авы. - Музыка гремела,  чашки  звенели,  люди  вокруг  громко
болтали. Но Густав произнес это  так  тихо  и  так  вежливо,  что  друзья,
приготовившиеся немедленно возразить ему, на мгновение затихли.
 Затем Тюверлен сказал, но уже не так запальчиво:
 - Были случаи, когда немец, десятки лет проживший в браке  с  еврейкой,
имевший детей с ней, заявлял, что теперь он осознал свою  ошибку,  что  он
стыдится ее, а кстати, он уже много лет не спит со своей женой, и  подавал
прошение о разводе. Это прохвосты, а не люди, хотя, кто знает, не делались
ли такие заявления с ведома и одобрения жены, чтобы он, муж, мог содержать
ее и детей. Тогда это не прохвосты, а умницы.
 - Well, - сказал Генрих, -  чертовски  трудно,  должно  быть,  молчать,
когда на голову тебе плюет человек в  десять  раз  ничтожнее  тебя.  Нужно
большое самообладание, чтобы в  таких  случаях  не  наделать  глупостей  и
удержать язык за зубами. Мой однокашник Курт  Бауман  писал  мне,  что  им
задают теперь сочинения на темы "Что такое героизм"  и  тому  подобное.  У
меня по немецкому больше тройки никогда не было, но такое сочинение  я  бы
им написал. У них бы глаза на лоб полезли, они поставили  бы  мне  двойку,
хотя сочинение было бы на пять с плюсом.
 Что мог возразить Густав на слова племянника?  Но  перед  ним  вставали
картины, порожденные  документами  Бильфингера.  Он  думал  о  фотографиях
Георга Тейбшица,  о  Иоганнесе  своих  галлюцинаций,  пляшущем  на  ящике:
"Приседание! Встать!" - и  кричащем,  как  попугай.  С  кротким  упорством
отворачивался Густав от благоразумия,  проповедуемого  молодыми  друзьями
задумчиво, без тени упрека, сказал он своему племяннику Генриху:
 - Мне кажется, что по милости этого вашего благоразумия  вы  разучились
ненавидеть.
 Мальчишеское лицо Генриха покраснело. Вся нежная, покрытая загаром кожа
его  широкого,  большого  лица  залилась  краской.  Он  вспомнил  о  своем
заявлении прокурору по поводу Вернера Риттерштега, вспомнил лес в  Тейпице
и тоненький серп луны, и как он вдавливал голову Вернера в рыхлую, влажную
землю. Да, он все делал наполовину, потому что ему не  хватало  ненависти.
Гнев и смущение овладели им.
 - Однако я ведь не деревянный, - сказал он наконец и, немного помолчав,
упрямо добавил: - Потому-то я подниму руку и скажу  "Хейль  Гитлер".  Sure
[конечно (англ.)], - упорствовал он.  -  И  не  один  раз,  а  десять  раз
подниму.
 Девятнадцатилетний  Пьер  Тюверлен  пронзительным  голосом  резюмировал
спор:
 - Стремиться воздействовать на  людей  красивыми  словами  и  красивыми
жестами бессмысленно. Измените предпосылки, и  вы  измените  людей,  а  не
наоборот.
 - Ye, ir! - сказал семнадцатилетний Генрих. Густав уплатил  за  кофе,
булочки и сигареты обоих друзей, и они вышли из кафе.
 В тот же вечер Густав уложил  вещи,  которые  у  него  еще  оставались,
документы  Бильфингера  и  пачку  личной  корреспонденции,  со  знаменитой
открыткой "Нам положено трудиться", и послал все это шурину  в  Лугано  на
хранение. Потом, лукаво  улыбаясь,  надел  серый  костюм,  подаренный  ему
господином Тейбшицем.


 Был сияющий день, когда человек с паспортом  на  имя  Георга  Тейбшица,
грузный,  медлительный,  приветливый,  в  сером  поношенном  костюме  и  с
небольшим плохоньким чемоданом в руке, миновал немецкую границу.
 Он слонялся сначала по югу Германии, по Баварии, Швабии, останавливался
в городишках, селах, - купец Георг Тейбшиц,  который  одно  время  работал
самостоятельно, сколотил изрядный капитал, потом  служил  у  других,  а  в
настоящее время был без должности. Бумаги у него в полном порядке, к  тому
же тот, кто остался в Бандоли, снабдил его еще всякими удостоверениями: он
мог документально подтвердить все, что говорил о себе.
