предложил ему Густав. -  Сейчас  же.  И
Берте передайте, чтобы она шла. Вы мне не нужны. Переключите сюда телефон.
Если кто-нибудь придет, я открою сам. Возьмите машину, если хотите.
 - Благодарю, господин доктор, - сказал Шлютер.
 Густав рассказал Франсуа, в чем дело. Шурин Шлютера,  Пахнике,  механик
по профессии, очень порядочный,  далекий  от  политики  человек,  оказался
свидетелем одной из ежедневных теперь потасовок  между  республиканцами  и
нацистами. Один из республиканцев был убит в стычке. Ландскнехты  заявили,
что республиканцы напали на них и  им  пришлось  обороняться:  обычное  их
объяснение, когда они убивают своих противников. На суде механик  Пахнике,
допрошенный в качестве свидетеля, рассказал все, как  было,  то  есть  что
потасовку затеяли "коричневые". Впрочем, ни  ему,  ни  другим  свидетелям,
показавшим под присягой то же самое, не поверили, и убийцу  оправдали.  Но
вскоре после процесса "коричневые" напали  ночью  на  Пахнике  и  так  его
изувечили, что пришлось отправить беднягу в больницу.
 - Вот видите, дорогой Опперман, - сказал Франсуа, когда Густав  кончил,
- у нас в Германии не совсем безопасно становиться  на  сторону  правды  и
разума. Быть может, теперь вы не столь строго отнесетесь к  моему  желанию
уберечь вашего племянника от участи механика Пахнике.
 -  Вы  совершенно  недопустимо  обобщаете,  дорогой  Франсуа,  -  резко
возразил Густав. - В конце концов ни вы, ни ваши педагоги, ни  господа  из
министерства народного просвещения не принадлежите к наемным убийцам. Нет,
нет: подавляющее большинство немцев - это Пахнике, а не  рыцари  свастики.
Как ни сыплют те деньгами и обещаниями, им не удалось  одурачить  и  трети
населения. При том размахе, какой они взяли, результаты просто убоги. Нет,
дорогой Франсуа, у народа хорошая душа.
 - Внушайте мне это почаще, - сказал Франсуа, - нам нужно верить в  это.
А то я иногда  начинаю  сомневаться.  Не  пора  ли,  однако,  нам  бросить
политику.  Я  никак  не  могу  отделаться  от  дурного  осадка  после  той
тошнотворной книги. Давайте смоем его чем-нибудь хорошим.
 Он порылся в книгах. Вынул том  Гете.  С  улыбкой  прочел:  "В  смутные
времена народ мечется из стороны в сторону, как горячечный больной". И они
омыли дух свой от грязи "Протоколов" и "Моей борьбы".
 Так провели они два  прекрасных  часа.  Тяжелое  настроение  постепенно
рассеялось.   Нет,   народ,   который   веками   воспитывался   на   таких
произведениях, как то, что стоят на  этих  полках,  не  поддастся  дурману
косноязычной болтовни "Протоколов" и книги "Моя  борьба".  Густав  проявил
излишнюю осторожность,  последовав  совету  Мюльгейма,  а  у  Франсуа  нет
никаких  оснований  сомневаться  в  благоприятном   исходе   конфликта   с
Фогельзангом. Густав,  конечно,  прав:  основная  масса  немецкого  народа
состоит из таких людей, как механик  Пахнике,  а  не  из  сброда,  который
перебегает к ландскнехтам. Они задумались над словами умирающего  Пахнике:
"Если бы мне пришлось претерпеть все сначала, я бы все равно не  отказался
от своих слов". Пахнике, а не господа Фогельзанги выражают думы  немецкого
народа. Народ верен разуму, он не попадется  на  удочку  напыщенных  речей
фюрера. С беспечной веселостью задавались друзья вопросом, чем кончит этот
фюрер: зазывалой в ярмарочном балагане или агентом по страхованию.


 30 января президент Германской  республики  провозгласил  автора  книги
"Моя борьба" рейхсканцлером.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СЕГОДНЯ

 На совести у немцев  -  национализм,
 самый варварский, самый безумный  недуг
 из  всех  существующих,   тот   evroe
 atioale,   которым   больна   Европа.
 Германия лишила Европу рассудка, отняла
 у нее разум.
 Ницше

 Густав  Опперман  направлялся  на  Гертраудтенштрассе,  чтобы   принять
участие  в  совещании  владельцев  мебельной  фирмы  Опперман.  Мартин   с
необычайной настойчивостью просил его на этот раз приехать во что бы то ни
стало.
 Прошло всего несколько  дней  после  назначения  нового  рейхсканцлера.
