короткую отсрочку. Он, Франсуа,  должен  уплатить  за  нее  пустяковой
уступкой. Он уже немало уступок сделал, последний раз даже  в  трагической
истории с Опперманом. На дальнейшие уступки он  не  пойдет.  Пока  что  он
находится по эту сторону черты, и от него зависит, как  совершить  переход
за нее: спотыкаясь или с  поднятой  головой.  Очутившись  за  чертой,  он,
вероятно, и внутренне опустится. Так  хоть  черту-то  перейти  с  поднятой
головой.
 - С вашей стороны очень любезно, коллега, - говорит он,  -  что  вы  до
известной степени представляете на мое усмотрение, оставаться ли  мне  еще
здесь некоторое время. - Он встает. Инстинктивно, как  бы  ища  поддержки,
подходит к бюсту Вольтера и  останавливается  около  него.  -  Несомненно,
покой и уверенность, связанные  с  этим  кабинетом,  стоят  той  маленькой
интеллектуальной жертвы, той "acrificium itellectu", какой вы  требуете
от меня. Но видите ли, коллега, -  Франсуа  говорит  подчеркнуто  вежливо,
чуть заметно улыбаясь из-под густых усов, - я  недостаточно  гибок,  и  во
мне, вероятно, слишком  мало  "северной  хитрости",  чтобы  пойти  на  эту
маленькую интеллектуальную жертву. Мне очень жаль, но я все  же  настаиваю
на том, что наша прямая обязанность - научить мальчиков хорошему немецкому
языку. Существует столько книг высокого  морального  значения,  написанных
хорошим немецким языком, что мы можем обойтись без морали  вашего  фюрера.
Канцлер он или не канцлер, но читать книгу этого писателя подлинная  мука.
Изучение этой книги портит юношеству слог.
 Опять  эти  слова.  А  Бернд  Фогельзанг  собирался   заставить   врага
замолчать. И вот враг повержен на землю, он конченый  человек,  но  он  не
молчит.  В  глубине  души  Фогельэангу  нравится  поведение  Франсуа.  Оно
доказывает, что даже французская  семья  акклиматизируется,  прожив  среди
немцев каких-нибудь полтораста лет.
 - Я искренне сожалею, - сухо, но без злобы квакает он, заканчивая  свой
последний разговор в этом кабинете, - что  вы  упорствуете,  настаивая  на
своем неправильном мнении. При таких условиях мне  не  удастся  перетащить
вас в новую Германию. Но в той мере, в какой мне позволят мои убеждения, я
попытаюсь обставить ваш уход почетно и не очень тяжело для вас. - Это было
его искренним желанием.
 Разумеется, Франсуа ничего  не  сказал  Грозовой  тучке  о  предложении
Фогельзанга и о своем ответе. Впрочем, эти критические дни  оказались  для
него не столь мрачными, как он предполагал. Увидев,  что  судьба  ее  мужа
бесповоротно решена, фрау Эмилия  изменила  свою  линию.  Конечно,  с  его
стороны было бы умнее  приспособиться  к  новым  временам,  но  она  давно
поняла, что Франсуа только внешне разиня, а что на самом деле  он  твердый
орешек. Эта внутренняя непоколебимость и побудила ее в свое время выйти за
Франсуа. Разумеется, нужно было попытаться примирить его с новым временем.
Но раз это не удалось, раз ничего уже нельзя  изменить,  не  стоит  мучить
человека. И она стала  прямо-таки  кроткой.  Пыталась  даже  утешить  его,
говорила, что теперь наконец он может спокойно, без помех  закончить  свою
рукопись "Влияние античного гекзаметра  на  слог  Клопштока",  ни  на  что
другое он ведь  все  равно  не  способен.  Тем  временем  она  постарается
подыскать для него место в какой-нибудь частной школе в  Германии  или  за
границей. Правда, им придется туго, но три года  они,  во  всяком  случае,
проживут на имеющиеся сбережения может статься, он все же получит пенсию,
а уж она так или иначе найдет какой-нибудь выход.
