ние будет весьма неполным. Но Густаву  вскоре  стало  казаться,  что
Фришлин называет ужасающее количество имен, дат и адресов, хотя он говорил
только о проверенных случаях.
 Среди расквартированных в Берлине фашистских отрядов самой злой  славой
пользуются 17-й и 23-й, так называемые "отряды смерти". Места,  о  которых
говорят с величайшим ужасом, - это подвалы ландскнехтов на Гедеманштрассе,
Генераль-Папенштрассе и несколько подвалов в  Кепенике  и  Шпандау.  Когда
рухнет власть фашистов, на этих домах, вероятно, прибьют  доски  в  память
глубочайшего позора Германии, сказал Фришлин, и это замечание на фоне  его
объективного отчета прозвучало ошеломляюще.  Самое  страшное  в  действиях
тайной полиции и ландскнехтов - это разработанная  до  мельчайших  деталей
система, насквозь продуманная организация, военно-бюрократический  порядок
истязаний  и  убийств.  Решительно  все   регистрируется,   подписывается,
протоколируется. После всякого истязания истязуемый обязан  расписаться  в
том, что его не истязали. В случае убийства врач  констатирует  смерть  от
разрыва сердца. Тело убитого выдается  родным  в  запломбированном  гробу,
вскрытие которого запрещено под  угрозой  кары.  Если  заключенного  после
истязаний выпускают на свободу, ему выдается чистое белье и костюм,  чтобы
запятнанная кровью одежда не привлекала внимания. Истязуемые  обязуются  в
течение двадцати четырех часов вернуть выданные им  вещи  в  чистом  виде.
Кроме того, за "услуги" и "питание" в подвалах взимается  плата,  впрочем,
небольшая: за помещение - марка и за услуги и питание - марка. За услуги и
питание убитых, то есть  "умерших  от  разрыва  сердца"  или  "убитых  при
попытке в бегству", обязаны платить родные. Услуги простираются вплоть  до
забот о духовной пище, и здесь они не лишены юмористического  оттенка.  Во
время  "процедур"  заводят  граммофон  и  проигрывают  фашистские   песни
арестованные должны подпевать, такт  отбивается  на  их  спинах  стальными
прутьями и резиновыми дубинками.
 "Коричневые"  решили,  видимо,  широко  развернуть  свою  систему.  Они
создают  колоссальные  концентрационные   лагеря,   дабы   "воспитать"   в
заключенных необходимые для нового времени качества". В целях "воспитания"
они прибегают и к  психологическим  методам  воздействия.  Они,  например,
устраивают по городу большие  скоморошьи  шествия  заключенных,  заставляя
людей  исполнять  причудливые  декламационные  хоры:  "Мы  -  марксистские
свиньи, мы - жидовские мошенники" и прочее. Или  приказывают  заключенным,
стоя на ящиках, приседать, и после каждого приседания  выкрикивать:  "Я  -
жидовская свинья,  предавал  свое  отечество,  позорил  арийских  девушек,
обкрадывал казну"  и  т.п.  Иногда  несчастных  заставляют  взбираться  на
деревья,  на  тополя,  например,  и  оттуда  часами  выкрикивать  подобные
гнусности о себе.
 Между прочим, и в подвалах  фашистских  казарм,  и  в  концентрационных
лагерях заключенные обязаны подробнейшим образом и в самое короткое  время
изучить программу национал-социализма и литературное произведение  фюрера.
Обучают со всей строгостью. Ошибки и невнимательность  караются  телесными
наказаниями: дескать, времена либерализма и гуманности  миновали.  Многие,
как сказано, не выдерживают этих занятий. В одном только Берлине  Фришлину
известны семнадцать документально подтвержденных смертных случаев.
 Обо всем этом рассказал доктор Клаус Фришлин доктору Густаву  Опперману
в  маленьком  ресторанчике  швейцарской  кантональной  столицы  Берна.  Он
говорил тихим, ровным голосом, ибо у соседнего  стола  сидели  посетители.
Время от времени, чтобы смочить горло, прихлебывал  легкое  шипучее  вино,
при этом его длинные худые руки упорно вылезали из рукавов. Густав в  этот
вечер ел мало,  говорил  мало.  Спрашивать  почти  не  приходилось.  Клаус
Фришлин  очень   точно   выражал   свои   мысли,   язык   его   становился
невразумительным только в тех случаях, когда он цитировал фразы  из  книги
фюрера, которые истязуемые обязаны выучивать наизусть.
 Фришлин кончил. Довольно долго  они  сидели,  не  произнося  ни  слова.
