в  лагерь.  По  дороге  пели  "Хорст-Вессель".
Произнесли застольную молитву: "Приди, господи Иисусе, будь нашим  гостем,
благослови то, чем ты одарил нас. Защити нашу германскую  нацию  и  нашего
рейхсканцлера Гитлера". Поели брюквенной похлебки. Перемыли посуду.  Вышли
во двор и стали во фронт, на проверку. Когда инспектор проходил по фронту,
кричали: "Хейль Гитлер". Спели официальный гимн, и опять началась муштра.
 На этот раз дошло наконец до приседаний. Происходили они совсем не так,
как представлял себе Густав. Не было быстрых эластичных движений  вверх  и
вниз. Наоборот, приседание производилось в четыре  приема,  каждый  -  две
минуты по часам. По счету раз - на носки, два - медленно присесть,  три  -
снова  на  носки,  четыре  -  в  исходное  положение.  Если   недостаточно
приподнимались на носки или недостаточно сгибали колени в  приседании,  на
подмогу приходили пинки.  Сапоги  у  наемников  были  большие  и  тяжелые.
Густав, приседая, вспоминал своего деда Эммануила, как он  однажды,  когда
мать была очень больна, сказал ему: "Гам зу  л'тойво"  -  "И  это  тоже  к
добру". Густав долго не мог постичь, каким образом плохое может  пойти  на
пользу. Дед  объяснил  ему,  что  это  "засчитывается".  Существует  такая
бухгалтерия, по которой все, что кажется  на  земле  злом  и  заносится  в
дебет, в небесах оказывается добром и засчитывается тебе в добро, то  есть
в актив. Маленький Густав так и не понял до  конца  этой  бухгалтерии.  Но
теперь он начинал медленно  постигать,  что  имел  в  виду  дед  Эммануил.
Механически повторял он древнееврейские слова. Раз - на носки: "гам"  два
- присесть: "зу" три - снова на  носки:  "л'той"  четыре  -  в  исходное
положение: "во". Он изо всех сил старался сохранить  равновесие,  так  как
иначе приходили на помощь сапоги наемников. Через полчаса  он  был  вконец
измочален.  Он  пошатнулся,  и  тяжелый   пинок   молодого   тюремщика   с
крестьянским лицом угодил в него. С  этого  мгновенья,  приседая,  он  жил
только мыслью о двух минутах исходного положения когда же  наступали  эти
две минуты отдыха в исходном  положении,  он  со  страхом  думал  о  шести
минутах напряжения, которые последуют за этим.
 В получасовую передышку после муштры Густав лежал в углу  двора.  Потом
их снова построили, и ландскнехт со звездочками держал перед ними речь.  В
сущности, заявил он, всех жидов и марксистов надо было бы  прирезать,  как
телят.  Но  третья  империя  благородна  и   великодушна,   она   пытается
перевоспитать  этих  неполноценных  людей.  Лишь  в  том   случае,   когда
кто-нибудь из них обнаруживает  полную  неисправимость,  его  ликвидируют.
По-видимому, это было вступительное слово к "учению" и  "воспитанию",  так
как затем были прочитаны отрывки из книги "Моя борьба". Заключенные должны
были  хором  повторять  афоризмы  фюрера,  вроде  следующего:  "Как  гиена
неотделима от падали, так и марксист неотделим от государственной измены".
Потом им сообщили биографию фюрера. Фюрер родился 20 апреля  1889  года  в
Браунау, в Австрии, и все, что он говорит и делает,  идет  непосредственно
от бога. Болван, который до завтрашнего дня не заучит наизусть сведений  о
жизни фюрера и зачитанные сегодня отрывки,  получит  три  недели  карцера.
Евангелие фюрера изложено в книге "Моя борьба". Заключенным  предоставлено
право приобрести эту книгу по цене пять  марок  семьдесят  пфеннигов  -  в
картоне  и  семь  марок  двадцать  пфеннигов  -  в  переплете.  Деньги  им
разрешается получить от своих родственников.
 Их было двадцать четыре человека, тех, кого обучали по  этому  способу.
Большинство из них интеллигенты: профессора, врачи, писатели, адвокаты.  А
обучал  их  молодой  крестьянский  парень.  Заключенные  сидели  в   своих
полосатых куртках, наголо  или  очень  коротко  остриженные,  с  синими  и
черными кровоподтеками на лицах. У двоих волосы были  выстрижены  в  форме
свастики. Опустошенность  и  отупение  были  написаны  на  их  лицах.  Как
попугаи, хором  повторяли  они  за  "учителем"  урок,  испуганно  стараясь
удержать его в измученном мозгу. Густаву смутно припомнилось, как  однажды
он вслух читал книгу "Моя борьба" какому-то человеку по  имени  Франсуа  и
как они оба смеялись.