 Эти ласковые слова  приободрили  Франсуа.  Он  всегда  говорил,  что  у
Сократа, несомненно, были свои основания жениться на Ксантиппе.


 Жак Лавендель сообщил Фридриху Пфанцу, одному из  наиболее  влиятельных
хозяйственных деятелей, что он  намерен  ликвидировать  все  свои  дела  в
Германии и уехать. Фридрих Пфанц был одним из тех  людей,  под  чью  дудку
плясали вожаки национал-социалистов, а Жак Лавендель был близко  связан  с
ним  деловыми  интересами.  Таким  образом,  Лавендель,  к  тому  же   еще
американский  подданный,  мог  бы  прекрасно,   не   опасаясь   каких-либо
неприятностей, оставаться в Германии. Но он не захотел.
 - Я справедлив, Пфанц, - сказал он как-то. - Я знаю, что не все повинны
в совершающихся гнусностях. Сами по себе немцы народ неплохой, не отрицаю.
Но четырнадцать лет подряд их бешено натравливали на  евреев,  а  как  это
делалось, вы прекрасно знаете, ибо сами принимали в  этом  участие,  и,  в
сущности,  надо  удивляться,  что  после  такой  яростной  пропаганды  все
ограничилось лишь тем, что мы видели. Однако воздух тут  у  вас  очень  уж
спертый, мне неприятно дышать им. Я капиталист.  Я  понимаю  ваши  мотивы.
Оздоровить ваше прогнившее хозяйство вы не могли  иначе,  как  призвав  на
помощь эту вшивую чернь. Но видите ли, кроме того, что я капиталист, я еще
и еврей. Если  вы  скажете:  "Мы  убиваем  евреев,  потому  что  мы  хотим
разгромить профессиональные союзы", - то от этого мои евреи не воскреснут.
 Пфанц  с  удовольствием  удержал  бы  Жака  Лавенделя  в  Германии.  Он
доказывал, что это только переходный период, что  весь  этот  сброд  скоро
приберут  к  рукам,  что  рейхсвер  ждет  только  сигнала,  чтобы  свалить
ландскнехтов, и тогда на место фельдфебелей снова придут  офицеры,  и  что
сам он решил войти в правительство. И он предложил Жаку Лавенделю  сделать
его акционером грандиозного страхового общества, ради успеха  которого  он
готов обременить себя хлопотным министерским портфелем.
 Но Жак Лавендель был тверд.
 - Я верю вам, Пфанц, - сказал он своим хриплым голосом, - что все  ваши
замечательные  фюреры  почувствуют  на  себе  узду,  когда  вы  войдете  в
правительство. Но, видите ли, я уже не молод, не жаден,  не  любопытен.  С
меня вполне достаточно увидеть ваши подвиги в еженедельной кинохронике  на
экране какого-нибудь заграничного кино. Я предпочитаю шествовать  в  ваших
рядах мысленно. Итак, желаю вам  успеха,  Пфанц,  надеюсь  увидеться,  как
только вы свое отхозяйничаете.
 Предвидя развитие  событий,  Жак  Лавендель  давно  начал  подготовлять
ликвидацию своих дел. Структура их была очень  сложной.  Он  был  основным
пайщиком ряда крупных обществ по продаже недвижимого имущества.  Когда  он
изъял  свои  капиталы,  оказалось,   что   общества   эти,   в   сущности,
неплатежеспособны.   Они   нуждались   во   внушительных   государственных
субсидиях, в противном случае ипотечные банки теряли свои деньги.  Но  так
как  многие  ипотечные  банки  субсидировались  государством,  то  изъятие
капиталов Жака Лавенделя из германских предприятий наносило чувствительный
ущерб и государству. Жак  Лавендель  чуть  заметно  улыбался  и  покачивал
головой, - он все это принял в расчет.
