х  девушек  в   его
лаборатории, антураж для истерики подвернулся  подходящий,  и  она  была  не
совсем искусственной: метавшиеся по стенам конструктивистcкие квадраты  кого
угодно довели бы до галлюцинаций. Я уже лежал  в  постели,  но,  стоило  мне
опустить веки,  в  спальню  огромными  шагами  входила  страшная  старуха  в
сапогах. Под завывание моторов за окном - она подходила ко мне  и  клала  на
лоб раскал„нную руку. Я вскрикивал,  и  сразу  же  открывал  глаза:  старуха
исчезала. Мать, кажется, была сильно  напугана  моими  закидонами,  пустотой
квартиры - а может, тоже  опасалась  появления  в  ней  какой-нибудь  жуткой
старухи... И когда я, после очередного вскрика, потребовал немедленной  моей
доставки в старый дом, она на удивление легко согласилась. Наверное,  она  в
глубине души надеялась встретить там отца,  или  даже  планировала  внезапно
нагрянуть в тайное его лежбище...  Не  знаю,  но  я  добился  своего,  и  мы
поехали.
   Мы ехали... впрочем, ночной трамвай, скудные  фигуры  пассажиров,  спящая
кондукторша, рвущие сердце звоночки, и прочие минималистские, скупые ухватки
осеннего, быстро сгущающегoся времени, вс„ это тянулось долго. И  достаточно
об этом: о н„м сказано столь же аскетично, каково оно само. В  конце  концов
мы достигли  цели,  и  оказались  в  мире,  абсолютно  не  похожем  на  тот,
оставленный далеко позади. Сияла люстра, отбеливая двойные,  смахивающие  на
карточные, бюстики на "Беккере" -  головками  вверх,  и  головками  вниз:  у
отражений.  Бело-розовый  кафель  во  всю  стену,  крахмальная  скатерть  на
овальном столе. Аккуратно расставленные на блюдечках  полупрозрачные  чашки,
сиятельный самовар. Но главное - плотные ставни, намертво задраивающие окна,
с улицы не ворв„тся сюда  ни  один  блик  фары,  ни  один  всхлип  мотора...
Задраенные иллюминаторы трюма, олицетворение стойкого сопротивления  штормам
снаружи - и постоянства внутреннего штиля,  пристойного  порядка.  Здесь  не
было, и не могло быть тараканов. И здесь мы застали отца.
   От прорвавшегося было и сюда августовского  шторма,  того  самого,  после
которого почернели и охладились ночи, не осталось и  воспоминаний.  Ю  давно
вернулся к своим обязанностям по хозяйству, Валя - к своим. Изабелла  уехала
в Москву. Нескончаемым потоком шли к  Ди  на  поклонение  больные  младенцы,
теперь и ночью их можно было свободно  принимать:  освободился  кабинет.  Ба
снова стала играть свои, то есть, мендельсоновские "Lieder  ohne  Worte".  В
доме опять запахло цветами и аптекой. В такой  поздний  час  меня  не  стали
сажать за стол, сразу увели в спальню, на мо„ прежнее - до соседства с  Ю  и
Изабеллой - место. Эта  ohne  Worte,  бессловесная  операция  означала:  вс„
прощено и забыто. У не„ была, впрочем, и функциональная  сторона,  ибо  меня
удалили, чтобы за столом мог без помех позаседать консилиум, по  отложенному
некогда вопросу "я и невропатолог". Наверняка и психиатру Н„мкину, а может -
и его  дочери  Наташе  икнулось  в  ту  ночь,  хотя  никто  из  нас  не  пил
шампанского, только чай. Да и его - только мать.
