юдей вокруг себя. Недалеко  отсюда  он
присмотрел домик. Домик,  правда,  это  сильно  сказано,  вернее,  собачья
конура, приятная собачья конура, в приятной местности конура выкрашена  в
серо-коричневый цвет, окружена оливковыми деревьями. Обойтись  она  должна
тысяч в пятнадцать франков. У господина Тейбшица осталась в Германии жена,
она могла бы  ему  эти  деньги  выслать.  Однако  он  не  обманывает  себя
надеждами: скорее всего она не вышлет ему денег.
 Господин Тейбшиц непритязателен, но он любит рыбу и  всевозможные  дары
моря и умеет приготовлять их.  Густав  предлагает  ему  для  стряпни  свою
кухню. Они раздобывают  древесный  уголь  и  нечто  вроде  жаровни.  Георг
Тейбшиц, внимая компетентным советам Густава,  чистит  рыбу,  жарит  ее  в
прованском масле, приправляет розмарином и тмином. Он умеет приготовить  и
вкусный соус. Он ест медленно, с удовольствием, долго жует и  даже  слегка
чавкает.
 В бытность свою богатым  человеком  господин  Тейбшиц  питал  некоторый
интерес и к искусству. Интересовался главным  образом  живописью,  у  него
была хорошая коллекция  картин,  по  преимуществу  пейзажи.  Он  чувствует
красоту природы, умеет немногими словами так описать пейзаж, что он встает
перед глазами, как живой. Он много ездил и то, что  видел,  видел  хорошо.
Если жена его подведет и ему не на что будет  приобрести  собачью  конуру,
он, пожалуй, пустится в пешее странствие по  Италии  и  Сицилии.  Все  это
господин Тейбшиц рассказывал господину Опперману урывками, лениво  ворочая
языком, удя рыбу, или греясь на солнце, или стряпая.
 Однажды, когда Тейбшиц пришел, Густав едва узнал  его.  Он  сбрил  свои
моржовые усы. Они мешали ему есть,  пояснил  он  Густаву.  И  добавил,  по
обыкновению лениво, с усмешечкой: Густав  оказывает  на  него  губительное
влияние чего доброго, он еще превратит его, Георга Тейбшица, в  сибарита.
На самом деле происходило  обратное.  Под  влиянием  Тейбшица  потребности
Густава  все  сокращались.  Он  купил  себе  такой  же,  как  у  Тейбшица,
просторный темно-синий  грубошерстный  костюм.  С  тех  пор  как  господин
Тейбшиц сбрил свои моржовые усы,  стало  видно,  что  Густав  и  он  очень
похожи, в особенности когда они сидят рядом в одинаковых  синих  костюмах.
Невольно они заимствуют друг у друга привычки. Прежде  Густав  боролся  со
скверной привычкой скрежетать зубами, теперь он перестал следить за собой.
Когда господин Тейбшиц чавкает, Густав скрипит зубами. Однажды он заметил,
смеясь:
 - Мы похожи друг на-друга, господин Тейбшиц.
 Господин Тейбшиц не часто  заговаривает  о  немецких  делах,  но  и  не
избегает этой темы. Ему нравилась Германия. Он любил ее небо, ее людей, ее
природу. Жаль, что они изгадили там пейзаж своими  свастиками.  В  прошлом
году в Ниддене он видел  свастику,  выложенную  из  песка  во  всю  высоту
огромной песчаной дюны. Через три дня ветер,  конечно,  сдул  ее.  Природа
позволяет многое над собою вытворять,  но  в  конце  концов  она  остается
неизменной. В те времена, когда у  него  еще  водились  деньги,  он  много
летал. Только тогда и видишь, как широка земля  и  какую  ничтожную  часть
составляют огромные города. Жаль, что прекрасная немецкая страна  поражена
бешенством. Многие, не хотят еще по-настоящему признать это.  Им  кажется,
что бешеную собаку можно уговорить не кусаться. Но поскольку ему  известны
свойства бешеных собак, это не так.  Жаль,  жаль  прекрасную  Германию.  И
господин Тейбшиц показывает Густаву виды Альпийского предгорья.