 Он не спешил. Он вдыхал воздух Германии,  смотрел  на  немецкую  землю,
слышал немецкие голоса, плавал в тихом, большом счастье,  как  в  огромном
море. Он ходил по улицам, ездил по дорогам, дышал,  смотрел.  Раннее  лето
этого года было прекрасно. В эти дни он был в ладу с самим собою, со своей
судьбою, как никогда раньше. Жизнь текла своим чередом, спокойная, ровная,
могучая, как всегда, и он отдавался ее течению.
 Но именно потому, что покой и порядок,  которым  дышала  эта  Германия,
сразу втянули его в свой ритм, именно  потому,  что  он  отдавался  общему
движению, думал мыслями окружающих  людей,  он  вдвойне  ощущал  опасность
этого кажущегося покоя и необходимость вскрыть наглый обман этого  мнимого
порядка.
 Исподволь стал он развертывать работу. За  время  пребывания  на  южном
побережье Франции он часто и подолгу разговаривал с рыбаками,  автобусными
кондукторами, со всяким мелким людом, и теперь  это  ему  пригодилось.  Он
вступал в длинные разговоры с городской мелкотой,  крестьянами,  рабочими.
Люди не скрывали от него своих личных дел,  но,  чуть  только  он  касался
политики, мгновенно замолкали. Молчать нынче было лучше всего.  Но  иногда
ему все же удавалось вызвать того или иного на откровенность.
 Он был разочарован. Картины, мерещившиеся ему на  основании  документов
Бильфингера, по рассказам Фришлина и Георга Тейбшица, были полны ужасов  и
красок.  А  действительность  оказалась  серой  и  будничной.  По   поводу
злодеяний ландскнехтов люди только пожимали плечами. Кто же не знает,  что
нацисты сволочь, сукины дети. Незачем приходить со стороны  и  убеждать  в
этом. На рассказы о том, что заключенных избивают, что в их  скудный  паек
насыпают перцу, а пить не дают, что их заставляют  обмазывать  друг  друга
собственным калом, никто не реагировал. По-настоящему волновал всех только
один вопрос: как удовлетворить хотя бы самые насущные  потребности,  когда
заработок все уменьшается и уменьшается. Не варварство фашистов составляло
проблему для масс, мучило  другое:  как  обойтись  без  тех  двух  грошей,
которые вырывало из их жалкого заработка коричневое правительство.
 Время от времени в кафе, в  ресторанчиках,  перед  биржами  труда,  где
отмечались безработные, Густав сталкивался  с  агентами  той  таинственной
организации,  о  которой  ему  рассказывал  Георг  Тейбшиц.   Он   пытался
установить связь с ними, но ему не удавалось. Очевидно, эти люди, как  ему
и говорил Георг Тейбшиц, действительно хотели быть только номерами. Такого
человека, как Густав, они к себе не подпускали.
 Как-то совершенно неожиданно в  городе  Аугсбурге  он  встретил  Клауса
Фришлина. Фришлин не повысил голоса, опасаясь привлечь внимание, тем резче
прозвучали его слова:
 - Вы с ума сошли. Что вам здесь нужно? Как вы сюда попали? Я  раздобуду
вам документы для переезда границы, и чтобы через двадцать четыре часа вас
не было в Германии.
 Встреча была неожиданной, но Густав словно давно ее ждал.  Кто  как  не
Фришлин втянул его в это дело? Ведь все началось с того самого  мгновенья,
как Фришлин сообщил ему по телефону, что приедет в  Берн.  Фришлин  первый
рассказал ему о том, что творится в Германии  благодаря  Фришлину  с  ним
заговорил Бильфингер Фришлин переслал ему знаменитую открытку,  вещавшую:
трудись, даже если труд твой не может  быть  завершен  Фришлин  -  Густав
давно догадывался об этом - превратил Георга Тейбшица в номер СII 743.
 Крупное, давно не бритое лицо Густава озарилось  плутоватой,  смущенной
детской улыбкой, и, как школьник, который взялся за непосильную работу, но
все-таки ждет, что его похвалят за благие намерения, он доверяет  Фришлину
свою тайну.
 - Надеюсь, вы ничего не имеете против того, что я являюсь  номером  СII
743.
 Но лицо Фришлина каменеет.
 - Вы глупец, - говорит он резко. - О чем вы думаете? Вы не  можете  нам
быть полезным. Вы только натворите бед. - Фришлин горячится все сильнее. -
Что вы вообразили,  чудак  вы  этакий?  Что  вам  здесь  нужно?  Ведь  это
донкихотство, хрестоматийный героизм. Кого вы хотите удивить? Себя  самого
разве? Ваш поступок может вызвать только досаду, а не восхищение.
