азины? -  Ее  глубокий
голос звучит поразительно тихо.
 - Тяжело это, Лизелотта, - говорит Мартин.
 Лизелотта не отвечает. Она только подвигает свой стул ближе к  Мартину.
Мартин ждал, что она легко примет все. И он чувствует  большое  облегчение
оттого, что ошибся.


 Густав Опперман попросил Эллен Розендорф перейти из столовой в кабинет.
Они пили чай, болтали, провели вдвоем несколько приятных часов. В кабинете
Эллен прилегла на широкую тахту Густав включил лампу под абажуром и сел в
кресло против Эллен.
 - А теперь, Эллен, - сказал он, предлагая ей сигарету, - расскажите то,
о чем собирались мне рассказать. Что случилось?
 Она лежала неподвижно и курила. Красивое смуглое лицо ее  оставалось  в
тени, она сделала несколько глубоких затяжек и как бы вскользь бросила:
 - Я рассталась с ним.
 - С кем? - озадаченно спросил Густав. - С принцем?
 - А с кем же, наивный младенец? - усмехнулась Эллен. - Он мне нравился,
- сказала она. - Я часто спрашивала себя: а если бы он не был кронпринцем,
нравился бы он мне? Думаю, да. В нем все было как-то удивительно слажено.
 - А теперь вдруг разладилось? - спросил Густав.
 - Разумеется, - продолжала Эллен, - он рад развернувшимся событиям.  Он
был бы дураком, если бы не содействовал их развитию. Хотя, в сущности,  ни
одна роль не будет ему так к лицу,  как  роль  кронпринца  не  у  дел.  Я,
конечно, не осуждаю его за то, что он не прочь при случае оказаться  снова
у дел. Почему же не использовать нацистов, если они  могут  быть  полезны?
Ведь есть же, скажем, целый ряд  еврейских  фирм,  которые  поставляют  им
форму, мебель, ткань для знамен? Важно только одно: никогда  не  забывать,
из какого теста эти господа. Их услугами пользуются, а  затем  моют  руки.
Принц знает это так же, как мы. Как мы, он рассказывал  о  фюрере  десятки
анекдотов. Он оглушительно хохотал, когда при нем читали отрывки из  "Моей
борьбы". Он умеет смеяться. И представьте, Густав:  с  тех  пор  как  этот
человек стал канцлером, принц в  корне  переменил  к  нему  отношение.  Он
осмеливается в разговоре со мной утверждать, что  в  фюрере  что-то  есть.
Сначала я думала, что он шутит.  Но  он  твердит  свое.  Он  так  долго  и
добросовестно внушал это себе, что и впрямь поверил. И теперь уж ничего не
поделаешь. Мир отвратителен, Густав.
 Густав слушал ее внимательно и нежно. Это его  уменье  слушать  и  всем
существом своим отзываться на их дела и любили в нем женщины. Несмотря  на
легкость и развязность тона  Эллен,  Густав  чувствовал,  каких  страданий
стоит ей разрыв с кронпринцем. Он представлял  себе,  как  это  произошло.
Вероятно, Эллен поспорила  с  принцем  на  политическую  тему,  и  он,  со
свойственной ему бесцеремонностью, не стал скрывать своего  антисемитизма.
Густав ничего не сказал, пересел к ней на тахту и стал гладить ее смуглую,
нежную руку.
 - Не странно ли, Густав? - продолжала она, помолчав. - Этот человек так
же хорошо знает закулисную сторону последних событий, как  и  мы  с  вами.
Фашисты зашли в тупик, крупные промышленники не давали больше денег. Фюрер
был конченый человек. "He wa over". Я сама слыхала, как принц сказал  это
одному англичанину. Все было  кончено.  И  вот  маленькая  группа  крупных
аграриев, которым некуда было  податься,  открыла  шлюзы  варварству.  Сам
вожак так же мало сделал для своего "успеха", как вы или  я.  Даже  папаша
Гинденбург, у которого вынудили согласие, и тот сделал для фюрера  больше,
чем он сам. И после всего этого у кронпринца хватает наглости заявить мне,
что, очевидно, в фюрере все-таки что-то есть, раз он достиг такого успеха.