 Да, при  нынешних  скромных  доходах  господин  Тейбшиц  вместо  картин
занялся  собиранием  фотографических  снимков.  Густав   с   удовольствием
рассматривает эту коллекцию людей,  пейзажей.  Тейбшиц  показывает  ему  и
портреты деятелей новой Германии, портреты ее руководителей. Какие  пустые
лица, истерически напряженные, зверские. Решительно все  они  сняты  перед
микрофоном, у  всех  рот  широко  открыт.  Господин  Опперман  и  господин
Тейбшиц,  в  одинаковых  темно-синих  грубошерстных  просторных  костюмах,
склоняют головы над фотографиями, рассматривают широко разинутые рты.  Они
ничего не говорят, они только молча поглядывают друг на друга, но и у  них
губы растягиваются в улыбке. И вдруг, забывая все, что  причинили  им  эти
люди, они прыскают со  смеху,  хохочут  раскатисто,  облегченно.  А  потом
господин  Тейбшиц  показывает  фотографию,  венчающую  этот   раздел   его
коллекции, снимок, на  котором  изображены  фашистские  вожаки,  слушающие
концерт. Те самые люди, которые так дико, по-звериному разевали рот, сидят
здесь  обмякшие,  мечтательно  закатив  глаза,  сентиментально   отдаваясь
музыке.
 Но они способны не только на сантименты, как это видно из другой  серии
фотографий в коллекции Георга Тейбшица. Он  показывает  Густаву  открытки,
которые в Германии  продают  в  фонд  вспомоществования  ландскнехтам,  по
двадцать пфеннигов за штуку.  На  этих  открытках  можно  увидеть  многое:
ландскнехты наголо бреют голову молодому  еврею  ландскнехты  выводят  на
эстраду девушку с плакатом на шее, на  котором  написано:  "Я,  бесстыдная
тварь, жила с евреем" ландскнехты везут рабочего лидера в позорной тачке.
Какие затихшие лица у жертв: молодой еврей склонил голову  набок,  девушка
полуоткрыла рот, рабочий лидер, лысый старик, лежит в своей тачке,  поджав
ноги, упираясь спиною в дно, судорожно ухватившись рукой за  край,  крепко
стиснув губы. Господин Тейбшиц протягивает Густаву открытку за  открыткой:
его загорелая, волосатая рука грузно вылезает из туго  завязанного  рукава
синей блузы. Густав подолгу рассматривает  фотографии,  и  губы  его  тоже
крепко сжаты. Надо действительно  взбеситься,  чтобы  с  таким  торжеством
показывать всему миру свой позор.
 - Представляете ли вы себе,  -  спросил  он,  -  как  могут  живущие  в
Германии выдерживать нечто подобное? Неужели они, глядя  на  все  это,  не
кричат от негодования?
 Господин  Тейбшиц,  лениво  ворочая  языком,  сказал,  что   в   стране
поднимается  ропот.  Он  кое-что  об  этом  слышал.   Так,   например,   в
концентрационном лагере в Брауншвейге заключенные, узнав  о  смерти  Клары
Цеткин, захотели почтить ее  память.  Решено  было  двадцать  четыре  часа
молчать. Молчание  это  ожесточило  фашистских  тюремщиков:  они  оставили
заключенных без обеда и больше  обычного  измывались  над  ними  во  время
"учений". Сам комендант лагеря, "ученый" нацист, пустил в ход  свирепейшие
из испытанных методов, чтобы сломить молчание заключенных. Он добился лишь
того, что к вечеру были отправлены в  лазарет  двадцать  два  человека  со
смертельными кровоизлияниями. Заключенные молчали. Ужина их  тоже  лишили.
Молчание  четырехсот  узников  подействовало  так,  что  комендант   велел
выставить двойные  караулы  и  держать  наготове  пулеметы  на  сторожевых
башнях. Всю ночь комендант и вся стража находились  в  боевой  готовности.
Под утро комендант приказал поднять с нар трех заключенных постарше и, так
как они продолжали молчать, застрелить  их  "при  попытке  к  бегству".  В
другой раз господин Тейбшиц рассказал о казни четырех гамбургских рабочих,
которые были схвачены фашистами во время облавы в рабочем районе. К  месту
казни пригнали семьдесят пять заключенных, чтобы они смотрели, как умирают
их товарищи. Когда самому юному из четырех смертников предложили высказать
последнее желание, он ответил, что ему хочется в последний раз  расправить
плечи. Ему развязали руки. Тогда он ударил главного ландскнехта кулаком по
лицу и положил голову на плаху.
 Господин Тейбшиц рассказывал еще много подобных  случаев,  и  всегда  с
такими подробностями, что было ясно: сведения почерпнуты им не из туманных
газетных заметок. Однажды Густав спросил у него:
 - Скажите, господин Тейбшиц, откуда вы все это так точно знаете?
 Господин Тейбшиц,  по  обыкновению,  долго  не  раскрывал  рта.  Густав
подумал, что он и вовсе не ответит. Время было предвечернее. На  поблекшем
небе показался бледно-желтый молодой месяц. Солнце и месяц стояли  в  небе
одновременно.
 - Мы получали обо всем этом очень подробные сведения, - сказал  наконец
господин Тейбшиц.