 Лицо Густава угасло. Небритые щеки дрябло обвисли, старик стариком.  Но
решимость его ни на мгновенье не поколебалась.  Жалобно,  настойчиво,  как
упорствующий ребенок,  которого  взрослые  не  понимают,  Густав  медленно
покачал большой головой.
 - А мне казалось, доктор Фришлин, что именно вы меня поймете.
 Клаус  Фришлин  хотел  было  еще  сильнее  отчитать  Густава.  Ведь  он
подвергает риску не только себя, но и всех. Однако тон  Густава  подсказал
ему,  что  таким  путем  ничего  не  добьешься.  Он  взглянул  на  него  и
почувствовал, как дорог ему  этот  грузный,  далекий  от  действительности
человек, с его детским  порывом,  с  его  кротким  упрямством  и  душевной
чистотой, которую он умудрился пронести через пятьдесят лет своей жизни до
нынешней Германии.
 - Я бы не хотел, доктор Опперман, чтобы вы попали в беду, - сказал  он.
Густав никогда не ждал от Фришлина такой теплоты и проникновенности.  -  А
вас неизбежно поймают, - продолжал Фришлин, - если вы будете расхаживать в
этих местах и со свойственной вам кротостью разводить  агитационные  речи.
Прошу вас, уезжайте из Германии,  бегите  отсюда.  Поверьте,  наш  Лессинг
сказал бы вам то же самое. - Фришлин чуть-чуть улыбнулся.
 "Наш Лессинг".  Густав  очень  обрадовался,  что  Фришлин  сказал  "наш
Лессинг".
 - Помните, - подхватил он, - слова Лессинга, которые я хотел  поставить
эпиграфом к третьей части? "Шествуй своим невидимым шагом, вечный промысл.
И пусть незримость твоих шагов не введет меня в сомненье. Да не усомнюсь я
и тогда, когда покажется, что ты направляешь свои шаги  вспять.  Неправда,
что кратчайшая линия обязательно прямая.  В  вечном  движении  твоем  тебе
приходится многое объять и часто сходить с торного пути".  Вот  видите,  -
торжествующе закончил Густав, - потому-то я и здесь.
 Фришлин не на шутку рассердился.
 - Потому-то вы и должны бежать, - сказал он. - Ведь это  безумие.  Чего
вы хотите? Помочь  промыслу  сойти  с  торного  пути?  Правда,  вы  можете
рассказывать людям то, что творится в стране. Но то, что творится,  они  и
без вас давно знают. Они не хотят этого  больше  знать.  Они  хотят  знать
одно: что делать? Можете вы это сказать им, доктор Опперман? Знаете ли вы,
в чем выход? Мы-то знаем, в чем  он.  Потому  я  и  позволяю  нашим  людям
рисковать жизнью. Вам же я этого не позволю.
 Несколько времени они шли молча.
 - Вы очень сердитесь  на  меня?  -  спросил  наконец  Густав  просящим,
опечаленным голосом, как ребенок, который набедокурил, но в  глубине  души
уверен в своей правоте. Фришлин пожал плечами.
 - Жаль вас, доктор Опперман, -  сказал  он,  и  тон  его  так  напомнил
Густаву Мюльгейма, что, несмотря на гнев Фришлина,  Густав  был  счастлив,
что встретился с ним.
 Разговор с Фришлином не сломил кроткого упрямства Густава. Он продолжал
жить по-своему. Он перебрался теперь в те места, где разыгрались  события,
изложенные в документах Бильфингера. Он разъезжал  по  прекрасной  Швабии.
Ему хотелось пополнить материал Бильфингера, он был  убежден,  что  придет
день, когда материал этот получит не только исторический интерес.
 Но и эта деятельность принесла ему ряд разочарований. Люди, до сих  пор
бывшие для него лишь именами, словами, буквами, оказались в жизни  гораздо
призрачней, чем образы,  рожденные  его  воображением.  Непризрачным  было
одно: их страх,  их  чудовищная  запуганность.  При  малейшем  намеке  они
замолкали  и  показывали  ему  на  дверь.   Ему   удавалось   вызвать   на
откровенность кое-кого  из  очевидцев,  которые  не  были  непосредственно
связаны с жертвами насилия лица же самих жертв, как только речь  заходила
о происшедшем, превращались в каменную маску: мы ничего не видели,  ничего
не слышали.
 Этот неискоренимый  страх,  этот  глубоко  внедрившийся  ужас  причинял
Густаву почти физическое страдание. Всеми способами пытался он вызвать  на
разговор  запутанных.  Не  только   из   стремления   обогатиться   новыми
материалами,  он  думал,  что,  заговорив,  люди   скорее   избавятся   от
отравляющего их жизнь страха.