   Я не испытывал ни малейшего интереса к заседанию,  л„жа  в  непроницаемом
мраке спальни, ни тебе тут фар, ни  старух.  Мне  хорошо,  и  это  вс„,  что
думалось мне. Интересно, почему  нельзя  всегда  вот  так,  такими  простыми
средствами сделать себе хорошо? Или так положено, чтобы жить не было хорошо,
как положено лекарству быть обязательно горьким?  Перекрахмаленная  простыня
прицарапывала спину, не  лучший  строительный  материал,  казалось  бы,  для
кулибок. Но я  так  давно  не  строил  е„,  с  августа,  когда  вдруг  начал
задыхаться в ней, что эта казалась мне наилучшей из возможных. Сон не ш„л ко
мне, но я и не звал его. И обрадовался, когда приблизительно  через  полчаса
дверь скрипнула и на пороге возник знакомый  силуэт  Ди.  Значит,  консилиум
закончился, а поскольку приш„л ко мне  именно  Ди  -  то  закончился  ничем,
решение вопроса снова было отложено. Ди подош„л к кушетке и присел  ко  мне,
почти не уменьшившись в росте. Мне вдруг впервые стало ясно, что он  был  не
намного выше меня, очень маленький. Наверное, я немного подрос, если заметил
это. Мне стало ещ„ лучше, и пересохшие от недосыпа веки мои увлажнились.
   - Ну, как наше самочувствие? - положил он руку на мо„ темя.
   Рука была очень сухая, прохладная, и пахла мылом. Если я ещ„ недостаточно
хорошо себя чувствовал до этого, то теперь  полностью  восполнил  недостачу.
Мне никогда ещ„ не бывало так хорошо. Испытывающих боли младенцев, сразу  же
замолкающих в этих руках, можно понять, припомнил я.
   - Ты посидишь со мной? Ты ведь ещ„ не ложиться приш„л?
   - Нет, ещ„ рано, - ответил он, - конечно, посижу.
   - Ну, тогда расскажи что-нибудь, - схитрил я, - тогда я скорее усну.  Они
очень шумят.
   Сквозь щель неплотно закрытой  двери  из  столовой  просачивались  голоса
наших, а из кухни - характерные звуки встряхиваемой копилки.
   - Душу с них со всех вон, - добавил я. - Валя уже не уходит от нас?
   - Продолжает уходить, - засмеялся Ди, - вот скопит достаточно  приданого,
и уйд„т.
   Он встал, поплотней прикрыл дверь и вернулся на место.
   - Хитрец, тебе следовало сказать не "расскажи", а "поговорим". Выражаться
нужно точней, и с нужной интонацией, от не„ многое  зависит,  если  не  вс„.
Одно дело сказать: дайте мне,  пожалуйста,  стаканчик  чаю!  Совсем  другое:
дайте мне, пожалуйста, стаканчик чаю.
   - А третье дело, - встрепенулся я, -  дайте  мне,  пожалуйста,  стаканчик
чаю. А то ведь дадут кому другому...
   - Или вовсе не дадут, - оживился и Ди. - Например, сейчас я тебе  отвечаю
так: чай будет завтра утром. И вс„ же это не: Бог подаст, понимаешь?  А  как
тебе на новом... старом месте, не перерос его?
   - Нет, тут очень хорошо, - признался я.
   - Понимаю, - произн„с он со значением, выдвигаясь ко мне из объявших  его
т„мных глубин спальни. - Но тебе прид„тся привыкать ко всему новому. К тому,
чего нельзя изменить, нужно привыкнуть. Просто нет другого выхода.
   Вообще-то я знал, что другие выходы есть, но промолчал: нам  обоим  такие
выходы не нравились.
   - Стойкость и пристойность, - вместо возражения напомнил  я,  -  это  наш
девиз, я помню. А ты со мной обращаешься, как с больным в беспамятстве.  Что
же, на вашем совете ты был не на моей стороне?
   - С чего ты это взял? Может, твоей  памяти  и  недостаточно  для  большой
карьеры, но для здоровья е„ хватает вполне. Так я и сказал на...  совете.  А
заметил ли ты, какой симпатичный каламбурчик у тебя получился:  пристойность
и просто стойкость?
   - Заметил, - надулся я. - Я его нарочно подобрал.
