ию к Бертольду.
 После обеда Бертольд и Рут пошли гулять.  Погода  была  отвратительная,
шел дождь со снегом, но, занятые горячим спором, они ничего  не  замечали.
Как и все, Рут Опперман видела, что  Бертольд  за  последнее  время  очень
повзрослел, его мясистое лицо осунулось, смелые серые глаза не  улыбались.
С удвоенной энергией набрасывалась она на него:
 - Чего ты бьешься в этой Германии, как рыба об  лед?  Обидно  за  тебя.
Твое место не здесь.
 Позднее, когда погода стала совсем несносной,  они  зашли  в  маленькое
кафе. Промокшие до нитки, уселись  там  среди  разряженных  по-воскресному
обывателей. Заметила ли она, спросил Бертольд, как в  связи  с  последними
событиями постарел  его  отец?  Рут,  хотя  и  вполголоса,  но  с  обычной
резкостью напала на отцов.
 - Наши отцы отжили свой век. Нам нет дела до них, они не имеют  на  нас
никаких прав. Кто виноват во всем? Только они. Они затеяли  воину.  Ничего
лучшего они не придумали. Вместо своей подлинной родины они  выбрали  себе
более удобную родину. Мой отец высокопорядочный человек и отличный ученый.
Твой старик, пожалуй, тоже  первый  сорт.  Но  нельзя  поддаваться  личным
симпатиям. Брось ты всю  эту  здешнюю  канитель.  Зовись  своим  настоящим
именем: Борух, как звали Спинозу, а не дурацким именем Бертольд, как звали
изобретателя пороха. Видишь ли, в этом вся разница. Одни открыли  порох  -
другие социальный закон. Уезжай в Палестину, наше место там.
 В переполненном помещении пахло дешевыми кушаньями и мокрым платьем.  В
воздухе стояли шум и дым. Бертольд и Рут ни на что не  обращали  внимания.
Бертольду нравились пылкость девушки, ее решительность, ее  цельность.  Он
находил ее красивой. И то, что она  говорила,  тоже  вдруг  перестало  ему
казаться бессмыслицей. В самом деле: почему Палестина  менее  близка  ему,
чем Германия? Германия  изгоняет  его,  а  эта  страна  готова  стать  его
родиной.
 Но когда он распрощался с Рут и один пошел домой, он почувствовал,  что
доводы ее сразу поблекли. Он  подумал  о  дяде  Иоахиме,  о  светлом  лице
блондинки-матери, о ее удлиненных серых глазах,  которые  он  унаследовал.
Нет, сыну  такой  матери,  племяннику  такого  дяди  Ранцова  место  не  в
Палестине. Его место здесь, в этой стране. Ему близки ее сосны, ее  ветер,
ее слякоть из дождя и снега,  ее  медлительные,  вдумчивые,  положительные
люди, ее ум и безумие, ее Брамс, и Бетховен, и Гете.
 Да, его место в Германии. Но эта  безумная  страна  требует,  чтобы  он
заплатил за право считаться ее  сыном  чем-то  антинемецким,  недостойным.
Нет, он и не подумает это сделать.
 Сейчас половина седьмого. Завтра утром, с первой почтой,  Франсуа  ждет
от него письма с согласием взять свои слова  назад.  Если  он  не  напишет
вовсе, это тоже будет ответом. Вот ближайший к дому почтовый  ящик.  Когда
последняя выемка корреспонденции? В  девять  сорок.  Значит,  если  он  до
девяти часов сорока минут не опустит письма в ящик, то он хороший немец, а
его объявят плохим немцем. Если же  он  письмо  опустит,  то  его  объявят
хорошим немцем, но на самом деле он будет тогда плохим немцем.
 Он приходит домой. Еще  один  мучительный  молчаливый  ужин.  Нечего  и
думать, что он кончится раньше девяти. И сегодня Бертольд ждет, чтоб  отец
заговорил. Тщетно. Он всматривается в лицо матери, более  замкнутое  и  не
такое светлое, как обычно. Для Бертольда нет выхода. Он не может  покинуть
эту страну. Если эта страна требует, чтобы он совершил подлость, он должен
ее совершить.