 Однажды он сидел в кабачке за стаканом вина с ветеринаром, лавочником и
слесарем. Когда речь зашла  о  том,  что  происходило  в  их  городе,  они
загорелись, забыли всякую осторожность и пустили в ход  крепкие  словечки.
Густав не отставал. За соседним столиком стали прислушиваться, и не успели
новые приятели выйти из кабачка, как их задержали.
 В  Моозахском  концентрационном  лагере  его  зарегистрировали:   Георг
Тейбшиц, Берлин-Шарлоттенбург, Кнезебекштрассе, дом  N_92,  возраст  сорок
девять лет, доставлен  за  распространение  злостных  слухов.  Его  наголо
обрили, велели раздеться - нехотя расстался он со своим серым костюмом - и
принудили облачиться в полосатую  куртку  и  штаны.  Куртка  была  слишком
длинна,  штаны  оказались  коротки.  Если  его  заставят  приседать,   все
расползется по швам. Он думал  об  Иоганнесе.  Он  испытывал  страх  перед
приседаниями и в то же время с тайным нетерпением ждал этой процедуры.
 Его привели во двор.  Поставили  в  одну  шеренгу  с  пятью  другими  и
приказали стоять  смирно.  Для  надзора  к  ним  приставили  трех  молодых
ландскнехтов с грубыми, простодушными крестьянскими лицами.
 Все шестеро должны были только стоять навытяжку, больше ничего.  Первые
полчаса стояния не слишком утомили Густава. С самого приезда в Германию  в
нем гнездилось неопределенное предчувствие, что его предприятие закончится
именно так: он будет стоять, руки по швам, под  суровым  надзором  глупых,
простодушных молодчиков. Но, несмотря на это предчувствие, он всем сердцем
отдавался  своей  задаче.  Пусть  Фришлин  и  Генрих  находят  его  задачу
бессмысленной: он-то знает, что она по нем.  До  сих  пор  Иоганнес  Коган
служил для него укором. Иоганнес, осажденный  на  кафедре  бесчинствующими
саксонскими студентами, Иоганнес - эластичный плясун. Приседание!  Встать!
Наконец мертвый Иоганнес, раздробленные кости, груда искромсанного мяса  в
запломбированном гробу. Теперь Иоганнесу  не  за  что  его  упрекать.  Они
сравнялись.
 Так думал и чувствовал Густав первые полчаса. Потом он стал чувствовать
только одно: "Я этого не выдержу". Их заставили голодать до вечера.  Сосед
Густава уже давно начал слабеть, никнуть с помощью резиновой дубинки  ему
вернули выправку. "Если бы только затылок не болел так, - думал Густав.  -
Вот я сейчас выставлю правую ногу, нет, левую. Тогда они начнут бить. А  я
все-таки выставлю левую ногу. Я  просто  приподниму  ее  и  несколько  раз
поболтаю в воздухе". Но он этого не сделал.
 Наконец им разрешили  стать  вольно.  Это  было  великое  счастье.  Это
причиняло, правда, боль, но было в то же время несказанно хорошо. Им  дали
на ужин  по  бутерброду  с  салом.  Густаву  хотелось  пить,  но  воды,  к
сожалению, не дали. Вместо этого скомандовали построиться  на  перекличку.
Они должны были древнеримским  жестом  салютовать  фашистскому  знамени  и
спеть официальный гимн. Только теперь можно было лечь.
 Густава поместили в камеру, где было еще двадцать  три  заключенных.  В
камере было тесно и очень воняло. Нетрудно было себе  представить,  что  в
этом помещении будет через несколько часов.
 Сначала Густава мучила жажда. Солома  кололась  и  вызывала  зуд.  Вонь
становилась все нестерпимее. Но жажда  заставила  его  забыть  о  вони,  а
мучительная усталость  заставила  забыть  и  о  жажде  и  о  вони.  Бараки
освещались  прожекторами.  Чуть  ли  не  поминутно   по   лицам   пробегал
ослепительный луч света.  Караульные  отряды  возвращались  домой,  орали,
сквернословили.  Потом  вдали  кто-то  закричал,   там,   видно,   кого-то
основательно "допрашивали". Человек выл долго и протяжно. Густав лежал  на
боку и слегка скрежетал зубами. Он заснул. Заснул глубоко.  Ни  прожектор,
ни шум, ни жажда, ни вонь - ничто не могло помешать ему, и  только  ранним
утром он проснулся от пронзительного сигнала трубача.