Улицы кишели народом. Повсюду видны  были  коричневые  рубашки,  свастика.
Машина  Густава,  искусно  управляемая  Шлютером,  продвигалась   довольно
медленно.
 Вот снова красный огонь светофора. "У американцев, - подумал Густав,  -
есть хорошая поговорка: "The light are  agait  me"  [огни  против  меня
(англ.)]. Но  ему  некогда  было  додумать  мысль  до  конца,  его  отвлек
пронзительный  старушечий  голос,  навязчиво  предлагавший  куклы.   Куклы
изображали фюрера. Старуха поднесла одну из них к стеклу автомобиля.  Если
прижать кукле живот, она выбрасывает вверх руку с раскрытой ладонью, жест,
заимствованный итальянским фашизмом у древнего Рима, а немецким фашизмом у
итальянского. Старуха, поглаживая куклу, кричала:
 - О бедный, о великий! Ты боролся, ты страдал, ты победил.
 Густав  отвел  глаза  от  уродливо-смешного  зрелища.  Он,  как  и  вся
Германия,  был  поражен  неожиданным  назначением  нового   рейхсканцлера.
Правда, это поразило его меньше, чем самого фюрера, но и Густав ничего  не
понимал в ходе событий. Почему именно  теперь,  когда  фашистская  горячка
идет на убыль, высочайший пост в стране  вверяется  такому  человеку,  как
автор книги "Моя борьба"?  В  гольф-клубе,  в  театральном  клубе  Густаву
втолковывали, что большой опасности в этом  нет,  что  влияние  умеренных,
благомыслящих членов кабинета парализует влияние рейхсканцлера. Все вместе
только нарочитый маневр,  рассчитанный  на  то,  чтобы  подавить  растущее
брожение в массах. Густав слушал и с готовностью соглашался.
 Мюльгейм, правда, придавал событиям гораздо большее  значение.  По  его
мнению,  господствующие  группировки,  с  крупными  аграриями  во   главе,
напуганные  возможностью  разоблачения  панамы  с   субсидиями,   призвали
варваров на помощь. Мюльгейм не верил  в  то,  что,  допустив  варваров  к
корыту,  от  них  легко  будет  избавиться.  Этот   сангвиник   дошел   до
утверждения, что цивилизация  Центральной  Европы  находится  под  угрозой
такого нашествия варваров,  какого  мир  не  знал  со  времен  переселения
народов.
 Пессимизм друга вызвал у Густава только улыбку. Народ, создавший  такую
технику, такую промышленность, не впадет внезапно в состояние  варварства.
Ведь только недавно  кто-то  высчитал,  что  в  странах  с  господствующим
немецким языком один только Гете  разошелся  более  чем  в  ста  миллионах
экземпляров.  Нет,  такой  народ  быстро  раскусит   крикливую   демагогию
варваров.
 На тихих улицах Груневальда, где жил Густав, последние события почти не
ощущались. Лишь попав в центр города, он увидел, как обнаглели варвары. Их
отряды заполнили улицы. Новенькое, с  иголочки,  еще  пахнущее  портняжной
мастерской коричневое обмундирование, античный жест приветствия, ну  прямо
статисты  на  провинциальной  сцене.  Сборщики  с  кружками  останавливали
прохожих и предлагали жертвовать  на  проведение  избирательной  кампании.
Густаву хотелось услышать, что они кричат. Он опустил  стекло.  "Жертвуйте
на  пробуждающуюся  Германию.  Она  на  веки  вечные  выгонит   евреев   в
Иерусалим!" - услышал он. Густав служил в армии, несколько месяцев был  на
фронте. Энергичные хлопоты Анны уберегли его в свое  время  от  дальнейших
фронтовых мытарств. Службу в  армии  Густав  считал  самым  отвратительным
эпизодом в своей жизни. Он старался вычеркнуть ее из памяти: он заболевал,
когда думал о ней. При виде коричневых рубашек в нем вдруг ожило тягостное
воспоминание.
 Машина шла по Гертраудтенштрассе. Вот и  дом  фирмы  Опперман,  зажатый
другими домами, старомодный, солидный. И  здесь,  перед  самым  подъездом,
одетые в форму нацисты клянчили у прохожих на свою избирательную кампанию.
"Жертвуйте на пробуждающуюся Германию. Она на веки вечные выгонит евреев в
Иерусалим. Поддержите фюрера!" - выкрикивали  они  звонкими  мальчишескими
голосами. Старый швейцар Лещинский неподвижно стоял в дверях. Лицо  его  с
тяжелым квадратным подбородком, с  жесткими  седыми  усами  окаменело.  Он
особенно хмуро  поклонился  Густаву,  особенно  четким  движением  толкнул
вращающуюся дверь: он подчеркивал перед сопляками  в  коричневых  рубашках
свои почтительные чувства к патрону.