 Ужин кончился в  начале  десятого.  Как  ни  молчаливо  и  тоскливо  он
тянулся, все трое задержались еще немного за уже убранным столом. Бертольд
хотел  встать,  но  его  словно  что-то  сковало,  он  все  еще  ждал.   И
действительно, отец заговорил.
 - Кстати, Бертольд, - сказал он со странной легкостью, - ты  что-нибудь
предпринял по этому делу с преподавателем Фогельзангом?
 - Я должен был не позднее завтрашнего утра сообщить директору, согласен
ли я извиниться. Но я не  написал.  Теперь,  пожалуй,  уже  поздно,  писем
вынимать больше не будут.
 Мартин посмотрел на него задумчивым, ласковым, тяжелым взглядом тусклых
глаз.
 - Ты бы мог отправить спешное письмо.
 Бертольд задумался. Казалось, его занимает лишь  вопрос  о  технической
возможности своевременной доставки письма.
 - Да, это верно, - сказал он.
 Он пожелал родителям спокойной ночи и ушел к себе  в  комнату.  Написал
директору Франсуа, что готом взять свои слова обратно. Сделал на  конверте
надпись: "С нарочным". Сам отнес письмо и опустил его в ящик.
 Гимназисты держали пари, отречется Бертольд  от  своих  слов  или  нет.
Число голосов "за" было 5:1.  Они  сгорали  от  любопытства.  Но  спросить
Бертольда, как обстоит дело, они не  решались.  В  понедельник  утром,  на
первой перемене, Бертольд сидел один на своей парте. Многие не прочь  были
бы пройтись на его счет,  но  под  угрожающим  взглядом  Генриха  мальчики
подчеркнуто весело болтали о безразличных вещах.  Неожиданно  к  Бертольду
подошел Курт Бауман. Его юношески круглое лицо было красно,  голос  звучал
не совсем твердо.
 - На днях мы с тобой уславливались, Бертольд,  -  сказал  он.  -  Но  я
ошибся днем. Мне казалось, мы говорили о пятнице.  -  Надо  было  обладать
мужеством, чтобы под пристальными  взглядами  всего  класса  заговорить  с
Бертольдом.
 - Нет, разговор шел о вторнике,  Курт.  Но  это  пустяки.  -  Бертольда
обрадовало поведение Курта.
 - Это было глупейшее недоразумение, - горячо повторил  Курт  Бауман.  К
ним подошел Генрих Лавендель. Всю  перемену  они  провели  втроем,  весело
болтая об автомобилях.


 - Нет, спасибо, Шлютер, - сказал Густав, - оставьте все, как есть.
 Он сидел в полумраке: горела лишь  неяркая  настольная  лампа  газета,
которую он только что читал, лежала у него на коленях. Как  только  Шлютер
вышел, он встал, резко отодвинул тяжелое кресло, забегал из угла  в  угол.
Лицо его еще больше нахмурилось, он слегка заскрежетал зубами.
 Как ни нелепы эти направленные против него газетные статьи,  даром  для
него они не прошли. Многие его знакомые по  гольф-клубу,  по  театральному
клубу, когда он с ними заговаривает, очень натянуто отвечают  ему  и  ищут
предлога как можно  скорее  оборвать  разговор.  Даже  любезнейший  доктор
Дорпман из издательства "Минерва" чертовски холодно разговаривал, когда он
вчера позвонил ему. Густав убежден, что теперь издательство  не  заключило
бы с ним договора на биографию Лессинга.  Иногда  его  подмывает  попросту
взять да бросить Берлин, уехать.