   - А звуки ты ещ„ подбираешь? Или уже бросил, ускользнув от забот Ба?
   - Мы ещ„ не купили пианино.
   - А для каламбурчиков пианино не требуется, - подхватил он. - И для  рифм
тоже... Их-то ты не бросил, надеюсь, подбирать? А ну, попробуем... Ножницы.
   - Ложь лица, - проговорил я, после заметной паузы.
   - Ничего, - одобрил он. - Только медленно.
   - А ты нарочно взял такое трудное слово, - запротестовал я.
   - Не нарочно, а специально. А пишем ли мы что-нибудь новенькое?
   - Нет, - ответил я. - Некогда. А ты?
   - Я вс„ с моим доктором Заменгофом вожусь. А тебе скоро будет  ещ„  более
некогда, - сообщил он. - Ба уже договорилась  о  тебе  в  музыкальной  школе
вашего района.
   Я не выразил радости по этому поводу.
   - А что, - вместо этого спросил я, - неужели Ба и в детстве  с  такой  же
охотой, как сейчас, играла на пианино?
   - Нет, я думаю - и она это делала не по своей  воле.  Да  и  сейчас  дело
сложней, чем кажется. Вряд ли кто-нибудь делает  это  по  своей...  Но  есть
ведь, вспомни и это, выдержка, выдержка и  настойчивость.  И  тебе  повезло,
если есть кому проявить вместо, нет -  за  тебя  выдержку  и  настойчивость.
Благодаря этому твой собственный характер не будет изуродован с  детства.  А
существуют дети, за которых некому проявить что бы то ни было.
   - Я знаю, и они изуродованы на всю жизнь, - засмеялся я. - А у меня  есть
такие люди, и поэтому я могу успеть запастись всем необходимым для  жизни  и
обеспечить себе пропитание до конца дней.
   - Что за дикость, опять твой Робинзон? - засмеялся и он. - А  ну-ка,  ещ„
рифму: попугай.
   - Попугай, - без заминки выпалил я.
   - Разве это рифма? Ты уж не хитри, пожалуйста, дело серь„зное.
   - Дайте мне, пожалуйста, стака-а-нчик чаю, -  съехидничал  я.  -  У  меня
"попугай" глагол повелительного наклонения. Не веришь, спроси Ю.
   - И в самом деле... - его рука задумчиво взъерошила мой чубчик.
   - Я ещ„ такие номера знаю, - залепетал я, - например...  взгляд  косой  у
девушки с косой.
   - Здорово, - одобрил он. - Я бы  такой  номер  отколоть,  чай,  не  смог.
Честно говоря, на месте твоих  родителей  я  бы  занялся  твоим  косоглазием
вплотную.
   - Ты же  прозаик,  -  великодушно  возразил  я,  -  тебе  не  обязательно
откалывать такие номера.
   - Как сказать... - совсем задумался он, - как бы это получше сказать...
   - Не надо лучше, - со знанием дела заявил я. - Мы и так хорошо болтаем.
   - Я рад, что тебе нравится, - серь„зно заявил он.
   - Интересно, когда вы с Ба здесь в спальне одни, вы тоже хорошо болтаете?
   - Тебе было бы неинтересно. Мне и то... бывает не  очень.  Совсем  другие
темы.
   - Разве  не  ты  их  выбираешь?  Кто  же  тебя  заставляет  говорить  про
неинтересное?
   - Хороший вопрос. Приличный человек проявляется прежде всего в  том,  что
он говорит с людьми так, будто ему интересно  то,  что  ему  на  самом  деле
совсем не интересно.
   - Значит, приличный человек должен хорошо уметь врать, - подытожил  я.  -
Кроме того, можно проявить приличия и по отношению  к  тебе,  не  всегда  же
играть в одни ворота. Ты очень любишь Ба, это видно...
   - Обожаю, - т„мные воды спальни объяли его целиком. - А ты разве нет? Как
можно е„ не обожать!