 - Эта история, - жаловалась Эллен, - перевернула  вверх  дном  все  мои
представления о величии. Я с ужасом спрашиваю себя, не состряпана ли таким
манером и слава многих великих людей, задним числом, после подобного  рода
"успехов"? Страшно подумать, что, быть может, какой-нибудь Цезарь имел  за
душой не больше нашего фюрера.
 - В этом смысле могу  вас  успокоить,  Эллен,  -  улыбнулся  Густав.  -
Относительно   большинства   великих   людей   существуют    непререкаемые
доказательства  их  умственной  и  всякой  другой  деятельности.   Цезарь,
например, оставил две книги. Если хотите, Эллен, я прочитаю вам  страничку
из его "Галльской войны" и, для сравнения, страницу из "Моей борьбы".
 Эллен рассмеялась.
 - Да, да, утешьте меня,  Густав,  -  попросила  она.  -  Я  нуждаюсь  в
утешении. - Но улыбка мгновенно исчезла с ее лица. - Знать бы,  когда  это
кончится, - проговорила она.
 - Все это одна лишь паника, и больше ничего, - вспылил Густав.
 Но Эллен серьезно посмотрела  на  него  и  медленно  покачала  красивой
библейской головой.
 - Такими дешевыми приемами, Густав, вам не следовало бы  меня  утешать.
Разве вы сами этого не донимаете?
 Густав смешался, неприятно пораженный.
 - Неужели вы думаете, что это  серьезно?  -  Он  спрашивал  настойчиво.
Мнение Эллен ему вдруг показалось гораздо важнее,  чем  мнение  Мюльгейма,
его опытного друга он напряженно ждал ответа.
 - Да что я, по-вашему, ясновидящий Ганусен, что ли? - Эллен улыбнулась.
- Одно можно сказать с уверенностью: помните, со вступлением американцев в
войну все знали, что война для нас проиграна? Вот точно так же мне  теперь
ясно, что дело с фашистами хорошо кончиться не может.  Но  когда  наступит
этот конец и как он наступит? И не будет ли он  концом  Германии?  -  Она
пожала плечами.
 - Что вы тут нагородили, Эллен? - Густав рассерженно поднял  брови,  но
руки ее не выпустил. - Оттого,  что  какой-то  там  глупый  принц  пожелал
броситься в объятия варваров, вы считаете, что  вся  Германия  погрязла  в
варварстве?
 - Я этого вовсе не считаю, - возразила Эллен. - Я  говорю  только,  что
варваров легко разнуздать, но очень трудно надеть на них узду.  Варварство
имеет свою притягательную силу. Должна сознаться, что мне самой  частенько
трудно устоять против этой силы. Я бы лгала, если бы утверждала  обратное.
Другие, большинство, вероятно еще сильнее  ощущают  этот  соблазн.  -  Она
лежала перед ним, красивая, печальная,  насмешливая,  умная.  Из  нелепого
приключения с кронпринцем, через которое она прошла со стыдом и  цинизмом,
Эллен  выходила,  не  раскаиваясь  она  издевалась  над   собой.   Густав
почувствовал вдруг жгучее желание.  Он  обхватил  ее  сильными  волосатыми
руками. Близко, близко придвинув к ней лицо, он горячо заговорил:
 - Эллен, уедем из этого глупого Берлина. Поедем на Канарские острова. Я
брошу к дьяволу своего Лессинга. Едемте со мной, Эллен. Прошу, прошу  вас:
поедем.
 Она гладила его большую взбудораженную голову.
