реже, отсылал патруль через мо„  же  посредство  подальше,  что
означало - до утра. После таких отсылок у меня требовали открыть дверь, -  в
том году такая операция страха ещ„, или уже, не вызывала, по крайней мере  у
меня. В ту ночь я так и сделал, открыл.
   - Вот что, малый, - разглядев меня, сказал патрульный. -  Зови  сюда  его
самого.
   - Так нельзя, - возразил я.
   - Можно, - подмигнул он. - Скажи, на Большом базаре,  на  площади,  нашли
м„ртвого младенца.
   Вид у меня, в трусах ниже колен и в майке выше пупа, был славный.  Потому
он, наверное, и подмигнул второй раз: двумя глазами. Как сл„зы,  с  козырька
его фуражки стекали капли дождя. Я не двигался с места, и он нажал:
   - Младенец мальчишеского полу, скорей всего - удушенный.
   Зачем он рассказывал вс„ это мне? И с такими глубокими паузами:
   - Грудной... Закопанный...
   Я молчал. Была глубокая ночь. Накрапывал дождик.
   - Ты спроси отца: сюда заносить, или как?
   - Совсем сдурели, новобранцы, - заявил отец, натягивая брючину на протез.
- Можно подумать, я тут для своих  клиентов  тоже  пуховые  одеяльца  держу.
Скажи ему - сейчас поедем. А сам ложись.
   Тоже относилось, по-видимому, к частной практике Ди.
   Отец с матерью спали в столовой, той самой - на три ступеньки ниже, ночью
превращавшейся в их спальню. Я уш„л к себе и л„г, и  какое-то  время  лежал,
слушая дыхание Ю, умноженное на вдвое учащ„нное дыхание Изабеллы. Мысли  мои
вертелись вокруг мальчишеского "полу", я, вероятно, как-то  относил  себя  к
нему. Перед глазами возникало и  пропадало  плоское,  нецветное  изображение
базарной площади,  чаще  -  той  е„  части,  которую  в  зиму  нашего  с  Ба
путешествия туда ещ„ не успели замостить, где тогда располагались  раковинка
с шапито, клетки и вагончики. Я воображал себе теперешний  пустырь  на  этом
месте,  раскисшую  глину,  роющихся  в  мусоре  свиней,  вдруг  откапывающих
младенцев или то, что от них осталось. Потом я вс„ же увидел тигров,  жрущих
эти остатки, и выражающих  изумл„нное  одобрение  зевак...  Затем  появились
санки, калоши, пош„л снег, и я уснул.
   К завтраку отец был уже дома. Иначе и быть не могло, Ба не прощала никому
проступков,  покушающихся  на  основные  параграфы   домашней   конституции.
Отсутствие кого-нибудь за столом оскорбляло е„, как  ненароком  выпавший  за
едой в тарелку зуб. Возможно, именно потому она постоянно присматривалась  к
моим зубам. Обстоятельствам,  с  которыми  ей  приходилось  иногда  идти  на
компромисс,  она  уступала  будничные  обеды,  но  не   воскресные,   и   не
завтраки-ужины. Да и эта уступка делалась в те дни,  когда  отца  вообще  не
было в городе. Командировки  же  матери  не  принимались  в  расч„т,  как  и
девятимесячные отсутствия Изабеллы: обе они пребывали между разрядами членов
семьи и гостей. А Жанна? Это вопрос  особый,  вопрос  бабочки-однодневки.  К
тому же, у Жанны была и своя Ба, свой дом и тамошний обед, куда ей следовало
являться прежде всего. Изабелле предстоял ещ„ один год  уч„бы  в  институте,
конечно же в Москве, а матери - неизвестно сколько ещ„ полагалось  обучаться
новым для не„ правилам жизни, чтобы после успешной сдачи экзаменов перейти в
разряд полноправных родственников. Учились обе они старательно,  хотя  и  по
принуждению: мать cбегала к семейному столу от своего Горздрава, а  Изабелла
из микробиологической лаборатории, куда е„ на лето устраивал Ди. Дом  был  у
обеих под рукой, ведь в этом городе вс„ было под  рукой,  одно  к  одному...
разумеется, в той его части, которую мы признавали городом. Мы, то есть, Ба.
   Было раннее летнее утро. Дом приходил  в  себя,  оживал,  нет,  налаживал
внутри себя движение, как это  делает  машина,  обладающая  определ„нной  ей
навсегда функцией. Сказать  "навсегда"  -  вовсе  не  означает  не  замечать
скрипа, и неохоты, с которой подчас двигались члены этой машины. Но  неохота
распространялась и на желание замечать скрип, и потому: навсегда. Пока Ба  и
Валя  занимались  завтраком  на  кухне,  Изабелла  и  мать   делали   уборку
соответственно в кабинете и в столовой, мужчины - Ди, Ю и я  -  приводили  в
дневной порядок себя. Под контролем старших, точнее -  одного  только  Ю,  я
выжимал маленькие гантели, приседал, подтягивался на турнике, делал  преднес
и обливался затем до пояса. После чего раза  три-четыре  чистил  зубы,  пока
результаты не сочтут удовлетворительными, в этом случае - сочт„т Ди. Три или
четыре, зависело от того, как долго Ди и Ю брились. Уборка спальни Ба лежала
на ней самой, она никому бы и не доверила е„. Так же, как и парадную  посуду
в буфете и настенные  тарелочки  в  столовой.  Это  был  е„  алтарь,  и  она
священнодействовала,  протирая,  к  примеру,  сво„  трюмо.   Это   был   акт
религиозный,  а  молитву  -  кто  ж   препоручает   другому?   Только   люди
соборно-церковные, а Ба мало что о них знала. Час е„ молитвы наступал  после
завтрака, когда е„ личный храм - дом  пустел  и  темнел,  окна  забеливались
мелом... то есть,  закрывались  многополезными  ставнями,  летом  -  не  для
сохранения внутреннего тепла, а чтобы как раз не  впускать  внутрь  наружный
жар.