Фришлин медленно допивал  вино,  обстоятельным  движением  вновь  и  вновь
наполняя  стакан.  Только  три  стола  оставались  еще  занятыми.   Густав
полузакрыл глаза. Казалось, он дремлет.
 - Еще одно, Фришлин, - произнес он наконец с видимым усилием. - Вы  мне
ничего не рассказали о кончине моего племянника Бертольда.
 - Вашего племянника Бертольда? О его кончине? - Оказалось, что  Фришлин
вообще ничего не знает обо всей этой истории с Бертольдом.
 - Как же так? - возмутился Густав.
 Но Фришлин нисколько не был  удивлен.  Власти  в  Германии  делают  все
возможное, чтобы  население  не  знало  друг  о  друге  ничего  неугодного
правительству. По-видимому, газетам запретили печатать об этом случае. Кто
не всматривается пристально в окружающее, тот ничего не знает. В  Германии
сейчас никто не выходит без маски. Люди судорожно  кричат,  как  прекрасно
стало жить, и, только удостоверившись, что никто не  подслушивает,  шепчут
друг другу об истинном положении вещей. В большом городе сосед не знает  о
том, что делается у соседа.  Он  привык  из  газет  узнавать  о  событиях,
происходящих выше или  ниже  этажом.  О  неприятных  происшествиях  газеты
говорить не смеют. В стране с населением в шестьдесят пять миллионов легко
можно три тысячи  человек  убить,  тридцать  тысяч  изувечить,  сто  тысяч
заключить в тюрьмы без приговора, без всякого основания, и при  всем  этом
сохранить видимость спокойствия и порядка. Достаточно запретить газетам  и
радио передавать подобного рода сведения.
 Густав просил Фришлина не провожать  его  до  гостиницы.  Была  светлая
ночь, было поздно, улицы были пустынны, под арками гулко  раздавались  его
уверенные, твердые шаги. Он шел быстро, как  всегда,  но  чувствовал  себя
связанным,  отяжелевшим.  Этот  Фришлин  заронил  в  него  какое-то  новое
ощущение, очень непривычное, тягостное.
 На следующий день Фришлин уехал. Густав стоял на перроне.  В  сущности,
он был доволен, что невеселый гость уезжает. Но когда  поезд  отошел,  ему
показалось, что рельсы не отделяют его от Фришлина, а, наоборот, они стали
связующими нитями между ними, и как бы далеко эти нити  ни  разматывались,
они никогда не оборвутся. И одиночество показалось ему теперь едва  ли  не
тяжелее общества Фришлина.


 В обычное время Эдгар отправился в городскую  клинику.  Гина  заклинала
его не ездить сегодня, даже Рут, против ожидания, настойчиво  отговаривала
его. Нацисты постановили провести  в  эту  субботу  бойкот  пятисот  тысяч
немецких  евреев,  мобилизовав   на   это   все   агитационные   средства.
Экономический бойкот, заявляли они, будет лучшим ответом  на  обвинение  в
учиненных  над  евреями   гнусных   насилиях,   обвинение,   подкрепленное
документальными данными. В этот день многие евреи  не  выходили  из  дому,
многие бежали из Германии. Возможно,  что  это  неблагоразумно,  но  Эдгар
иначе поступить не может: он отправляется в свою клинику.
 Видимых оснований для этого у  него  нет.  На  его  работе  в  Германии
поставлен крест. При желании он мог  бы  сегодня  же  уехать.  Он  получил
лестные  предложения  из  Лондона,  из  Парижа:  большинство   медицинских
институтов  цивилизованного  мира   стремилось   заполучить   изобретателя
оппермановского метода. Одно из этих предложений он примет. Все  созданное
им здесь, конечно, в значительной части  погибнет,  так  как  и  маленький
доктор Якоби, единственный, кому он еще мог бы доверить свою  лабораторию,
тоже уезжает. Он действительно едет в Палестину,  как  однажды  иронически
мысленно пожелал ему Эдгар уезжает на том же пароходе, что и Рут.  Да,  в
Лондоне, Париже или Нью-Йорке Эдгару придется все начать сначала, пройдет,
вероятно, пять, а может, и все десять лет, пока  он  добьется  того,  чего
здесь уже достиг. Ему, конечно, будут предоставлены средства,  но  средств
этих, конечно, не хватит, все мытарства, которые он  преодолевал  здесь  в
пору создания своего института, ожидают его снова, и удесятеренные.  А  он
уже не молодой человек.