 "Ниже двадцати девяти градусов ртуть в наших местах не  опускается",  -
сказал он своему племяннику Бертольду. Дешевое, пустое  утешение.  Теперь,
когда его Берлин стал внезапно  холодным  и  мрачным,  когда  приветливое,
родное лицо города превратилось в злую маску, он чувствует всю ничтожность
этой сентенции. Друзья, с которыми, казалось, он был связан, ускользают от
него. С каждым днем редеет их круг. То, что  представлялось  ему  прочным,
долговечным, рассыпается при одном его прикосновении. Свидетель бог, он не
трус, он доказал это на войне, доказывал не  раз  и  в  иных  случаях.  Но
теперь ему иногда кажется, что весь огромный  город  готов  обрушиться  на
него и задавить своей громадой.  В  такие  минуты  его  охватывает  "почти
животный страх.
 До  чего  гнусно  одиночество,  когда  так   гложет   разочарование   и
беспомощная ярость. Вот уже почти три  недели,  как  он  не  встречался  с
Мюльгеймом. Мюльгейм был прав,  рассердившись  тогда  на  него.  Все  были
правы, к сожалению все вовремя почуяли смыкающийся круг  ненависти.  Один
он, слепой, глупый, наивный, как Зигфрид (*31), бродил среди врагов. Какую
пустозвонную патриотическую чушь нес он, когда Франсуа пришел  к  нему  по
поводу Бертольда. Его, Густава, наверно, все считали совершенным  идиотом.
Неужели мальчик должен пойти на исключение из гимназии? Ради того  только,
чтобы он, Густав, мог с удовольствием сказать себе: хотя бы один  в  нашей
семье изображает собой хрестоматийного героя?
 Нет, Мюльгейм прав, чувствуя себя обиженным. Все, что он советовал ему,
правильно, Мюльгейм из кожи лез, стараясь  образумить  его.  А  он  вместо
того, чтобы сказать Мюльгейму спасибо, порол какой-то патетический  вздор,
орал на него. Просто безумие, что он так затянул размолвку с Мюльгеймом  и
до сих пор не уладил все.
 Он снимает  телефонную  трубку,  звонит  Мюльгейму.  У  аппарата  слуга
Мюльгейма. Нет, господина профессора нет дома, его  нет  и  в  конторе,  к
ужину он не вернется нет, он не сказал, куда ему можно звонить.  Конечно,
ему передадут, что господин доктор звонил. Густав кладет трубку. Гнев  его
выдыхается, сменяется щемящей тоской. Вот нет Мюльгейма, и, значит,  не  с
кем поговорить о том, что гнетет. Сибилла? Конечно, Сибилла не безучастна,
она старается понять те ужасные перемены, которые совершаются вокруг него.
Но ее самое это едва ли задевает, а сытый голодного не разумеет.  И  снова
он больно чувствует, что Сибилла всегда остается где-то на  периферии  его
существования. Ну, а Гутветтер? Ах, господи ты боже мой, уж  этого  нельзя
упрекнуть  в  неискренности.  Но  он  мыслит  в  таких  масштабах,  такими
отдаленными перспективами, что маленькой человеческой личности от этого ни
тепло ни холодно.
 Анна? Она бы его поняла. Следовало бы съездить к ней в Штутгарт,  чтобы
как следует отвести душу. Да, это самое правильное, он так и  сделает.  Он
напишет ей, напишет сейчас же, что приедет и почему он хочет ее видеть.
 Он включает  полный  свет.  Начинает  писать.  Но  в  ярком  свете  все
воспринимается  иначе.  Анна,   безусловно,   сочтет   сентиментальностью,
мальчишеством его желание приехать в Штутгарт только затем,  чтобы  излить
перед ней свои беспредметные чувства. В сущности, он и сам видит, что  это
сентиментально. Но уж раз он решил написать...  И  он  продолжает  письмо.
Перечитывает первую  страницу.  Нехорошо.  Какой-то  фальшиво-иронический,
судорожно-легкий тон. Нет, Анне так писать нельзя. И он рвет написанное.