 - Вы ребенок, Густав, - успокаивала  она  его.  -  Вы  хороший,  и  вам
незачем ехать на Канарские острова, чтобы доказать мне это.
 После ее ухода  Густав  сидел  усталый,  умиротворенный.  Он  собирался
провести вечер в одиночестве, работая над Лессингом. Но после ухода  Эллен
его вдруг потянуло к людям, к разговорам. Он поехал в театральный клуб.
 Настроение  в  клубе  было  довольно  уверенное.  Хозяйственные   круги
отнеслись к происшедшей перемене поначалу  оптимистически.  Возведенный  в
канцлеры попугай,  беспомощно  лепечущий  по  чужой  подсказке,  находится
всецело в руках крупного капитала. Все были уверены, что он  не  отважится
на какие-либо эксперименты. В свое время социал-демократы шли на поводу  у
крупных аграриев и магнатов тяжелой индустрии,  то  же  самое  будет  и  с
националистами: ведь аграрии и промышленники сами допустили их к власти, -
значит, так нужно. Будьте покойны. На сцене разыгрывается  комедия,  а  за
кулисами заключаются торговые сделки. Старая история.
 Густав  говорил  мало,  больше  слушал.  Политические  и  хозяйственные
вопросы его не очень  интересовали.  В  его  жизнь,  в  его  духовный  мир
переворот не ворвется. Эта уверенность все больше крепла в нем. Как мог он
поддаться  всеобщей  панике?  Какую  отвратительную  сцену  устроил  он  в
кабинете Мартина. Ужасно. В пятьдесят лет он все  еще  не  владеет  собой,
сущий ребенок. Но впредь он будет крепко держать себя в  руках.  Ни  слова
больше о политике. Конец всей этой дурацкой, ненужной болтовне.
 Он  заказал  себе  вина.  Сыграл  партию  в  экарте.   Играл   довольно
неосторожно, и все же выигрывал. Счел это хорошим  признаком.  У  входа  в
игорный зал стоял старый служитель Жан. У Густава вошло  в  обыкновение  в
случае выигрыша давать старику пять  марок.  И  сегодня  он,  как  всегда,
приготовил кредитку и, выходя, сунул ее  в  руку  старика.  Ему  нравилось
достоинство, с каким  старик  благодарил,  неприметно,  но  вместе  с  тем
почтительно. Часть пути до дому Густав прошел пешком. Была  свежая  зимняя
ночь. Жизнь по-прежнему была легка и приятна.
 Он хорошо спал и проснулся в бодром, светлом настроении.  День  начался
удачно. Доктор Фришлин, бросивший службу в  мебельной  фирме  и  ежедневно
работавший теперь по утрам с Густавом, подал несколько интересных  мыслей.
Полученные письма тоже были  приятны.  В  особенности  порадовало  Густава
письмо  известного  писателя,  с  которым  он  был  знаком   по   Обществу
библиофилов. Писатель приглашал его подписать воззвание  против  растущего
варварства и одичания общественной  жизни.  Густав  радостно  улыбнулся  и
по-детски смутился, хотя никто не  мог  видеть  его  улыбки.  Неужели  его
литературную работу ценят так высоко, что  придают  его  подписи  какое-то
значение? Он вторично прочитал письмо. И подписал воззвание.
 Профессор Мюльгейм, услышав, что Густав дал свою подпись, реагировал на
это далеко не так, как ожидал Густав.
 - Твое писательское самолюбие, Опперман,  может  быть,  и  польщено,  -
сказал он с досадой, - но я бы от этой чести уклонился.
 Густав  поднял   брови   на   лбу   проступили   резкие   вертикальные
оппермановские складки.
 - Объясни, пожалуйста, почему? - раздраженно спросил он.