   - Не обожать богиню! - сказал я. - Вот это номер,  вот  это  каламбурчик:
двойное сальто. Ю обязательно  бы  прицепился  к  этому  выражению,  вс„  бы
объяснил.  Значит,  из-за  обожания  ты  ей  и  позволяешь   выбирать   темы
разговоров, да?
   - Не только разговоров... Попробуй, представь, что я выступаю в  каком-то
аттракционе...
   - Не могу, - признался я.
   - Хорошо, тогда... что я торгую в лавке моч„ными яблоками.
   - Сол„ными помидорами, - облизнулся я.
   - Да, вообрази, что я лавочник..
   - Коммерсант, - не упустил возможность поправить я.
   - Хорошо, ехидна, пусть так... И вот, ко мне в лавку приходит  уважаемая,
обожаемая дама и просит продать ей зеркальце. Или  другую  игрушку.  Что  же
делаю я?
   - Ты не пода„шь виду, - подсказал я.
   - Правильно! Коммерция моя не богата выбором: яблоки,  помидоры,  арбузы.
Но я не открываю даме, что она ошиблась в выборе  самой  лавочки,  то  есть,
коммерсанта. Зачем? Я пытаюсь уговорить е„,  что  ей  на  самом  деле  нужны
именно... помидоры, а не зеркальце, понятно?
   - Выдержка и настойчивость, - подтвердил я.
   - То есть, я разговариваю с ней на е„ тему. И в конце концов убеждаю  е„,
что она просто сама не знает,  что  ей  нужно.  В  итоге  нашей  беседы  она
покупает помидоры, а не зеркальце.
   - И это получается всегда?
   - Бывает, конечно, что у дамы с утра сердцебиение. Или насморк.  Тогда  с
нею трудней... Но ведь у нашей дамы это случается реже, чем у других дам. Да
и я научился преодолевать такие трудности ещ„ в молодости,  хотя  мне  тогда
приходилось спать по два часа в сутки.
   - Это было в Крыму, - догадался я.
   - Да.
   - И туда приехала Ба.
   - Да.
   - А почему она приехала, вы были уже знакомы раньше?
   - В общем - тоже да, - кашлянул он. - Хотя это сложный  вопрос.  Если  ты
намерен двигаться дальше такими же темпами...
   - ... ты перестанешь отвечать, - подхватил я. - Конечно, меня рано сажать
за взрослый стол. И вообще, у меня горячка, нужен невропатолог.
   - Ты прекрасно знаешь, что идея сажать тебя за общий  стол  -  моя.  И  я
собственноручно вынес твой кукольный, лилипутский столик в чулан. Я  считаю,
что унижение даже маленьких людей не проходит даром для унижающего. Так  что
я попробую ответить и на сложные вопросы. Чего там, дело давнее, отчего бы и
не рассказать? Только пусть это останется между нами.
   - Гроб, - пообещал я.
   - Только, пожалуйста, без музыки, - рассмеялся он.
   - Рассказывай, пожалуйста, а то я вдруг усну, - взмолился я.
   Можно голову сломать, решая, почему он вс„ это мне рассказал. Мне,  очень
маленькому человеку, реб„нку. Может, именно потому он и рассказал мне, что я
был  реб„нком.  Может,  он  полагал,  что  я  не  пойму,  не   запомню,   не
заинтересуюсь -  и  засну,  не  дожидаясь  конца  рассказа.  А  может  -  он
рассказывал это вовсе не мне, а самому себе, потому что эта  тема  была  ему
по-настоящему интересна. Годы спустя он позвал меня к себе в спальню,  среди
дня там были плотно закрыты ставни, там было так темно и глухо, что замирало
сердце, а он несколько лет почти  не  выходил  оттуда!  Я  впервые  в  жизни
собрался в самостоятельную поездку, по  чистой  случайности  -  в  Крым.  Он
зазвал меня к себе, и сказал из глубин  темнот,  низким  и  мягким  голосом,
каким, наверное, говорил Господь на Синае: ты едешь, так знай,  что  женщины
бывают разные - а болезнь одна. И это было вс„. Я выслушал и уехал.  Похоже,
существует ещ„ одно "может": кому ж ещ„  он  мог  рассказать  вс„  это?  Он,
такой?