 Он действительно не был  жадным  человеком.  Они  с  Кларой  решили  на
несколько лет устроить  себе  каникулы.  Сначала  они  поселятся  в  своей
прекрасной вилле  на  озере  Лугано.  Они  пригласили  всех  трех  братьев
Опперман приехать к ним туда на пасхальную неделю Генрих тоже  приедет  к
этому  времени.  Жак  Лавендель  предоставил  сыну  самому  выбрать,   где
закончить образование - в Европе или в Америке. Генрих предпочел  остаться
в стране с господствующим немецким языком и учиться в  Цюрихе  или  Берне.
Это обрадовало Жака Лавенделя. Германия, что ни говори, его слабость.
 Перед отъездом из Германии Генриху нужно было завершить одно дело.  Его
письмо к прокурору привело лишь к появлению у  Лавенделей  следователя  по
уголовным делам, который учинил  Генриху  грубый  и  пристрастный  допрос.
Других  последствий  заявление  Генриха  ни  для  него,  ни  для   Вернера
Риттерштега не имело. Вернер, по-видимому, не был даже поставлен о  нем  в
известность. Бросить дело в таком положении Генрих никак не мог.  Его  все
настойчивее преследовала мысль, что Вернер Риттерштег со своими  "Молодыми
орлами" и со своим подлым предложением в футбольном клубе свел Бертольда в
могилу. Он упорно и бесплодно думал, как ему с  этим  разделаться.  И  вот
однажды сам Вернер пришел ему на помощь.
 Долговязый не остался равнодушен к смерти Бертольда. Но с присущей  ему
примитивной логикой он утешал себя тем, что, потеряв своего лучшего друга,
Генрих, быть может, скорее сойдется с  ним,  Вернером.  Папаша  Риттерштег
выполнил свое обещание и купил подвесной - мотор к гребной лодке  Вернера,
находившейся на водной станции озера Тейпиц. Невзначай, словно  ничего  не
произошло,  Вернер  предложил  Генриху   поехать   как-нибудь   на   озеро
испробовать новый мотор. И  что  же?  -  сердце  Вернера  остановилось  от
радостной неожиданности - Генрих, минуту подумав, согласился. Больше того,
он даже предложил Вернеру поехать к озеру на машине.
 Он тайком взял отцовскую машину, и мальчики вдвоем  поехали  в  Тейпиц.
Генрих правил хорошо и уверенно. Потом они сели в лодку и под рокот мотора
долго кружили по  светлому  озеру.  Вернер  был  смущен,  чувствовал  себя
неловко, но Генрих усиленно интересовался техническим устройством лодки, и
это вывело Вернера из замешательства. Генрих,  правда,  говорил  мало,  но
довольно дружелюбно. Потом они зашли  в  большой,  в  эту  пору  безлюдный
ресторан, выпили светлого  пива  с  малиновым  сиропом  и  поели  сосисок.
Собрались домой уже поздним вечером.
 Вернер сидел в автомобиле в полном смятении. Они провели полдня вдвоем,
как двое любителей спорта,  только  и  всего  сближения,  на  которое  он
надеялся, так и не вышло. А теперь Генрих будто и вовсе  раскаивался,  что
поехал с ним за город. Во всяком случае, он почему-то упорно молчал.
 - Куда ты едешь? - с вновь затеплившейся надеждой спросил Вернер, когда
Генрих вдруг свернул с главного шоссе.
 - Эта дорога лучше, да и вряд ли длинней, - сказал Генрих.
 Ночь была темная, зажженные фары вырывали из темноты частичку соснового
леса, в небе висел  тоненький  серп  луны.  Генрих  ехал  очень  медленно.
Щемящее беспокойство в груди у Вернера росло.
 - Остановимся здесь,  -  сказал  он  сдавленным  голосом.  -  Пройдемся
немного по лесу, а?