 Садится работать. Ничего не выходит.  Берет  в  руки  книгу  и  тут  же
откладывает ее. Перед ним скучный  нескончаемый  вечер.  Чтобы  как-нибудь
скоротать его, он отправляется в театральный клуб.
 С ним вежливы, но болезненная настороженность заставляет его повсюду  и
во всем видеть недружелюбие. Он поужинал в  одиночестве  и  уже  собирался
домой, но в эту минуту  к  нему  подошел  известный  театральный  деятель,
профессор Эркнер, и пригласил его  на  партию  экарте.  Густав,  довольный
возможностью отвлечься, играл сначала с увлечением. Но очень скоро  остыл.
Мюльгейм, биография Лессинга, Анна встают между ним и картами.  Он  нервно
мигает, начинает играть рассеянно. И партнер его, профессор Эркнер, играет
рассеянно: "Берлинский театр", всего два года назад считавшийся  лучшим  в
Европе, с успехом нацистского движения пришел в  упадок.  А  если  фашисты
возьмут власть, тогда, думает  профессор  Эркнер,  театральному  искусству
вообще конец. Таким образом, и у партнера Густава не меньше оснований  для
рассеянности. Кончив играть, Густав с удивлением увидел, что он в  крупном
выигрыше.
 Он сунул деньги в карман, все так  же  рассеянно.  Пообещал  профессору
Эркнеру дать ему в  один  из  ближайших  вечеров  возможность  отыграться.
Взглянул туда, где фон  Рохлиц  беседовал  в  кругу  нескольких  знакомых,
напряженно ожидая,  остановит  ли  его  Рохлиц,  когда  он  пройдет  мимо,
перебросится ли с ним, по обыкновению,  несколькими  фразами.  Фон  Рохлиц
кивнул ему,  сказал:  "Привет,  Опперман!"  -  и  продолжал  разговор,  не
остановив Густава.  Густав,  глядя  прямо  перед  собой,  пошел  к  выходу
твердым, не очень быстрым  шагом,  ступая  на  всю  ногу.  С  ним  вежливо
раскланивались, но никто не обнаружил желания остановить его.
 Он шел, не поворачивая головы. У  дверей  игорного  зала  стоял  старый
капельдинер Жан. Он ожидал от Густава обычной пятимарковой бумажки. Густав
рассеянно  прошел  мимо  и  даже  не  кивнул  ему.  Старик   оторопел   от
неожиданности. Прошло, наверно, с полминуты, пока к нему вернулось обычное
его сдержанное достоинство.


 В эту ночь  с  понедельника  на  вторник,  в  четвертом  часу,  Густава
разбудил телефон, стоявший на ночном столике, рядом с кроватью. Из  трубки
донесся голос Мюльгейма. Мюльгейму  необходимо  повидать  его  сейчас  же,
безотлагательно. По телефону сказать, в  чем  дело,  он  не  может.  Через
двадцать минут он будет у Густава.
 Густав, встревоженный, невыспавшийся, накинул  на  себя  черный  халат,
прополоскал сухой рот. Что случилось? Голос Мюльгейма трудно было  узнать.
Густав несколько раз нервно поморгал. Слегка болела голова, в желудке было
какое-то неприятное ощущение.
 Наконец Мюльгейм явился. Шоферу такси он велел ждать. Не успев войти  в
дом, - Густав сам открыл ему, - Мюльгейм сказал:
 - Горит рейхстаг.
 - Что такое? - переспросил Густав. - Горит рейхстаг?
 Он ничего не понимал. Из-за этого Мюльгейм  поднял  его  с  постели?  С
нетерпением ждал он пояснений Мюльгейма.
 Прошла целая вечность, пока Мюльгейм снял пальто  и  вошел  в  кабинет.
Наконец они уселись друг против друга. Густав включил верхний свет, он был
чересчур ярок. И в этом резком свете ему бросилось в глаза,  что  Мюльгейм
небрит и лицо  его  как-то  особенно  помято.  Обычно  его  многочисленные
морщинки создавали впечатление нарочитой маски, сегодня же они делали  его
лицо старым, изможденным.