 В главной конторе все уже  собрались.  Пришли  Жак  Лавендель  и  Клара
Лавендель, доверенные Гинце и Бригер, не было только Эдгара. Густав  вошел
быстрой,  твердой  походкой,  ступая  на  всю  ногу,   стараясь   казаться
беспечным, сияющим,  как  всегда.  Кивнув  в  сторону  портрета  Эммануила
Оппермана, сказал:
 - Великолепная  копия.  Подозреваю,  Мартин,  что  ты  у  себя  оставил
оригинал, а мне сплавил копию.
 Но на шумную веселость Густава откликнулся один только шустрый господин
Бригер:
 - Дела идут превосходно, господин  Опперман.  Нацисты  устраиваются  на
широкую ногу, а если люди устраиваются, им нужна мебель. Ну, а  кто  будет
поставлять мебель для их коричневых учреждений? Мы.
 Перешли к делу. Мартин начал с нескольких замечаний  общего  характера.
Нацисты используют антисемитизм как средство  пропаганды.  Возможно,  даже
очень вероятно, что теперь, придя к власти, они откажутся от антисемитских
выпадов как от ненужного и экономически вредного средства. Но принять меры
предосторожности все же не мешает. Он просит высказаться по  этому  поводу
господина Бригера.
 Маленький  длинноносый  господин  Бригер  заговорил,  по   обыкновению,
развязно.  Ничего  другого,  пожалуй,   не   остается,   как   влить   все
оппермановские магазины в акционерное общество "Немецкая  мебель".  Хорошо
было бы также прийти  наконец  к  какому-нибудь  соглашению  с  господином
Вельсом. Господин Бригер  уже  зондировал  на  этот  счет  почву.  Как  ни
странно, но именно он лучше  всех  умеет  сговориться  со  свирепым  гоем.
Необходимо  еще  до  выборов  перевести   оппермановское   предприятие   в
нееврейские руки по меньшей мере на пятьдесят один процент. Обставить  это
нужно так, чтобы никто ни с какой стороны не  мог  подкопаться.  Операции,
связанные с этим делом, чрезвычайно деликатны, хлопотливы и  потребуют  от
обеих сторон взаимного понимания, решимости, доброй воли. "Три качества, в
которых мы сильны, чего о господине Вельсе никак не скажешь". Таково  было
мнение господина Бригера,  которое  он  изложил,  пересыпая  речь  острыми
шуточками. Он старался говорить легко и  весело,  но  это  не  всегда  ему
удавалось.
 Мартин резюмировал мнение Бригера:
 - Нужно сделать и то и другое: и перейти целиком в акционерное общество
"Немецкая мебель", и повести переговоры с  Вельсом.  Полагаю,  что  с  ним
лучше всех поладит господин Бригер. - Косвенное признание  того,  что  он,
Мартин, кое-что напортил при своем свидании с Вельсом, далось ему нелегко,
но умолчать об этом он считал некорректным.
 Представительный господин Гинце сидел неподвижно и был явно не согласен
с тем, что говорилось.
 - Я полагаю, - сказал он, - что если профессор  Мюльгейм  возьмется  за
дело, то в течение недели с "Немецкой мебелью" будет все оформлено. Но  мы
еще не дожили, слава тебе господи, до того,  чтобы  Опперманам  бегать  за
каким-то господином Вельсом. Пусть только акционерное  общество  "Немецкая
мебель" станет фактом, и мы спокойно можем ждать, пока  наш  приятель  сам
заявится.
 - Очень хорошо, - сказал Жак Лавендель,  дружески  глядя  на  господина
Гинце. - Ну, а что, если приятель не  заявится?  Что,  если  он  ежедневно
слушает по радио разглагольствования фюрера и верит им? Голова-то у  него,
у  бедняги,  не  очень  крепкая.  Не   будем,   господа,   полагаться   на
рассудительность других. Пока что этот расчет никогда  еще  не  оправдывал
себя. Начните переговоры с этим гоем. Сегодня же. Не будьте мелочными.  Не
завязывайте морду волу, когда он жует. Ткните ему в зубы  кусок  побольше:
это лучше, чем отдать все.
 Густав сидел, как человек, который слушает из вежливости, но  которому,
в сущности, разговор наскучил. Он уставился на грамоту, висевшую  в  рамке
на стене. Текст он знал наизусть.  "Купец  Эммануил  Опперман  из  Берлина
оказал   германской    армии    большую    услугу    своими    поставками.