 - Давай, - согласился Генрих, остановил машину, выключил свет.
 Они пошли в лес. Было сыро, довольно  холодно  и  очень  темно.  Хорошо
пахло землей и соснами. Стояла глубокая тишина. Они двигались неслышно  по
рыхлому, сырому, неровному грунту. Лишь изредка, когда  они  наступали  на
хворост, раздавался сухой треск. Дул легкий ветерок.
 Вернер иногда спотыкался в темноте. Вдруг Генрих (хватил его. В  первую
минуту Вернер подумал, что Генрих хочет поддержать его, но  Генрих  рванул
его за ногу так, что он ничком плюхнулся наземь.
 - Ты с ума сошел? Что ты делаешь? - крикнул он.
 Генрих, не отвечая, схватил его за шиворот и стал вдавливать его голову
в землю. Вернер начал задыхаться.
 - Ты всадил Карперу нож в живот, ты убил Бертольда,  так  вот  знай  же
теперь,  каково  тому,  кого  убивают.  -  Он  говорил  тихо,  прерывисто,
ожесточенно. И все глубже и глубже  вдавливал  лицо  Вернера  в  землю.  -
Теперь тебе конец, - приговаривал он. - Они скажут, что ты издох  за  твое
национальное дело. На  меня  никто  не  подумает.  Они  скажут,  что  тебя
прикончили коммунисты. Может быть, это будет  тебе  утешением.  Но  смерть
есть смерть, и никакие речи Фогельзанга тебе не помогут.
 Он давил все крепче и крепче. Вернер брыкался изо всех сил, но  не  мог
высвободить руки, не мог перевести дыхание.
 Внезапно Генрих отпустил его, соскочил с его спины.
 - Вставай, - скомандовал он. Но  Долговязый  лежал  и  не  двигался.  -
Вставай, - крикнул он ему вторично и рывком поднял его. - Тряпка, - сказал
он.
 Вернер встал, жалкий, дрожащий, с исцарапанным сучьями  лицом,  весь  в
крови, с глубоким шрамом во весь лоб, с головы до ног облепленный  влажной
землей.
 - Стряхни с себя грязь и идем, - приказал Генрих.
 Резкостью   он   прикрывал   овладевшее   им   чувство   беспомощности,
подавленности. Он хотел разделаться с этим субъектом, но ему не удалось.
 - Идем, - подгонял он Долговязого он повел его к машине.
 Они ехали домой молча. У первого трамвая Генрих ссадил Вернера.


 В черном вольтеровском кресле в своей квартире  на  Фридрих-Карлштрассе
сидит Маркус Вольфсон. Поужинали скудно: хлеб, масло, весьма  сомнительный
слой масла. Фрау Вольфсон крепко держит теперь  в  руках  каждый  пфенниг,
строжайшим образом контролирует семейную кассу.
 Сегодня вечером она снова высказывает Маркусу свое мнение.  Теперь  она
частенько  это  делает.   Внушительно,   но   не   повышая   голоса.   Нет
необходимости, чтобы ее слышали в соседней квартире,  у  Царнке.  Вольфсон
понимает ее, говори она хоть шепотом. Она уже  тысячу  раз  повторяла  все
это. Надо убираться отсюда, надо бежать. Соседки - чуть ли не у всех у них
мужья нацепили свастику -  пока  еще  разговаривают  с  ней,  если  никого
поблизости нет.  Но  стоит  кому-нибудь  показаться,  как  они  сейчас  же
обрывают разговор. Фрау Хоппегарт полагает, что будет  еще  гораздо  хуже.
Все в один голос советуют ей уехать. Но как? И куда? На  текущем  счету  у
них две тысячи шестьсот семьдесят четыре марки. Если бы ее  в  свое  время
слушали, если бы больше экономили, если бы Маркус не роскошествовал так  с
обстановкой,  у  них  было  бы  теперь  четыре-пять  тысяч  марок.  Взять,
например, вольтеровское кресло. Конечно,  это  был  случай,  находка,  она
понимает. Но если у человека нет денег, надо уметь отказаться и  от  самой
выгодной покупки.