 - Нужно ли объяснять? - недовольно сказал Мюльгейм. - Чего ты ждешь  от
такого  воззвания?   Неужели   ты   думаешь,   что   этакая   бесхребетная
академическая болтовня способна произвести впечатление  на  кого-нибудь  в
министерстве? - И так как Густав, видимо, все  еще  не  понимал,  Мюльгейм
выложил все, что думал по этому поводу: - Должен тебе  сказать,  Опперман,
что ты непозволительно  наивен.  Неужели  ты  думаешь,  что  эффект  этого
воззвания будет хоть в какой-нибудь мере соответствовать той цене, в какую
тебе обойдется твоя подпись? Разве ты не видишь, чудак ты эдакий, какую ты
кашу заварил для себя и для всех Опперманов? Фашистские писаки не  оставят
тебя теперь в покое. Кроме них,  конечно,  никто  не  откликнется  на  это
воззвание. Год назад их вой мог бы только  позабавить.  Но  теперь  они  -
рупор правительства, и довольно-таки беззастенчивого правительства. Твоему
брату Мартину творения этих писак доставят мало удовольствия.
 Густав стоял, как школьник, получивший нагоняй.
 - Тебя действительно ни на минуту нельзя оставить одного,  Опперман,  -
сказал в заключение Мюльгейм значительно мягче.
 Но смущение Густава быстро прошло.  Что  такое?  На  него  опять  хотят
нагнать страху? Он  покорнейше  просит  оградить  его  от  этих  идиотских
разговоров. Он не желает их слушать. Он  не  допустит,  чтобы  ему  мешали
вступаться за Лессинга, Гете, Фрейда. И пусть, бога  ради,  десяток-другой
идиотов покупает стулья для своих драгоценных  седалищ  не  у  Опперманов.
Мюльгейм насмешливо смотрел на расходившегося Густава. Отвечал иронически.
Друзья расстались холодно.
 Совсем иное впечатление произвело воззвание  на  Сибиллу  Раух.  Она  с
радостью увидела среди известных имен имя своего друга. Со свойственной ей
ребячливостью и сердечностью поздравила она Густава. Как благородно с  его
стороны, не думая о последствиях, дать свою подпись. Сибилле  нравился  ее
друг. Густав нашел, что ее оценка гораздо естественнее и  правильнее,  чем
отношение к этому делу политиков, юристов, деловых людей.
 Он продолжал работать. Биография Лессинга успешно  подвигалась  вперед,
жизнь была прекрасна. Пусть во дворце рейхсканцлера распоряжается  варвар,
его, Густава, это мало беспокоит.


 То, что не удалось ни Мартину, ни Жаку Лавенделю, ни искушенным Бригеру
и Гинце, ни даже умудренному опытом профессору Мюльгейму и красивой  умной
Эллен Розендорф, а  именно  поколебать  твердокаменный  оптимизм  Густава,
сделали, как это ни странно, три стула. Точнее:  три  столовых  стула,  по
тридцать семь марок за штуку, модель N_1184.
 Шесть таких стульев  стояло  в  столовой  у  фрау  Эмилии  Франсуа,  по
прозвищу Грозовая тучка, а ей давно хотелось иметь девять. Нескладный  муж
фрау Эмилии подавал в последнее время все  больше  и  больше  поводов  для
недовольства. Несмотря на обострение политической обстановки,  инцидент  с
этим молокососом Опперманом до сих пор не был разрешен, да и отношения  ее
мужа с преподавателем  Фогельзангом  оставляли  желать  лучшего.  Директор
Франсуа, стремясь сколько-нибудь задобрить свою Эмилию, решил подарить  ей
ко дню рождения  недостающие  три  стула.  По  существу,  фрау  Эмилия  не
возражала против  такого  подарка,  но  ее  беспокоили  некоторые  детали,
связанные с покупкой. Так как стулья  надо  было  подобрать  к  имеющемуся
комплекту, то их следовало приобрести только у Опперманов. Но  в  нынешнее
время на служащего министерства просвещения, занимающего более  или  менее
видный пост, очень недружелюбно косятся, если  он  покупает  у  евреев.  А
потому ни под  каким  видом  нельзя  было  допустить,  чтобы  стулья  были
доставлены фирменным грузовиком Опперманов или через  их  посыльного.  Она
настояла на том,  чтобы  Франсуа,  заказывая  стулья,  ясно  оговорил  это
обстоятельство. Проще  всего  было  позвонить  Густаву.  Директор  Франсуа
отказался. Фрау Эмилия уверяла, что такие  просьбы  теперь  обычны,  иначе
большинство еврейских фирм  вылетели  бы  в  трубу.  Франсуа  под  нажимом
супруги обещал при случае поговорить с Густавом. Он надеялся повести  этот
разговор очень хитро, упомянув о  стульях  вскользь,  мимоходом.  Но  фрау
Эмилия настояла на  том,  чтобы  Франсуа  позвонил  при  ней,  и,  оттого,
очевидно, просьба Франсуа прозвучала не так  невинно,  как  ему  хотелось.