 И во вторую ночь Густав забылся свинцовым, глубоким сном.  Второй  день
прошел, как  и  первый,  третий  -  как  второй.  Моозахский  лагерь  слыл
гуманным. Время от времени Густав  получал  пинок  в  спину  или  удар  по
голове, по лицу, но все же в этом лагере заключенных подвергали "допросам"
гораздо реже, чем в других. От чего Густав особенно страдал,  так  это  от
недостаточного  питания  и  от  чрезмерной  муштры.   Несмотря   на   свое
тренированное тело, он часто испытывал слабость, и сердце давало  знать  о
себе.
 Тяжело было от физического напряжения, еще  тяжелее  от  голода,  вони
всего тягостней от вечного однообразия, от вечной серости. Ни с кем нельзя
было разговаривать, бессмысленность муштры убивала вконец. "Они  стремятся
превратить человека в животное, - думал Густав, - они стремятся,  чтобы  в
черепной коробке ничего, кроме пустоты и тупости, не оставалось". Вот и  у
него нет уже других мыслей, как только о том, будут ли сегодня приседания,
или "стоянье навытяжку", или "ползанье по плацу", или же - какая из  тачек
достанется ему сегодня: легкая или тяжелая или же с  расщепленной  ручкой,
от которой особенно плохо приходится волдырям на ладонях.
 Несмотря на запрещение разговаривать, он хорошо  знал  уже  всех  своих
сожителей по бараку. Он знал, кто из них кроток, кто вспыльчив, кто привык
к физическому труду, а кто нет, кто сильнее, кто менее вынослив, кто, надо
полагать, дольше выдержит эту обстановку, кто сдаст скорее. Он  знал,  кто
произносит "слушаюсь" высоким голосом, кто - низким, кто поет громко,  кто
тихо.  Последнее   имело   очень   большое   значение,   ибо   если   гимн
"Хорст-Вессель"   или   выкрик   "Хейль   Гитлер"   звучали   недостаточно
молодцевато, случалось, что настроение у надсмотрщика о многих звездах  на
воротнике портилось. Среди сожителей Густава по бараку особенно  выделялся
один, человек лет сорока пяти, очень часто мигающий,  по-видимому,  раньше
носивший очки: на переносице еще виднелся слегка зарубцевавшийся  след  от
оправы. Очки, по всей вероятности, разбились на каком-нибудь  допросе  или
их, потехи ради, отняли у него. Что бы ему ни говорили,  на  все  следовал
один испуганный ответ  "слушаюсь",  сопровождаемый  боязливым  жестом:  он
поднимал руку и держал ее перед лицом. Ясно было, что мозг этого  человека
сдал. Несчастный мешал  на  "учениях"  и  работе,  был  обузой  для  своих
товарищей по заключению и  даже  для  стража.  Но  его  слабоумие  служило
приятным развлечением для тюремщиков, которые сами изнывали  от  тоскливых
обязанностей. И вместо того чтобы поместить несчастного  в  лечебницу  для
душевнобольных, они забавлялись его безумием.
 Дни проходили однообразно, буднично. Однажды, когда Густав  катил  свою
тачку по новой дорожке, он наткнулся на темноватую лужу и  остановился  на
минуту передохнуть. В освещенной солнцем  водной  глади  он  увидел  вдруг
отражение большой головы с грязной курчавой бородою, с седоватым пушком на
темени. Он давно уже не видел своего лица раньше ему  приходилось  видеть
его часто. С интересом всматривался он в свое отражение: лицо изможденное,
глаза усталые, с кровяными прожилками. Так вот каков ныне  Георг  Тейбшиц.
Густав удивился, но нельзя сказать, чтобы господин Георг  Тейбшиц  ему  не
понравился. К сожалению, у него было мало времени, чтобы поразмыслить  над
своей внешностью: нужно было везти тачку обратно. Когда  он  на  следующий
день попал на то же место, лужа уже высохла это очень его огорчило.
 Дни текли, мучительные своим серым  однообразием  и  пустотой.  Лишь  в
конце второй недели произошло событие. Однажды на  "учении"  присутствовал
какой-то ландскнехт в высоких  чинах,  с  дубовым  листком  на  воротнике.