 Маркус Вольфсон не прерывает ее. Когда попадаешь в беду, женщина всегда
забирает силу, и всегда она "все раньше  знала".  Старая  история.  Только
зачем она так  безбожно  преувеличивает?  Четыре  или  пять  тысяч  марок.
Никогда бы им не наскрести такой суммы. Единственная роскошь,  которую  он
за всю свою жизнь позволил себе, - это его новый фасад. Но тогда положение
было несколько лучше. Тогда они выбрасывали людей только из вагонов, а  не
из страны.
 Господин  Вольфсон  делает  робкую  попытку  остаться  оптимистом.   Из
"Немецкой мебели" он вылетел, верно. Но разве он плохо  устроен  теперь  у
господина  Оппермана?  Однако  оптимизму  Вольфсона  больше  не   на   что
опереться. Все остальное  -  сплошной  мрак.  Против  него  ведут  травлю,
упаковщик Гинкель требует, чтобы Вольфсона выставили  за  дверь.  Господин
Опперман уже пострадал на этом деле. Господин Опперман держал  себя  очень
порядочно, но долго ли он сможет отстаивать Вольфсона?
 Допустим, он его отстоит, но жизнь все равно потеряла всякую  прелесть.
Если ему суждено так жить до конца дней своих, то лучше сразу  отравиться.
"Старые петухи", несомненно, исключат его это только вопрос времени.  Они
к нему хорошо относятся, но вынуждены сделать это.  Контракт  на  квартиру
тоже не возобновят. Маркус Вольфсон живет как бы на развалинах,  квартира,
так сказать, уходит у него из-под ног.  Они,  безусловно,  найдут  пути  и
средства еще до истечения  контракта  вселить  в  его  квартиру  господина
Цилхова, шурина Царнке.
 В сущности, теперь во всех флигелях этого огромного дома  почти  сплошь
живут господа Царнке. Подлинный господин Царнке не затрудняет себя  теперь
даже угрозами по отношению к соседу. При встрече с  господином  Вольфсоном
он лишь поднимает руку и восклицает: "Хейль  Гитлер!"  И  Маркус  Вольфсон
вынужден ответить таким же "Хейль Гитлер!"
 - Вы, кажется, что-то сказали? - потешается иногда Царнке,  и  Вольфсон
волей-неволей повторяет: "Хейль Гитлер!"
 А то, что рассказывают все, - и коллеги в магазине  и  немногочисленные
еврейские знакомые, - нельзя слушать без содрогания. Но господин  Вольфсон
ничего и не хочет слушать. Ведь стоит с  кем-нибудь  поделиться  слышанным
или  самому  выслушать  какую-нибудь   историю,   как   нежданно-негаданно
окажешься в концентрационном лагере. Да и Мария приходит домой, начиненная
всякими историями, очень  скверными  историями,  которые  рассказывают  ей
шепотом  знакомые  ее  брата  Морица.  Но  Маркус  Вольфсон  отмахивается,
протестует, велит Марии замолчать, он ни под каким видом не желает слушать
эти россказни, которые могут довести человека до тюрьмы.
 Действительно ли россказни? Вольфсон  упорно  настаивает  на  этом,  он
хочет, чтобы так оно было.  Но  однажды,  возвращаясь  поздно  вечером  из
магазина, где происходил очередной учет товаров, он увидел в центре города
перед каким-то старым домом автомобиль, один из тех огромных  автомобилей,
на которых носились обычно нацисты. Они зажгли фары, так  что  улица  была
ярко освещена на большом расстоянии. Вольфсон решил было тут  же  податься
назад, но потом сообразил, что это может показаться подозрительным.  И  он
продолжал свой путь по противоположному  тротуару,  мимо  огромной  машины
чрезвычайно неприятного и грозного вида, с мощными фарами  и  под  охраной
двух человек. Очевидно, в доме обыск, облава или что-нибудь в  этом  роде.