Правда, Густаву удалось закончить телефонный разговор в том непринужденном
тоне, в каком его хотел  вести  Франсуа.  Но,  повесив  трубку,  он  вдруг
страшно  изменился  в  лице.  Так,  значит,  друзья  его  стыдятся  вещей,
приобретенных  в  магазинах  его  фирмы?  Густав   потемнел.   Он   слышал
взволнованное биение своего сердца. Вера и  оптимизм  улетучились  из  его
сознания, как воздух из дырявой резиновой камеры.


 Доктору Бернду Фогельзангу было тридцать  пять  лет.  Он  был  молод  и
сметлив. Резкие, точно рассчитанные движения, которые  он  усвоил  себе  в
провинции, в Берлине округлились, не утеряв, однако, своей молодцеватости
воротничок стал на сантиметр ниже. И еще многому другому  научился  доктор
Фогельзанг за это время. Четырнадцать  лет  боролся  фюрер,  пока  добился
победы. И вот теперь, став канцлером, он не трубит  о  своем  триумфе,  он
сдерживается, он выжидает, пока враг не будет сломлен окончательно.
 Бернд Фогельзанг в сфере своей деятельности  следовал  тактике  фюрера.
Как и тот, он выжидал. При всей сдержанности своего  поведения  он  успел,
однако, подготовить почву для тех времен, когда в седьмом классе  гимназии
королевы Луизы воцарится истинно немецкий  дух.  Каждый  ученик  уже  знал
наизусть стихотворение Генриха фон Клейста "Германия  -  своим  сынам",  и
сердце Бернда Фогельзанга начинало  радостно  биться,  когда  класс  хором
произносил  мощные,  исполненные  ненависти  строки.  Кроме  классического
гимна,  мальчики   выучили   наизусть   и   современный   гимн   нацистов:
"Хорст-Вессель".
 Директор Франсуа устало и понуро сидел  в  своем  большом  директорском
кабинете между бюстами Вольтера и Фридриха Великого. От  духа  Вольтера  в
гимназии королевы Луизы и следа не осталось, а от духа Фридриха Великого -
только одно плохое. Все реже  и  реже  кто-либо  из  учителей  отваживался
защищать идеи либерализма, которыми некогда  славилась  школа  Франсуа.  О
переводе  Фогельзанга  теперь  нечего  было  и  думать.  Директор  Франсуа
вынужден был беспомощно взирать, как этот  человек  калечит  восприимчивые
умы его воспитанников.