Отделению Густава было задано хором повторять лозунг: "Националисты спасут
Германию". Произнесли эту фразу,  повторили  ее  несколько  раз.  Внезапно
наемник с дубовым листком  насторожился  и  оборвал  их.  Он  заставил  их
декламировать  группами  по  четыре  человека.  Очередь  дошла  до  группы
Густава. И тут все услышали, как чей-то голос ясно произнес: "Националисты
сосут Германию".  Наемник  с  дубовым  листком  приказал  группе  еще  раз
повторить лозунг. И снова раздалось: "Националисты сосут Германию".  Голос
принадлежал полоумному, которым забавлялись тюремщики. Все  были  уверены,
что больной без всякого умысла коверкает фразу: видимо, он именно  так  ее
понял, счел, что так и надо. Но официально старик не числился сумасшедшим,
- значит, это была злонамеренность. Все его отделение было наказано. Кроме
того, оно было оставлено  без  обеда  и  ужина,  попеременно  главные  же
виновники, группа, к которой принадлежал Густав и полоумный  старик,  были
посажены в одиночки.
 Одиночки  были  расположены  вблизи  выгребной  ямы.  Раньше  это  были
уборные,  их  забили  досками  и  таким  образом  приспособили  к   новому
назначению. Каждая одиночка была размером в  полтора  квадратных  метра  и
совершенно темная. Густав провел под замком целую неделю. Он был заперт  и
днем и ночью. Его выпускали только для еды. Сначала  его  мучила  страшная
вонь потом он стал мучиться, и с каждым днем  все  больше  и  больше,  от
невозможности двигаться, вытянуться, невыносимо болела спина.
 Были часы, когда Густав находился в состоянии полуобморока. И были часы
дикого отчаяния, часы бешенства, часы лихорадочных размышлений, кто вырвет
его отсюда. Но уже не было больше часов, когда  Густав  мирился  со  своей
судьбой. Он уже больше не думал: "Гам зу л'тойве".
 Дурак он был, что вернулся в Германию. Генрих и тот, другой,  абсолютно
правы. Правы евреи, оставшиеся в  Германии,  что  они  помалкивают.  Какая
невероятная гордыня считать себя  лучше  господина  Вейнберга.  Интересно,
удалось  ли  Бильфингеру  договориться  со   своей   невестой.   Проклятый
Бильфингер. Это он во всем виноват. Сбить бы ему  очки  с  его  квадратной
рожи. Нет, во всем  виноват  Иоганнес  Коган.  Это  он  завлек  его  сюда.
Иоганнес  всегда  и  все  отравлял  ему.  Иоганнесу  небось  легко   было
приседать, прыгать, как игрушечный плясун, не бог весть  какое  искусство.
Простоять две минуты на носках - это почище, мой милый. В  особенности  на
счете "три".
 Как назывались помещения, куда римляне запирали своих рабов? Кто-то  из
античных авторов писал об этом. Глупо, я не могу  вспомнить  его  имя.  На
Макс-Регерштрассе мне казалось, что я не в состоянии буду работать, если у
меня не  будет  достаточно  места,  чтобы  ходить  взад  и  вперед.  А  не
предложить ли, чтобы они кормили меня по разу в день, а за то выпускали на
два часа. Они этого не  сделают.  Они  уничтожили  меру  вещей.  Вспомнил.
Колумелла - вот имя автора, который писал о рабах, а помещения  для  рабов
назывались "ergaatula". Моя память. У меня все еще приличная память.
 Я осел в квадрате. Кому польза от того, что я пропадаю в этой вони? Все
были правы. Что может быть смешнее "мученика". Иоганнеса Когана  следовало
бы разок съездить по физиономии. De  mortuu  il  ii  ee  [о  мертвых
говори хорошо или ничего не говори (лат.)]. Но огреть  его  все-таки  надо
было. Анна должна была меня отговорить. Она должна была бы запереть меня в
лечебницу для нервнобольных. А все-таки я дам Иоганнесу разочек,  прямо  в
его желтую рожу.
 Он  размахнулся.  Кулак  встречает  деревянную  стенку  карцера.   Удар
слабенький, но Густав пугается, а  вдруг  кто-нибудь  услышит.  Он  быстро
вытягивает руки по швам и произносит: "Слушаюсь".
 Однажды ночью его повели на "допрос". Его все еще относили к  категории
легко исправимых. Его "допрашивали" вовсе  не  с  дурными  намерениями,  а
просто потому, что нечего было делать. И все же он вернулся  с  допроса  в
таком состоянии, что на  следующий  день,  когда  его  хотели  вывести  из
карцера, его нашли в обмороке. На два дня его сунули в  лазаретный  барак.