 Нелегко будет расстаться со своей клиникой, со  своей  лабораторией,  с
операционными  залами,  с  Якоби,  Реймерсом,  сестрой  Еленой,   стариком
Лоренцом. Он не может себе представить, как он будет жить вдали  от  своей
Германии. И дело не только в институте. Тут еще и весь его уклад.  Пройдет
целая вечность, пока  жизнь  войдет  в  свою  колею.  Гина  так  чертовски
серьезно воспринимает все  эти  мелочи  домашнего  обихода.  И  с  дочерью
придется расстаться может ли он помешать ей уехать в Палестину?
 Город выглядит по-праздничному. На улицах толпятся любопытные, охотники
поглядеть, как проводится бойкот.  Эдгар  видит  бесчисленные  плакаты  на
дверях, витринах, стенах: "Еврей", "Не покупайте у евреев",  "Жид,  сгинь,
пропади". Повсюду стоят, расставив ноги в высоких сапогах, ландскнехты  и,
разинув глупые рты, орут хором: "Пока не околеют все жиды,  ни  хлеба,  ни
работы ты не жди". Может быть, Гина и  Рут  были  правы,  и  не  следовало
сегодня отправляться в клинику. Но нельзя бросить пациента  Петера  Дейке.
Петер Дейке, зарегистрированный под N_978, восемнадцати  лет,  пациент  по
третьему разряду, был обречен на смерть  до  того,  как  его  доставили  в
клинику. Первая операция не дала результата.  Возможно,  что  и  повторная
ничего не даст. Во всяком случае,  она  является  единственным  средством,
которое, пожалуй, может спасти Петера Дейке.  Повторную  операцию  мог  бы
сделать Реймерс. Но нет. Он, Эдгар, не желает увеличивать  риск  смертного
исхода из-за идиотского бойкота, который эти господа постановили  провести
сегодня.
 Он несется в развевающемся белом халате но длинным  коридорам  клиники.
Все идет своим заведенным порядком. В клинике двадцать четыре врача-еврея.
И сегодня, как обычно, все на месте, включая и  маленького  Якоби.  Работа
спорится, как всегда, о бойкоте ни слова, но за внешне равнодушными лицами
Эдгар угадывает скрытое напряжение. Маленький Якоби  бледен.  Несмотря  на
все средства, руки у него сегодня слегка потеют.
 - Подготовьте больного  девятьсот  семьдесят  восемь,  -  отдает  Эдгар
распоряжение сестре  Елене.  Вдруг  появляется  Реймерс.  С  присущим  ему
несколько грубоватым добродушием он тихо просит Эдгара:
 - Улепетывайте, господин  профессор.  Оставаться  вам  здесь  абсолютно
бессмысленно. Нельзя знать, что может учинить взвинченная чернь.  Если  вы
уйдете, мне, может быть, удастся увести маленького Якоби. Его  присутствие
здесь чистейшее самоубийство.
 -  Ладно,  дорогой  Реймерс.  Вы  свое  заклинание  изрекли,  а  теперь
приступим к больному девятьсот семьдесят восемь.
 Он производит операцию.
 Едва успевают отвезти больного в палату, как они являются.  В  руках  у
них список двадцати четырех врачей,  служащих  в  городской  клинике.  Они
спрашивают, где эти врачи, но персонал оказывает пассивное  сопротивление,
отговаривается      незнанием.      Предводительствуемые       несколькими
студентами-фашистами, они устраивают форменную охоту на названных  врачей.
Едва поймав кого-нибудь, они выводят его на улицу. Они не позволяют врачам
снимать халаты, и если им попадается кто-нибудь без халата, они заставляют
надеть его. Перед главным  входом  стоит  огромная  толпа,  и  как  только
появляется белый халат, он мгновенно исчезает в ней, под дикое улюлюканье,
свист, лютую ругань.
 Добрались до Эдгара.
 - Вы профессор Опперман? - обращается к Эдгару тип с двумя  звездочками
на воротнике.
 - Да, - говорит Опперман.
 - Номер четырнадцать, значит, есть, - удовлетворенно говорит  другой  и
вычеркивает его имя в списке.
 - Вы должны немедленно покинуть это учреждение.  Следуйте  за  мной,  -
приказывает первый, с двумя звездочками.
 - Профессор Опперман только что произвел операцию, - вмешивается сестра
Елена. Это уже не ее обычный тихий голос, ее круглые карие  глаза  огромны
от гнева. - Необходимо, - сдержанно  говорит  она,  -  чтобы  больной  еще
некоторое время оставался под наблюдением профессора.