 При всем том Фогельзанг держал  себя  вежливо  и  корректно,  не  давал
никаких поводов к возмущению. Он, например,  не  торопился  с  разрешением
прискорбного дела Оппермана. Разве только раз в неделю, заключая беседу на
разные  темы,  он,  как  бы  мимоходом,  с  зловеще  приветливой  улыбкой,
разъединявшей больше обычного отдельные части его  лица,  квакал  на  свой
восточнопрусский  лад:   "Ceterum   ceeo   diciulum   Oerma   ee
catigadum" [а все-таки я считаю, что ученик Опперман должен быть наказан
(лат.)]. Директор холодел от шутки  преподавателя  Фогельзанга.  Но  и  он
выжимал у себя под холеными белыми усами  улыбку.  Беспомощно  смотрел  он
сквозь толстые стекла неоправленных очков на холодно, вежливо, с сознанием
своего превосходства улыбающегося человека Франсуа казалось, что  человек
этот держит в своих красных, покрытых рыжим пухом  руках  вексель,  крайне
неприятный вексель.
 - Конечно, коллега, - поспешно откликался он. - Я не упускаю этого дела
из виду. - И Фогельзанг не настаивал больше на  своем  требовании  и  лишь
снисходительно улыбался.
 - Прекрасно, прекрасно, - говорил он и откланивался.
 При встрече с воспитанником  Опперманом  директор  Франсуа  никогда  не
упускал  случая  сказать  ему  несколько  приветливых  слов.  Бертольд  за
последние недели заметно  возмужал.  Лицо  его  стало  вдумчивее,  тверже,
мужественнее. Из-под упрямого лба под шапкой черных волос сосредоточенно и
серьезно смотрели смелые серые  глаза.  Женщины  начали  заглядываться  на
него. О своих личных делах он говорил все реже. Даже директор  Франсуа,  в
дружеском расположении которого Бертольд не сомневался,  не  мог  склонить
его к откровенности.
 Доктор Фогельзанг не придирался к Бертольду. Он уделял ему  столько  же
внимания, сколько и другим, и  не  умалял  его  успехов.  Как-то,  отмечая
удачный ответ Бертольда, он,  вежливо  ухмыляясь  под  густыми  белокурыми
усиками, похвалил его:
 - Да, отличная голова у вас, Опперман, отличная голова.
 В другой раз, одобрительно отозвавшись о гладком  слоге  Бертольда,  он
заметил:
 - Пожалуй, чересчур плавно, чересчур гладко. Не чувствуется трения, нет
углов. Больше твердости, Опперман: "Ландграф, будь тверд". - Бертольд  был
достаточно справедлив, чтобы признать это суждение обоснованным.
 Генриха Лавенделя  тревожило  спокойствие  Фогельзанга.  Фогельзанг  не
таков, чтобы похоронить историю с Арминием Германцем. Чем больше он тянет,
тем опасней.
 - Он ждет лишь, пока бифштекс хорошенько прожарится, -  говорил  Генрих
Бертольду. - Я насквозь вижу эту свинью. На  твоем  месте  я  не  стал  бы
ждать,  пока  он  перейдет  в  наступление.  Go  ahead,  Бертольд.   Вырви
инициативу у него из рук. Ныряй смелей.
 Бертольд лишь пожимал плечами, замкнутый, погруженный в себя.
 На вид он казался теперь старше Генриха. Вид у него был  хоть  куда.  И
вообще парень стал хоть куда. Он мог доказать любое положение и тут же его
опровергнуть.  Но,  в  сущности,  взрослым  был  Генрих,  а  Бертольд  был
ребенком. Генриху зверски хотелось помочь Бертольду. А тут стой и  смотри,
сложа  руки,  как  парень  изводится.  До  черта  досадно.  Заговорить   с
Бертольдом еще раз Генрих не решался. Теперь, когда они ездили  вместе  из
школы, они почти все время молчали. Но нередко Генрих, хоть это и  значило
для него сделать крюк, провожал  Бертольда  лишний  квартал,  и  Бертольд,
несомненно, замечал это.


 Ученик Вернер Риттерштег, по прозвищу Долговязый,  получив  от  Генриха
затрещину, на некоторое время прекратил свои приставанья. Он даже  нет-нет
истерически посмеивался над прежде богот