Потом снова вернули в камеру, и дни  его  потекли  по-прежнему.  Полоумный
старик куда-то исчез. Теперь Густав, когда  к  нему  обращались,  заслонял
лицо руками и отвечал: "Слушаюсь".


 Клаус Фришлин работал в центральной организации по борьбе  с  фашизмом.
За последнее время он стал еще более хладнокровен и рассудителен. Все  же,
узнав из секретных донесений, что Густав попался, он был глубоко потрясен.
 Он подумал о Мюльгейме. Мюльгейм был в хороших  отношениях  со  многими
своими нацистскими коллегами, и  это  давало  ему  возможность  изыскивать
способы для спасения своих друзей. Такие  дела,  разумеется,  всегда  были
сопряжены  с  опасностью  для  него  самого,  и  коллеги  с  каждым  разом
настойчивей советовали ему бросить  все  и  уехать.  Но  Мюльгейм  не  мог
устоять перед просьбами тех, для кого он был последней соломинкой.  Дурень
я, говорил он себе, когда же я остановлюсь. И, твердо  решив,  что  данное
дело будет последним, он брал на себя еще самое последнее.
 О нелепом своем  друге  Густаве  он  вспоминал  часто.  Вести  от  него
приходили редко, он давно уже вообще о нем ничего не слышал.  Он  полагал,
что Густав путешествует  где-нибудь  за  границей  по  хорошим  местам,  в
безопасности, веселый, в обществе приятной женщины.  Когда  он,  Мюльгейм,
закончит здесь свои дела и удерет за границу, он без особого труда разыщет
Густава. Мюльгейм давно забыл нелепые выходки друга  и  все  чаще  и  чаще
мечтал о встрече с ним за границей.
 И вдруг - телефонный звонок Фришлина. Мюльгейм жадно расспрашивает, нет
ли сведений о Густаве, не знает ли Фришлин,  где  теперь  Густав.  Фришлин
лаконически отвечает, что сообщит обо  всем  при  встрече.  И  Мюльгейм  с
нетерпением ждет прихода Фришлина.
 Без дальних слов Фришлин  сообщил,  что  в  концентрационном  лагере  в
Моозахе находится некий  Георг  Тейбшиц,  лицо  тождественное  с  Густавом
Опперманом. Мюльгейм сильно побледнел, вышел из себя и излил  на  Фришлина
скорбь и ярость.
 - Выбыли единственным человеком,  кто  сохраняло  Опперманом  связь,  -
набросился он на него. - Вы должны были ему  отсоветовать.  Ведь  он  дитя
неразумное.
 - А откуда вы знаете, что я не делал этого? - холодно сказал Фришлин.
 Мюльгейм беспомощно уставился куда-то  в  пространство.  Вступаться  за
кого-нибудь, кто попал в лапы к  ландскнехтам,  было  во  всех  отношениях
опасно. Его коллеги, нацисты, и  слушать  не  захотят  об  этом  деле.  Во
вторник он собирался уехать. Он влипнет сам. Это будет,  как  в  притче  о
винограднике. Но ни на одну секунду он не подумал о том, чтобы увильнуть.
 Есть две возможности. Он испробует обе. Прежде всего он  пустит  в  ход
Фридриха-Вильгельма Гутветтера, а затем нужно, чтобы Жак  Лавендель  нажал
на министерство хозяйства, - пусть оно вмешается.
 Фридрих-Вильгельм Гутветтер, искренне огорченный участью  Густава,  был
невероятно изумлен, когда Мюльгейм предложил ему похлопотать за него.  Что
он  может  сделать?  Политика  для  него  -  неведомая  планета.   Он   не
представляет себе, к кому обратиться и как. Чем он может мотивировать свой
интерес к какому-то господину Тейбшицу? Красноречие Мюльгейма, как  горох,
отскакивало от бронированной детской наивности великого эссеиста.
 Мюльгейм бросился к Сибилле. На  нее  он  возлагал  мало  надежд.  Она,
вероятно, отнесется так же, как и Гутветтер,  она,  может  быть,  испытает
даже некоторое удовлетворение оттого,  что  Густав,  который  оставил  ее,
попал в беду. Однако Мюльгейм ошибся. Узнав о случившемся,  Сибилла  очень
побледнела. Лицо ее дрогнуло, дрогнуло  все  ее  тонкое  девическое  тело.