 Стоя навытяжку около своих нар, они прочитали утреннюю  молитву,  потом
для Густава наступила минута счастья:  принесли  воду.  Какое  наслаждение
омочить растрескавшиеся губы, почувствовать, как вода  проходит  в  горло.
Вот только задний напирает. Однако счастье явилось  еще  раз.  На  завтрак
дали теплой черной водицы под названием "кофе". И к ней  кусок  хлеба.  Не
обошлось, конечно, и без песни "Хорст-Вессель".
 Потом их погнали во двор. На дворе были  собраны  все  заключенные  их
стояло несколько сот человек в шутовских полосатых куртках. Взвилось знамя
со свастикой. Они салютовали ему древнеримским жестом: "Хейль Гитлер".
 Началась муштра. День выдался тяжелый, душный,  по  небу  плыли  низкие
свинцово-серые тучи. Отделение Густава получило задание:  длительный  бег.
Двадцать минут подряд. Уже через несколько минут Густав начал  потеть,  но
бег дался ему нетрудно. Каких-нибудь двенадцать часов назад ему  казалось,
что он замучен до смерти.  Удивительно,  сколько  неизведанных  источников
силы кроется в человеке. Они  поднимались  и  спускались  по  перекладинам
отвесной лестницы. Снова бегали. Стояли  на  коленях,  наклонив  голову  к
земле. Очень долго.
 Пошел дождь. Густав все ждал,  когда  наконец  заставят  приседать.  Но
приседаний не было. Вместо этого приказали лечь на мокрую землю и  ползать
по команде: ногу выставить, руку  выставить,  задницу  выставить,  встать,
лечь, снова встать,  снова  лечь.  Дождь  усиливался.  Наголо  остриженная
голова до боли застыла от сырости. На жалкой травке  образовались  грязные
лужи. Лечь в лужу, встать, снова лечь животом в лужу.
 - Слава Германии на суше и на воде, - орал ландскнехт со звездочками. -
Это полезно для здоровья, - кричал он. - Уж не вздумает ли кто жаловаться?
А если заграничные жиды будут жаловаться, то мы пожалуем вас по-свойски. -
Он оглушительно захохотал. - Смейтесь! - скомандовал он.
 И они смеялись.
 Началось распределение работ.  Все  заключенные  были  разбиты  на  три
группы: на легко исправимых, трудно исправимых и неисправимых. Заключенный
Георг Тейбшиц был доставлен в лагерь за распространение  злостных  слухов,
других преступлений  за  ним  не  числилось  его  отнесли  пока  к  легко
исправимым. Его группу назначали на легкую работу. В  Моозахе,  как  и  во
многих других лагерях, за неимением работы набрели на  мысль  о  прокладке
нового шоссе. Нужды в этом шоссе, разумеется, не было никакой окрестности
Моозаха представляли собой болото и топь, были слабо заселены, и прокладка
дороги сопряжена была с большими трудностями. Это была работа для  работы,
и только.
 Густаву выпало возить  гравий.  Тачка  была  тяжелая,  грунт  мягкий  и
скользкий тачка то и дело  вязла.  Местами  по  обе  стороны  колеи  была
бездонная топь. Но Густав был силен. Впрочем, ладони его вскоре вспухли  и
покрылись волдырями.
 Около восьми минут требовалось на  перевозку  груженой  тачки  от  кучи
гравия до рабочего участка  меньше  половины  этого  времени  уходило  на
обратный путь с порожней тачкой. Когда человек приближался  с  нагруженной
тачкой к конечной цели, он уже заранее радовался отдыху на обратном  пути.
Густав оглядел своих товарищей. Двадцать из числа двадцати трех, спавших с
ним в одном помещении, находились здесь. Все они были  наголо  или  совсем
коротко острижены. Зато щеки у большинства были покрыты  буйной  порослью,
кое у кого отросли настоящие бороды. У  двоих  волосы  были  выстрижены  в
форме  свастики.  Некоторые  носили  очки.  Лица  были  по  большей  части
интеллигентные. Но все одинаково измождены, истощены, отупели, иные  почти
безумны. И почти все с черными  и  синими  кровоподтеками.  Теперь  Густав
знал, как выглядел в действительности Иоганнес в лагере Герренштейн. Он не
был похож на плясуна его галлюцинаций,  он  был  гораздо  страшнее.  Таким
размышлениям Густав мог предаваться, лишь  когда  он  толкал  перед  собою
пустую тачку когда он шел с нагруженной, им  владели  только  две  мысли:
"Когда же я довезу ее" или: "Если б уже быть на обратном пути".
 Промаршировали  обратно