Генерал-фельдмаршал фон Мольтке". Густав полузакрыл скучающие карие глаза,
едва заметно опустил плечи и сразу  потерял  всю  свою  моложавость,  стал
похож на Мартина.
 Все ждали, что Густав выскажется сейчас  же  после  Бригера,  и  только
когда стало ясно, что он не намерен взять слово,  выступил  Мартин.  Видя,
что Густав все молчит, Мартин обратился к нему с вопросом:
 - А твое мнение, Густав?
 - Я не согласен с тобой, Мартин, - ответил  он,  и  голос  его,  обычно
дружелюбно-ворчливый, прозвучал раздраженно и решительно. - И  с  вами  не
согласен, господин Бригер, и даже с вами,  господин  Гинце.  А  уж  меньше
всего я согласен с вами, Жак. Не понимаю, почему у  вас  вдруг  затряслись
поджилки? Что произошло? Популярного олуха облекли высоким званием  и  тут
же парализовали его влияние, окружив солидными людьми. Неужели вы в  самом
деле думаете, что Германии пришел конец оттого, что на  улицах  озорничают
несколько тысяч вооруженных сопляков? - Он сидел  прямо  и  казался  очень
высоким. Его приветливое лицо выражало  досаду,  раздражение.  -  Что  вам
мерещится? Чего вы испугались? Боитесь,  что  нашим  покупателям  запретят
покупать у нас? Закроют наши магазины? Или,  может  быть,  конфискуют  наш
капитал, вложенный в предприятие? И все только потому, что мы евреи? -  Он
встал и грузно забегал взад и вперед по комнате, посапывая мясистым носом.
- Оставьте меня, пожалуйста, в покое с вашими детскими сказками.  Погромам
в  Германии  на  бывать.  С  этим  покончено.  Уже  более  ста  лет.   Сто
четырнадцать лет прошло с последнего погрома, если хотите точную  справку.
Неужели вы думаете, что шестьдесят пять миллионов  немцев  перестали  быть
культурным народом оттого, что они не зажимают рта  нескольким  дуракам  и
негодяям? Я этого не думаю. Я против того, чтобы идти на поводу у  дураков
и негодяев. Я против того, чтобы снять с вывески доброе имя Опперманов.  Я
против того, чтобы велись переговоры с тупоголовым Генрихом Вельсом. Вы не
заразите меня вашей паникой. Не понимаю, как могут взрослые  люди  всерьез
испугаться этой дурацкой кукольной комедии.
 Все были озадачены.  Спокойствие  Густава,  его  уступчивость  вошли  в
поговорку. В  деловых  вопросах  он  никогда  сколько-нибудь  серьезно  не
противоречил. Никогда его не видели в таком возбуждении, как сегодня.  Что
же это такое? Осталось ли хоть одно еврейское предприятие, которое  бы  не
приняло мер предосторожности? Что могло ослепить такого  умного  человека,
как Густав? Вот они, эти вечные занятия литературой да философией.
 Первым заговорил Жак Лавендель.
 - Вы, значит, твердо верите, Густав, что здравый смысл  победит?  -  Он
дружески поглядел на Густава. - Вашими бы устами да мед пить, -  продолжал
он тихим, хриплым, доброжелательным голосом.  -  Конечно,  в  исторической
перспективе вы правы, Густав. Но мы, деловые люди, не можем, к  сожалению,
заглядывать так далеко. День, о котором вы говорите, непременно придет. Но
никто из нас не знает, доживет ли до  него.  В  смысле  деловом,  конечно.
Когда  он  наступит,  вы  окажетесь  правы,  но  фирма   Опперман   успеет
обанкротиться.
 - Как прекрасна ваша вера, - сказал представительный господин Гинце. Он
встал и тепло пожал руку Густаву. -  Благодарю  вас  за  ваши  слова.  Они
поистине целительны. Они поднимают  дух.  Но  как  коммерсант  я  все-таки
говорю: вера в душе, осторожность в деле.
 Мартин упорно хранил молчание. Он вытащил пенсне, долго и тщательно тер
стекла, сунул обратно. Смущенный, озабоченный, глядел он на брата.  Увидел
вдруг, что Густаву действительно пятьдесят лет. Ни спорт, ни  безоблачная,
спокойная жизнь не помогли ему. Вот он стоит и несет что-то ни  с  чем  не
сообразное. Мартин посмотрел на портрет старого Эммануила. И тут ему стало
ясно, что на его месте  старый  Эммануил  уже  год  тому  назад  начал  бы
переговоры с Вельсом и давно бы  пришел  с  ним  к  соглашению  улыбаясь,
покачивая головой, он давно убрал бы с  фирменной  марки  имя  и  портрет.