 - Ты должен уехать, - сказал Мюльгейм. - За границу. Немедленно. Завтра
же.
 Густав вскочил. Он оторопело выпучил глаза, открыл рот кисть  небрежно
завязанного шнура волочилась по полу.
 - Что? - спросил он.
 - Горит рейхстаг, - повторил  Мюльгейм.  -  В  экстренном  выпуске  они
заявляют, что поджог  совершен  коммунистами.  Это,  конечно,  вздор.  Они
подожгли сами. Им нужен предлог, чтобы запретить  коммунистическую  партию
и, устранив потом также и германских националистов,  получить  на  выборах
абсолютное  большинство.  Ясно  одно:  назад  им  пути  нет.  После   этой
разбойничьей выходки им не остается ничего  другого,  как  пустить  в  ход
жесточайший террор. Ясно, что они  осуществляют  программу,  заготовленную
еще к президентским выборам. Тебя они ненавидят. За последнее время они не
раз брали тебя под обстрел. Они захотят расправиться с тобой  в  назидание
другим.  Тебе  надо  убираться  отсюда  прочь,   Опперман,   за   границу,
немедленно.
 Густав пытался понять Мюльгейма, но это было невозможно. Слова  ударами
сыпались на голову. Что за чушь несет Мюльгейм. Так могут истреблять  друг
друга банды гангстеров где-нибудь в Центральной Америке. Но ведь речь идет
о политических партиях. В Берлине. В 1933 году. У Мюльгейма, видимо, сдали
нервы.
 -  У  тебя  что-то  холодно,  -  сказал  Мюльгейм  и  слегка  поежился.
Невыспавшегося Густава тоже знобило.
 - Я включу отопление, - сказал он и встал.
 - Не стоит, - махнул рукой Мюльгейм. - Но рюмку коньяку я бы  выпил.  -
Он был утомлен, голое его звучал сухо. Густав налил ему коньяку.
 "Нет сомнения, - думал Густав, глядя на Мюльгейма,  пившего  коньяк,  -
общая паника свела его с  ума.  Поджечь  рейхстаг?  Для  этого  надо  быть
безумцем. Неужели они думают выехать на такой чудовищной, грубой лжи?  Так
можно состряпать пожар нероновского Рима для бульварного романа. Но в наше
время, в  век  телефонов  и  ротационных  машин,  это  немыслимо".  Густав
взглянул на Мюльгейма, наливавшего себе вторую рюмку коньяку. "Глаз божий"
катился слева  направо,  в  ярком,  режущем  свете  изображение  Эммануила
Оппермана  казалось  плоским,  неподвижным,  мертвым.  Было  десять  минут
пятого. "А может быть, он и прав. Месяц назад многое  из  того,  что  ныне
стало действительностью, казалось совершенно невозможным. Он не  фантазер.
Теперь и впрямь происходят невероятные вещи. Ни  под  каким  видом  нельзя
раздражать его, перечить ему:  я  не  хочу  терять  его  вторично".  Очень
осторожно Густав высказывает свои сомнения.
 Мюльгейм отмахивается.
 - Ну, конечно, пожар состряпан невероятно грубо и глупо, - говорит  он.
- Но ведь все, что они делают, грубо и глупо, тем не менее они ни разу  не
просчитались. Они всегда безошибочно спекулировали на отсталости масс. Сам
фюрер в первых изданиях своей книги называет  эту  спекуляцию  руководящим
принципом своей политической практики: почему же им и дальше не продолжать
в том же духе? С ужасающим цинизмом они подхватили и стали  продолжать  ту
систему лжи,  которой  до  последних  дней  войны  пробавлялось  верховное
командование. А крестьянин и мелкий буржуа верили всякой их  небылице.  Да
почему им и не верить?  Принцип  этих  молодцов  действительно  необычайно
прост. Твое "да" пусть  будет  "нет",  а  твое  "нет"  пусть  будет  "да".