   Возможно,  тот  день  был  воскресным.  Исхожу  из  того,   что   завтрак
представляется слишком долгим для  будничного,  а  о  длине  завтрака  можно
судить по количеству  того,  что  было  сказано  за  столом.  Впрочем,  этот
разговор мог быть тогда разбросан по нескольким дням, а собрал его в один  -
я, сейчас. Теперь уж правду не установить, да и к чему  она,  такая  правда.
Главное, отец успел к самому началу: мы начали с яичницы и помидоров,  а  он
уселся за стол, когда яичница ещ„ не остыла. Его попытку  съесть  свою  долю
прямо со сковороды Ба пресекла без слов, мановением лишь пальца.
   - Жрать хочется, - несмотря на неудачу, весело пожаловался отец.
   Ди глянул на него укоризненно: слово "жрать" не  входило  в  канонический
лексикон.
   - Тебя всю ночь не было... - почтительно, и  потому  без  вопросительного
знака, спросил Ю.
   - Застарелая привычка, шляться по ночам, - высказалась мать.
   - С нами дети, - заметил Ди.
   - Well, that side-winder knocks on  me,  -  между  всем  прочим  тихо,  и
понятно - кто.
   - Как поживают твои обезьянки? - хмыкнул отец. - С ними ты тоже  вот  так
по-ангельски беседуешь?
   - Ей нужна практика, - солидно заявил Ю. - Ведь диплом она будет защищать
по-английски.
   - Зачем? - спросила мать. - Чтобы никто не понял, что она там понамолола?
   - Нет, чтобы... ну... - замялся Ю.
   - Всякий интеллигентный человек должен бы изучать языки, - помог Ди. -  И
лучше это делать с детства, когда...
   - Кстати, об интеллигентных детях, - перебила мать. - Я хотела  попросить
тебя, Изабелла, чтобы ты впредь не посылала мальчика на вокзал.
   - Но это же совсем рядом! - возразила Изабелла. - А  у  меня  очень  мало
времени.
   - И вс„-таки я прошу, - упрямо сказала мать. - Почему, почему  он  в  его
годы должен иметь дела с  проводницами?  Зачем  он  должен  в  его  возрасте
сталкиваться с... ненужными ему подробностями жизни? Он, кстати, знает - что
в тех коробках?
   - Микробы, - сказал я. - Вернее, бактерии.
   Все обернулись ко мне и уставились в мою переносицу. Длинная пауза.
   - Вот, пожалуйста, - резюмировала мать. - В результате он уже вмешивается
во взрослые разговоры.
   - Этот поезд из Одессы единственный, - сказала Изабелла. - А Одесса, если
не считать Сухуми, но это далеко от нас, единственное место, где...
   - ... растут обезьяньи ...
   - Осторожно, с нами дети, - ехидно вставил отец. Ди улыбнулся.
   - Вс„ это бред, - заявила мать, -  вся  эта  твоя  работа.  Одна  от  не„
польза, что тащишь в дом всякую заразу от своих... материалов. Руки, что ли,
тебя, интеллигентного реб„нка, мыть не учили?
   - Я тащу? - возмутилась Изабелла. - Это  твой  муж  тащит.  Разве  это  я
подхватила на работе ТБЦ, да ещ„ и болезнь Боткина впридачу? Не  бойся,  мне
из Одессы присылают материалы, к которым человек невосприимчив.
   - И ты не бойся, - возразила мать, - из твоей Москвы тебе теперь  пришлют
материалы, которые все мы легко воспримем.
   - Между нами реб„нок, - опять загнул туда же отец.  На  этот  раз  Ди  не
улыбнулся.
   - Фу, - сказал он.
   У Ба был совершенно отсутствующий вид.  Возможно,  именно  это  развязало
всем языки. В том числе и мне.
   - Я уже не реб„нок, - сказал я. - Во всяком случае, не грудной  младенец,
пусть и тоже мальчишеского полу.
   - Фью! - присвистнул отец.
   - Не свисти за столом, - механически сказала Ба.
   - На что это он намекает? - спросила мать.
   - Он просто так,  -  объяснил  Ю,  -  грубит.  Нормальный  выход  детской
агрессивности.
   - Не просто, - возразил отец. Его  вес„лость  улетучилась.  -  Ты  что-то
имеешь против младенцев мальчи... ну и так далее?
   - Не против, а за, - двигался по инерции я. - Особенно и так далее.
   Снова пауза, ещ„ длинней.
   - Пусть объяснит, - предложил Ю.
   - Его рано сажать за один стол со взрослыми, - объявила Изабелла.
   - Вы не правы,  -  укоризненно  сказал  Ди.  -  Вы  сами  виноваты,  а  я
предупреждал. Теперь же будьте справедливы, и держите себя соответственно.
   - Ладно, - сказал отец. - Ты что-нибудь ещ„ скажешь?
   - Нет, - отказался я. И  опустил  нос  в  тарелку.  Сказанного  уже  было
достато