 - У нас есть приказ выставить этого человека на улицу, - заявляет  тот,
что о двух звездочках. - Мы обязаны выгнать отсюда всех  еврейских  врачей
во имя очищения Германии, -  торжественно  изрекает  он  заученную  фразу,
старательно избегая диалектных словечек. - И точка.
 Одна из сестер тем временем вызвала тайного  советника  Лоренца.  Он  с
грохотом вваливается  в  коридор,  и  огромный,  в  развевающемся  халате,
подавшись краснолицей головой вперед,  движущейся  горой  устремляется  на
непрошеных гостей.
 - Что здесь происходит, сударь? - громыхает он, и слова, точно  обломки
скал, вылетают из его  сверкающего  золотом  зубов  рта.  -  Что  вы  себе
позволяете? Я здесь хозяин. Понятно? - Тайный советник Лоренц  -  один  из
популярнейших врачей в стране, пожалуй, самый популярный даже кое-кто  из
ландскнехте!" знает его по портретам в иллюстрированных журналах.  Субъект
о двух звездочках приветствует его древнеримским жестом.
 - Национальная революция, господин профессор, - поясняет  он.  -  Жидов
гнать отовсюду. У нас приказ  выбросить  их  из  клиники,  всего  двадцать
четыре штуки.
 - Придется вам, милостивые  государи,  выбросить  за  одно  и  двадцать
пятого, старый Лоренц здесь не останется.
 - Как угодно, господин профессор, - говорит тип с двумя звездочками.  -
Мы действуем по приказу.
 Седовласый  "Бойся  бога"  впервые  в  своей  жизни  чувствует   полное
бессилие. Он видит теперь, что профессор  Опперман  был  прав:  охватившая
страну болезнь не острая, а хроническая. Он вступает в переговоры.
 - Оставьте в покое хотя бы профессора Оппермана. Я ручаюсь за  то,  что
он уйдет из клиники.
 Ландскнехт в нерешительности.
 - Ладно, - говорит он наконец. - Беру на  свою  душу.  Вы  гарантируете
мне, господин профессор, что этот  человек  не  прикоснется  больше  ни  к
одному арийцу и в течение ближайших двадцати  минут  покинет  это  здание.
Помните, мы ждем. - Молодчики отпускают Эдгара и уходят.
 Но через несколько минут они возвращаются.
 - Какой это бессовестный ариец позволил сегодня этому еврею оперировать
себя? - осведомляются они.
 Старик Лоренц ушел. Вместо него доктор Реймерс пытается урезонить их.
 - Не хватит ли на сегодня, господа хорошие?  -  Он  старается  сдержать
себя, но в голосе его слышится тихое рычание.
 - Заткнитесь, пока вас не  спрашивают,  -  обрывает  его  тип  с  двумя
звездочками.
 Какой-то студент ведет  их  к  оперированному.  Они  входят  в  палату.
Реймерс за ними. Эдгар, чуть пошатываясь, машинально семенит вслед.
 Анестезия  при  операциях  дыхательных  путей   затруднительна.   Эдгар
Опперман придумал специальный способ  для  таких  случаев.  Больной  Петер
Дейке находится в сознании, но под действием большого  количества  морфия.
Голова его представляет собой сплошную белую повязку. Блуждающим невидящим
взглядом блестящих глаз смотрит он на ворвавшихся. С искаженным  от  ужаса
лицом,  широко  раскинув  руки,  стоит  перед  кроватью  дежурная  сестра.
Ландскнехты твердыми шагами подходят к дрожащей женщине и  отстраняют  ее.
Нацисты - народ организованный, они  все  предусмотрели,  в  руках  у  них
резиновая печать.
 - Сволочь, - говорят они Петеру Дейке и ставят ему на перевязку печать:
"Я, потерявший всякий стыд, позволил еврею лечить  себя".  Крикнув  затем:
"Хейль Гитлер!" - они по-военному, строем, спускаются с лестницы.
 Эдгар, словно лишенный воли, словно его тянут  на  веревке,  все  время
машинально семенит за ними в тупой, бессильной задумчивости. Сестра  Елена
берет его под руку и ведет в директорский кабинет. Зовет старика  Лоренца.
Эдгар и Лоренц стоят друг против друга, оба очень бледные.
 - Простите, Опперман, - говорит Лоренц.
 - Вы не виноваты, коллега, - с трудом, сухо и хрипло произносит Эдгар и
несколько раз автоматически пожимает плечами. - Что же, пойду, пожалуй,  -
говорит он.
 - Халат хоть снимите, Опперман, - просит Лоренц.