Излишние тонкости их не  интересуют.  Это  чудовищно  раздутые,  гротескно
опошленные  Макиавелли  от  мелкой  буржуазии.  Именно  такой  примитивной
крестьянской  хитрости  они  и  обязаны  своим   успехом.   Всем   кажется
невероятным,  что  подобные  приемы  могут  иметь  успех.  И  все  на  них
попадаются.
 Густав пытался внимательно слушать. Слова  Мюльгейма  как  будто  имели
смысл, но Густав не хотел верить. Все существо его протестовало.
 Мюльгейм продолжал:
 -  Это  последовательное  открытое  исповедование   лжи   как   высшего
политического принципа, несомненно, очень интересно. Будь у нас  время,  я
бы с удовольствием показал тебе это на множестве  примеров,  но  сейчас  я
могу сделать только одно: просить тебя уехать, пересечь  границу,  завтра,
немедленно.
 Опять то же самое. С этого Мюльгейм и начал. Густав слышать не хотел об
отъезде, а между тем он знал, что Мюльгейм к этой теме  вернется.  Что  за
бессмыслица. Из-за того, что горит рейхстаг, он, Густав, должен уехать  из
Берлина. Он заметил, что кисть от шнура волочится по полу. Подобрал  шнур,
аккуратно подвязался. Он и не помышляет куда-нибудь ехать. Глупо.  Смешно.
В Германии все,  разумеется,  обойдется.  Каким  дураком  будешь  потом  в
собственных глазах, сидя по ту сторону границы. Но Мюльгейму сказать этого
нельзя. Густав не может позволить себе роскошь опять оттолкнуть его. Он не
может обойтись без Мюльгейма, без него он пропадет,  Мюльгейм  нужен  ему,
как хлеб и вода.
 Осторожно пытается Густав объяснить, почему он не может сейчас оставить
Берлин.  Лессинг  идет  прекрасно.  Фришлин  вработался,  и  они   успешно
подвигаются вперед. Книгу нельзя бросить. Не  слишком  ли  мрачно  смотрит
Мюльгейм на события? Густав  становится  красноречивым.  Пытается  убедить
прежде всего самого себя. Но  едва  заговорив,  он  уже  знает,  что  прав
Мюльгейм. До сих пор Мюльгейм  всегда  был  прав.  Все,  что  он,  Густав,
говорит, сентиментальный вздор, а Мюльгейм  говорит  дело.  Он  продолжает
ораторствовать, но уже без всякого воодушевления.
 Мюльгейм заметил эту вялость. Он  ожидал,  что  Густав  гораздо  больше
будет брыкаться. И он облегченно  вздохнул,  не  встретив  с  его  стороны
сильного сопротивления. Упорствуй он, у Мюльгейма в эту  тяжелую  ночь  не
хватило бы сил с ним справиться.
 Густав видел, как измучен Мюльгейм.  До  чего  раздражает  этот  резкий
свет. Он встал и выключил  верхние  лампы.  Тем  временем  Мюльгейм  снова
собрался с духом.
 - Брось жевать жвачку, Опперман, - сказал он. - Не обманывай себя.  Эти
молодчики проводят то, что они давно  задумали.  А  задумали  они  сделать
мясной  фарш  из  всех  противников,  которые  кажутся  им  сколько-нибудь
значительными. Так как они идиоты,  они  тебя  считают  серьезным  врагом.
Повторяю: беги. Уезжай в  Данию  или  Швейцарию.  Сообщения  насчет  снега
малоутешительны, но они день ото  дня  все  лучше.  И  не  заставляй  меня
торчать здесь и часами уговаривать тебя, - рассердился он вдруг, - у  меня
и без того достаточно дела. Завтра  горячий  день.  И  мне  не  мешало  бы
поспать три-четыре часа. А ты от ме