   - Тебе известно, что мой старший брат Борис оставил дом по  не  зависящим
от него обстоятельствам?
   - Да, - подтвердил я, - этим обстоятельством был наган. А ты  любил  его,
не  наган,  конечно,  а  Бориса.  А  у  отца   есть   браунинг.   Подумаешь,
обстоятельство, в нашем дворе можно выменять и автомат.
   - Я брата обожал, - поправил он. - Но ты не разговаривай, а то не усн„шь.
Тебе также известно, что отец Яши Хейфеца  играл  на  баритоне  в  городском
саду, а сам Яша - на ч„м и где? Я хочу сказать,  что  отцы,  в  сравнении  с
пушками детей, вооружены жалкими рогатками.
   - А Ба вооружена всего лишь щ„ткой для волос, - вставил я. - Но  и  палка
ведь тоже, говорят, иногда стреляет.
   - Да, и Ба вооружена. Только она пускает в ход сво„ оружие лишь в крайних
случаях, когда вынуждают е„ обстоятельства... ну, вот то самое  сердцебиение
с утра. А обычно она просто пожимает плечами. Так что в нормальных  условиях
никаких тебе выстрелов.
   - Она себе сама созда„т обстоятельства, - не согласился  я.  -  И  другим
тоже. Например, порядок в доме, или твои поездки по ночам к больным.
   - Сейчас ночь, и я снова у больного, - сказал он. - Уверяю тебя, она меня
сюда не посылала, я  сам.  Обстоятельства...  нет,  она  не  созда„т  их,  а
подбирает. Так же, скажем, как подушечки на тахту, тарелочки на  стену,  или
игрушки на „лку. Но не производит же она их сама.
   - Игрушки для Ба! - воскликнул я. - Лучше бы она собирала брошки.
   - Эти игрушки выглядят не хуже брошек, - сказал он. -  При  условии,  что
ими увешана Ба, а не кто-нибудь другой. Ибо сама Ба прекрасна. Но  вообще-то
- каждый устраивает себе „лку по вкусу, даже по  своему  образу  и  подобию.
Каждый в своей „лке видит, собственно, как в зеркале: себя. И вешает игрушки
- какие его устраивают, иначе это вообще не „лка, не зеркало... для него.
   - И Ба устраивает себя так, как е„ устраивает, - выпалил я, - ничего себе
„лочка... А ты заметил, какой симпатичный каламбурчик?
   - Заметил. Но только не она себе устраивает „лку, а я ей.
   - Ты... - недоверчиво сказал я и остановился, не желая его обидеть. -  Но
не ты же главный... в доме. Говорят, твой номер если и не  шестнадцатый,  то
уж и не первый.
   - Это как посмотреть, - возразил он. -  Правда,  Валя  утверждает  именно
так. И другие думают подобно ей, она  только  высказывает  вслух  их  мысли.
Правда и то, что я не высовываюсь  из-за  куста,  за  которым  посиживаю.  Я
стараюсь действовать невидимо, и очень редко выступаю на авансцену. Но,  тем
не менее, вс„ устраиваю я. Это не  первый  случай  в  истории  человечества,
ха-ха, не думай... Ещ„ в Библии описаны такие примеры. Приведу и  я  пример:
скажем, я терпеть не могу Шуберта, да-да. Я обожаю полонез Огиньского. Но  я
не настаиваю на н„м, и Ба получает сво„ удовольствие от Шуберта.  Полонезами
в доме и не пахнет, а у Ба зажигается маленькая „лочка. Но за этой  „лочкой,
за этим кустиком - я, не так ли? Так что, кто в этом доме... номере главный,
а?
   - Главное в этом номере, не повалить „лку на пол.