Подумаешь, какая важность имя, портрет! Важна суть. Семью  свою  он  давно
переселил бы за границу, куда-нибудь,  где  живут  более  приятные,  более
культурные люди. Мартин  почувствовал  вдруг  огромное  превосходство  над
братом.
 - Спокойней, спокойней, Густав, - сказал он. - Выход найдется.
 Густав стоял в углу. Смотрел, все еще не  остыв,  на  Мартина,  Жака  и
других.  Что  общего  у  него  с  этими   растерявшимися   дельцами?   Они
несимпатичны ему все вместе взятые, он не  выносит  их  вечного  грошового
скептицизма. Перед ним -  великая  Германия,  от  Лютера  до  Эйнштейна  и
Фрейда, от Гутенберга и Бертольда Шварца до Цеппелина, Габера  и  Вергиуса
(*21). А эти дельцы считают ее копченой страной. И почему? Только  потому,
что она, доведенная до крайности, на мгновенье потеряла голову.
 - Нет никакой необходимости искать выход, - набросился он на Мартина. -
Все должно остаться, как оно есть. Уже один факт  существования  "Немецкой
мебели" является достаточным компромиссом.
 Присутствующие начинали терять терпение.
 - Образумьтесь, Густав, - сказал Жак Лавендель. -  Кант  есть  Кант,  а
Рокфеллер есть Рокфеллер. Кант по методу Рокфеллера не  написал  бы  своих
книг, а Рокфеллер по методу Канта не  нажил  бы  своих  миллионов.  -  Жак
тепло, сердечно посмотрел на  Густава.  -  Философией  вы  занимайтесь  на
Макс-Регерштрассе, а на Гертраудтенштрассе занимайтесь делами.
 Как это ни странно, а выход из  создавшегося  тупика  нашла  Клара.  Ей
нравился брат ее Густав, но, слушая его, она все  яснее  понимала,  почему
вышла замуж за Жака. Клара  не  участвовала  в  споре,  о  ее  присутствии
совершенно забыли. Все были удивлены, когда  эта  грузная,  тихая  женщина
заговорила:
 - Если Густава так  волнует  вопрос  о  сохранении  имени  Опперман,  -
предложила она, - то можно здесь, на Гертраудтенштрассе,  продолжать  дело
под фирмой Опперман, а  все  отделения  объединить  под  фирмой  "Немецкая
мебель". Ну, а  против  того,  чтобы  Бригер  частным  порядком  продолжал
переговоры с господином Вельсом, Густав, я думаю, возражать не станет.
 Это  предложение  рассудительной,  решительной  женщины  понравилось  и
Густаву и всем остальным. Без дальних слов его приняли.  Густав  для  вида
сделал еще несколько оговорок. Он был недоволен собой, ему  было  досадно,
что он не сдержал себя. В конце концов и он дал свою подпись.


 Оставшись один, Мартин тяжело облокотился на ручки  кресла.  Непонятное
поведение брата угнетало его. "Ему предстоит  многому  учиться  заново,  -
думал он. - Почему он не хочет признать то, что видят все? Германия тысяча
девятьсот тридцать третьего года - это уже не Германия нашей юности. В ней
ничего не осталось от Германии Гете и Канта, к этому  надо  привыкать.  По
"Фаусту" не поймешь Германию наших дней,  придется  Густаву  обратиться  к
книге "Моя борьба".
 Вечером  на  Корнелиусштрассе  Мартин   старается   вести   за   столом
беззаботный разговор.  Он  не  намерен,  конечно,  скрывать  от  Лизелотты
принятые сегодня на Гертраудтенштрассе решения. Но его очень огорчит, если
она легко отнесется к ним, а вместе с тем ему не хочется и волновать ее.
 Лизелотта сидит между неестественно  многоречивым  мужем  и  молчаливым
сыном. Она чувствует тревогу Мартина и с растущим беспокойством следит  за
Бертольдом, который явно чем-то мучается, не желая ни с кем поделиться.
 После ужина Мартин, собравшись с духом, в коротких словах сообщает  ей,
что отныне все оппермановские магазины, за исключением главного, войдут  в
фирму "Немецкая мебель". Лизелотта, красивая, статная  Лизелотта,  слушает
его. Она слегка наклонилась вперед, ее  удлиненные  серые  глаза  пытаются
заглянуть в тусклые карие глаза мужа светлое лицо ее мрачнеет.
 - Все? - спрашивает она. - Все оппермановские маг