Опустив голову на  руки,  она  начала  жалобно  плакать,  безудержно,  как
ребенок.  Ее  трясло.  Но  когда  Мюльгейм  рассказал  ей  о  разговоре  с
Гутветтером, лицо ее сразу стало  решительным  и  злым.  Долгие  недели  и
месяцы терпела она неземную наивность Гутветтера  и  все  чаще  и  сильнее
тосковала по Густаву. Если политика  для  господина  Гутветтера  неведомая
планета,  то  пусть  он  соблаговолит  совершить  на  нее  путешествие.  В
противном случае он может не найти в  Сибилле  понимания  его  космических
чувств.
 Но  и  Сибилле  пришлось  натолкнуться  на  упрямство  и   строптивость
Гутветтера. Однако  у  нее  в  запасе  более  действенные  доводы,  чем  у
Мюльгейма. И вот она  держит  в  руках  письмо,  адресованное  в  решающие
инстанции и дающее право надеяться.
 Жак Лавендель, прервав свой отдых в Лугано, приехал в Берлин  проведать
приятеля Фридриха Пфанца, министра хозяйства. По  мнению  Жака  Лавенделя,
Фридрих Пфанц не слишком хорошо справлялся со своей задачей,  иначе  такие
вещи, как, скажем, истории в концентрационных лагерях, не имели бы  места.
Полагает  ли  господин  Пфанц,  что  эти  истории  могут  повысить  кредит
Германии? Нет, господин Пфанц этого не полагал. И господин  Жак  Лавендель
тоже очень скоро оказался обладателем  письма,  адресованного  в  решающие
инстанции и дающего право надеяться.


 В Моозахе сменился комендант. Новый хозяин  осмотрел  лагерь,  осмотрел
работы по строительству дороги. Дорогу надо было укатывать. Ему  доложили,
что для этого нужен паровой каток в  двадцать  лошадиных  сил.  Коменданта
осенила идея.
 Двадцати лошадиным силам соответствует восемьдесят человеческих.  Разве
в  его  распоряжении  нет  восьмидесяти  человек?  К  чему  тратиться   на
дорогостоящий пар? В  каток  впрягли  восемьдесят  заключенных  наемники,
вооруженные дубинками и револьверами, окружили их. И  смотрите-ка,  расчет
оказался  верен:  каток  пошел.  Ге-гей-гейль  Гитлер,  -  орала   стража.
Восемьдесят заключенных, в полосатых арестантских куртках,  с  бородатыми,
измученными, изуродованными лицами, наголо обритые или с прической в  виде
свастики, натянули лямки и,  тяжело  дыша,  сдвинули  каток.  Ге-гей-гейль
Гитлер.
 Методы  нового  коменданта  должны  были  испробовать   на   себе   все
заключенные.   Каждый   день   впрягались   новые   восемьдесят   человек.
Популярностью этот род труда не пользовался.  Веревки  врезались  в  тело.
Каждый зависел от своего соседа. Работа должна была  идти  четко,  быстро,
так   как   она   производилась   публично,   на   глазах   представителей
общественности.
 Да, новый комендант очень гордился своей идеей. Дорога  была  построена
исключительно руками человека,  без  машин.  Она  соответствовала  веяниям
нового времени, духу  третьей  империи,  духу,  борющемуся  против  машин.
Комендант приглашал друзей испытать качество дороги, убедиться в том,  что
она не уступает любой другой дороге. Правда, дорога эта была совершенно не
нужна: она вела из лагеря Моозах к топи, обходила топь  и  возвращалась  в
лагерь. Никто не пользовался ею. Но это была доброкачественная  дорога,  и
все друзья и  знакомые  коменданта  должны  были  увидеть,  насколько  она
доброкачественна.
 Они приезжали и видели. Они  видели  узников,  впряженных  в  каток,  -
ничего подобного им раньше видеть не приходилось. Они рассказывали об этом
своим знакомым. Лагерь был изолирован, строящаяся дорога была изолирована,
однако новый  способ  дорожного  строительства  возбуждал  любопытство,  и
многие просили у коменданта пропуск, чтобы посмотреть на работы. Комендант
гордился всеобщим интересом к своей идее.
 Сибилла между тем приехала в  крупный  город  на  юге  Германии,  чтобы
ускорить освобождение Густава. Прослышав об идее  нового  коменданта,  она
раздобыла себе пропуск. Ежедневно выезжала она к  месту,  где  заключенные
тянули каток.
 На седьмой день очередь дошла до отделения, в  которое  входил  Густав.
Здоровье Густава за последнее время ухудшилось. Он страдал одышкой. Муштра
утомляла его с  каждым  разом  сильнее.  Он  все  чаще  и  чаще  впадал  в
обморочное состояние.
 Но в день, когда его впрягли  в  каток,  он  чувство