 - Нет, - отвечает Эдгар, - не нужно. Спасибо, коллега. Хотя бы халат  я
хочу взять с собой.


 - Ради бога, Мартин, не езди ты завтра в контору, -  просила  Лизелотта
вечером, накануне бойкота. Она слышала, что много евреев убито или  умерло
от полученных  побоев,  слышала,  что  евреев  истязают,  знала,  что  все
больницы в стране переполнены изувеченными людьми.  -  Не  езди  завтра  в
контору, - просила она, вплотную подойдя к Мартину. - Обещай мне.
 Мартин достал пенсне, долго протирал  стекла.  Волосы  его  поседели  и
поредели, спина округлилась, щеки обвисли.
 - Не сердись на меня, Лизелотта, - сказал он, - но я поеду в контору. А
ты не бойся. - Он похлопал ее,  чего  никогда  раньше  не  делал,  тяжелой
волосатой рукой по плечу. - Ничего со мной не случится, - продолжал он.  -
Я  хорошо  знаю  границу,  за  которую  переступать  нельзя.  Я   поумнел,
Лизелотта.  -  Он  как-то  чудно  покачал  головой.  Он  уже  не  думал  о
самообладании и достоинстве. Говорил больше, чем раньше,  и  порою  хитро,
понимающе подмигивал. Он стал похож  на  Эммануила  Оппермана  и  даже  на
шурина своего Жака Лавенделя. Лизелотта  с  изумлением  следила  за  этими
переменами. Мартин постарел, но он казался  мужественней,  закаленней,  он
глубже знал жизнь и людей. Она очень любила его.
 Она не настаивала больше. Оба  молчали.  Она  думала  о  катастрофе,  о
последних часах Бертольда. Не было такой минуты, когда бы она не думала  о
нем. Снова и снова подходила она  к  двери,  как  в  тот  раз,  когда  она
услышала хрипение мальчика. Она увидела, что  он  лежит,  вытянувшись,  на
спине. Подняла его руку, рука безжизненно  упала,  подняла  ногу,  и  нога
упала как деревянная. А он еще хрипел, дышал, пульс бился он жил  еще.  И
все же он был мертв,  тело  было  холодное  и  белое.  Ничем  нельзя  было
привести его в сознание.  Врачи  снова  и  снова  промывали  ему  желудок,
согревали его, искусственно вводили пищу, чай с коньяком,  молоко,  давали
сердечные лекарства. Она вспоминает множество незнакомых слов:  кардиазол,
дигален, строфантин, эйтонон. Три дня он лежал в таком состоянии, жил,  но
был мертв, ибо все знали, что нет средства спасти его. Кислородная подушка
не помогала, промывание желудка не  помогало  он  лежал,  хрипел,  он  не
проглатывал слизи, наполнявшей полость зева, и тело его  было  холодным  и
белым. Пульс бился медленно и наконец остановился. Но Бертольд  был  мертв
уже тогда, когда она впервые услышала его хрипение. И она  это  знала.  Не
она, а Мартин все твердил врачам: "Сделайте же что-нибудь, помогите  ему".
Она знала, что никто не в состоянии помочь. Она одна могла помочь, но  она
этого не сделала. Она всю вину берет  на  себя.  У  Мартина  свои  заботы.
Уберечь мальчика была ее обязанность.
 И все же безудержность горя Мартина служила ей  утешением.  Он  кричал,
выл,  метался  как  безумный.  Он  вновь  и  вновь  перечитывал   рукопись
Бертольда, отдал ее переписать и потом, как безумец, положил эту  рукопись
вместе с грамотой Мольтке в  гроб  Бертольду.  В  знак  траура  сидел,  по
старинному еврейскому обычаю, на  полу,  надорвав  одежды.  Собрал  девять
набожных евреев и читал с ними поминальную молитву.
 После семидневного траура по сыну он стал другим человеком. Но именно в
этом  новом  Мартине  Лизелотта  узнала  того  Мартина,  которого   всегда
чувствовала в нем. Она открывала в нем качества, нравившиеся ей  в  шурине
Жаке Лавенделе, изворотливость в борьбе за то, что он  считал  правильным,
пренебрежение к внешним формам, настойчивую гибкость, если вопрос  шел  об
интересах нужного дела. Мартин и Лизелотта, без лишних  слов,  стали  друг
другу ближе, роднее.
 Никогда не говорили они о Бертольде.
 Зато  Мартин  теперь  часто  делился  с  Лизелоттой  всякими   деловыми
заботами. Не прекословя, принимал унижения от Вельса,  но  с  тем  большим
упорством и умом  отстаивал