Как раз в ту минуту, когда Вольфсон проходил мимо,  они  вывели  из  ворот
человека. Маркус Вольфсон не смотрел в ту сторону, самое правильное -  это
идти своей дорогой и не обращать ни на что внимания но все же, не в силах
сдержать боязливого  любопытства,  он  чуть-чуть  скосил  глаза.  Господин
Вольфсон увидел человека в коричневом костюме, вроде того,  какой  был  на
нем человека держали трое: один за  шиворот,  другой  -  за  левую  руку,
третий -  за  правую.  Человек  шел,  опустив  голову  он  был  избит  до
неузнаваемости. На какую-то долю секунды Вольфсон увидел его лицо, желтое,
страшное, с огромным иссиня-черным пятном на глазу.
 Маркус Вольфсон ни словом не  обмолвился  об  этом  эпизоде  Марии,  но
желтое, страшное, истерзанное лицо все время стояло у него перед  глазами.
С тех пор, возвращаясь  домой  и  сворачивая  на  Фридрих-Карлштрассе,  он
всегда со страхом глядел, не стоит ли там знакомая  огромная  машина.  Все
ночи проводил он в страхе, ожидая, что вот-вот упадут  на  его  окна  лучи
мощных фар, хотя  это  было  невозможно:  квартира  его  находилась  очень
высоко. Он представлял себе, как среди ночи раздается звонок, и ты еще  не
успел подойти к двери, как они вламываются и хвать тебя дубинкой по глазу,
и вот у тебя на лице вздувается пятно, больше чем пятно  над  картиной,  и
лицо у тебя желтое, страшное, как у того несчастного.
 Он плохо спал теперь по ночам. Он ничего не говорил Марии, тем  сильнее
поразило  его,  когда  в  одну  из  бессонных  ночей  жена   вдруг   ближе
придвинулась к нему и сказала:
 - Мне очень страшно, Маркус. Они, наверно, придут сегодня.
 Он хотел рассердиться, сказать, что она мелет вздор, но язык у него  не
повернулся: ведь она выразила вслух то, о чем он  сам  думал.  Он  не  мог
больше уснуть и чувствовал, что она тоже не спит. Ему стало еще  страшнее.
Он уговаривал себя, что все это вздор ведь он же ни в чем не  провинился.
Четыре миллиона двести тысяч  человек  живут  в  Берлине,  он  столько  же
виноват в чем-либо, сколько они. Так почему  же  именно  ему  бояться?  Но
рассуждения не помогали. Он вспоминал  упаковщика  Гинкеля,  он  вспоминал
соседа Царнке, и его  охватывал  страх,  страх  рос,  Вольфсон  покрывался
холодным потом, словно клещами схватывало живот он не мог дождаться утра.
Потом он приходил в дикую ярость: почему он должен испытывать такой страх?
Почему он, а не Рюдигер Царнке? Так или иначе, а еще одну такую ночь он не
желает провести. Он бросит все к дьяволу. Ведь это бессмысленно -  жить  в
таком страхе. Он попросту уедет, все равно куда, лишь  бы  по  ту  сторону
границы. Ах, хоть бы утро поскорее.
 В Берлине и в других городах Германии множество людей  проводило  такие
же ночи, как Маркус Вольфсон и его жена. Они не были повинны  ни  в  каких
преступлениях, но у каждого был свой упаковщик Гинкель или  сосед  Царнке,
который мог натравить на них наемных убийц. Предки их испокон веков жили в
Германии,  не  всякий  ландскнехт  мог  похвастать  этим.  Они  с   трудом
представляли себе, как они будут жить в