   - Конечно! И такого рода случайности бывают,  конечно.  Но  кто  способен
намеренно повалить е„, кто поднимет руку или ногу, чтобы растоптать  игрушки
Ба, в которые она смотрится, как в маленькие зеркальца -  чтобы  видеть  там
себя, такую же прекрасную, как и в действительности, но только приумноженную
в  сто,  в  тысячу  раз?  Кто  способен  избить  Шуберта,  плюнуть  в  глаза
Мендельсону?
   - Многие способны, - проворчал я. - Не только  я.  Например,  отец...  не
помнишь разве?
   - И что сделала Ба? Пожала плечами, и вс„. А тебе  даже  разрешила  снова
лезть к ней в постель по утрам. Меня всегда интересовало, о ч„м вы с ней там
говорите.
   - Ничего себе, пожала плечами, - пот„р я  сво„  темя.  -  Тебе  она  тоже
разрешила залезть к ней в постель после того, как...  пожала  плечами?  Или,
вс„-таки, после того, как трахнула щ„ткой?
   - Маленький хитрец, - засмеялся он.  -  Мне  удалось  избежать  щ„тки.  В
отличие от всех вас, я не пытался разубедить е„ в том, что  решение  пустить
меня в постель приняла она сама. Не так-то просто было внушить ей это, чтобы
потом взять - и разубедить. Нет-нет, она должна верить и знать, что она сама
творец своей „лки и прочих обстоятельств, дом, семья это или прич„ска. В не„
не должно закрасться и крошечное подозрение, что е„  интерпретация  Шуберта,
или вообще жизни, неверна. Если кто-нибудь - как это  делаете  подчас  вы  -
начинает ей подсказывать такие вещи, она пожимает плечами, а  если  начинают
на этих вещах непристойно настаивать, она отчаянно защищается: бер„т в  руки
щ„тку,  чтобы  причесаться  самой  или  учесать  непристойного.  Ведь,  если
непристойному подсказчику удастся внушить ей  такое  подозрение,  закачается
вся конструкция, она просто не выдержит -  рухнет,  как  твоя  „лка.  Потому
никто и не должен внушать ей таких подозрений, ты обещал ведь: гроб,  и  без
всякой музыки?
   - Я помню, - сказал я. - И не заикнусь. Но это значит, что ты  всю  жизнь
обма... работал и работал, и ничего больше! И какая работа,  потяжелей,  чем
на арене или треке. Конечно, тяжелей! Она же без перерыва на обеды, ведь  ты
работаешь и за столом, без перерыва на сон, ведь ты работаешь и  в  постели!
Вот зачем ты научился спать по два часа в  сутки...  С  одной  работы  -  на
другую, от пациента к пациенту, можно  просто  сдохнуть!  Одна  заря  спешит
сменить другую, так? А зачем, разве нельзя как-нибудь иначе?
   - Ю хорошо тебя приготовил к школе, и память у тебя хорошая,  только  вот
избирательная: главное ты вс„ же пропускаешь мимо ушей,  -  упрекнул  он.  -
Сказано же тебе, что я обожаю, и с самого начала обожал Ба. Кроме того,  это
мой долг.
   - Ч„-ч„?
   - Ты не да„шь мне продолжить... Между тем, из продолжения ты бы узнал вс„
недостающее. Но в последний раз, стойкая пристойность: это  должно  остаться
между нами. Помни, что...
   - ... между нами дети, - съехидничал я. - Валяй.
   - Тебе, разумеется, известно, что такое погром. Так вот, когда по  нашему
городу прокатилась волна погромов, твой дед Борис...
   - Двоюродный дед, - поправил я.
   - Пусть так... Борис организовал отряд самозащиты. И когда после  погрома
ему пришлось бежать из России, он сделал это через Варшаву. А там  жила  Ба.
Там тоже боялись погромов. О Борисе, ещ„ до его приезда  туда,  рассказывали
другие бегущие из России. Рассказывали, что он  взял  дело  в  свои  руки  и
застрелил погромщика сам, не полагаясь на суд и полицию. А когда он