 - Кто это "мы"? - спросил Густав. Он  спрашивал  робко,  ему  никак  не
удавалось скрыть свое волнение. Господин Тейбшиц зевнул.
 - "Мы" были "номерами", если вам угодно знать точно, - отвечал он. - Я,
например, был номером CII 743.  Речь  идет  об  организации,  занимающейся
пропагандой внутри страны. Нечто вроде внутреннего миссионерства, - лениво
прибавил он. - Довольно трудная штука - эта, подпольная работа, должен вам
сказать. Живешь в ресторанах,  гостиницах,  каждую  ночь  спишь  в  другом
месте, полиция преследует тебя по пятам. Продавать оппермановскую  мебель,
вероятно, легче.
 - А из кого они состоят, эти "мы"? - продолжал расспрашивать Густав.
 - Из партийных активистов, из рабочих, часто - женщин и даже из  детей,
- отвечал господин Тейбшиц. - Расход  человеческого  материала  велик.  Но
всегда есть пополнение, число недовольных в Германии  велико.  Разумеется,
принимать в организацию можно только  людей,  хорошо  знающих,  что  такое
пустой карман. - Он слегка повернул голову и, чуть прищурившись, посмотрел
на Густава смеющимися сонными глазами. - У вас, например, доктор Опперман,
было бы мало шансов.
 Довольно долго оба лежали молча. Солнце садилось.
 - Не думайте, что работа эта романтична, - добавил господин Тейбшиц.  -
Наоборот, она необыкновенно однообразна. Служба под  дамокловым  мечом.  А
однообразие плюс опасность - это уже многовато. Мне в конце  концов  стало
слишком тягостно. Нужно обладать добротной, устойчивой  ненавистью,  чтобы
все  это  выдержать.  На  такую  ненависть  я  уж  больше   не   способен.
Бессмысленно ненавидеть сумасшедшего за то, что не можешь  отнять  у  него
пулемет, который ты сам ему предоставил. Умный  человек  в  таких  случаях
улепетывает.
 Вообще они редко говорили о политике. Они могли часами молчать,  удить,
смотреть, как работают  рыбаки,  наблюдать  за  муравьями,  за  маленькими
морскими  крабами,  за  пауками.  Иногда,  чтоб  доставить   себе   особое
удовольствие, они охотились за морскими ежами, которыми  кишела  маленькая
бухта.
 Однажды, это было уже летом, Георг Тейбшиц сказал Густаву, что скоро он
отправится в пешее странствие по Италии. Он получил  ответ  от  жены.  Она
готова дать ему денег, сколько он пожелает, но только  в  Германии.  Таким
образом, покупка "собачьей конуры" сорвалась.
 Густав почувствовал вдруг волнение. Все в нем трепетало. В этот день он
обратился к господину Тейбшицу с предложением. Он не осмеливался высказать
его прямо, бродил вокруг да  около,  улыбался  по-детски  смущенно.  Он  с
удовольствием даст господину Тейбшицу деньги на покупку "собачьей конуры".
Но он  ставит  единственное  условие:  чтобы  господин  Тейбшиц,  который,
несомненно,  обойдется  здесь  его  удостоверением  личности,  отдал  ему,
Густаву, свой паспорт. Господин Тейбшиц сказал "гм" и ничего больше.
 После обеда он принес свой паспорт.  Испытующе  оглядывая  Густава,  он
проверял приметы, проставленные в паспорте.
 - "Рост средний, - читал он, - лицо круглое, цвет глаз  -  карий,  цвет
волос - темно-русый особых примет не имеется". Хорошо, что усы я отпустил
позже. Иначе по фотографии было бы сразу видно, что это не вы.  А  так  вы
кажетесь только более значительным, - добавил он  лениво  и,  как  всегда,
несколько двусмысленно. - Но чиновники на границе, может  быть,  этого  не
заметят. Итак, пожалуйста, господин Тейбшиц, - сказал господин  Тейбшиц  и
протянул Густаву паспорт. Он подарил ему еще свой  серый  костюм,  изрядно
поношенный. Густав не выносил серых костюмов. Но  за  этот  он  был  очень
благодарен  господину  Тейбшицу  и  оставил  ему  взамен  свой   маленький
замызганный автомобиль, срок проката которого еще не кончился.
 - Желаю вам  успеха,  господин  Тейбшиц,  -  сказал  господин  Тейбшиц,
прощаясь с Густавом. - А когда вам все это уж очень наскучит,  -  ручаюсь,
что так оно и будет, - приезжайте ко мне в мою собачью конуру.
 Густав не  торопился.  Он  останавливался  в  Марселе,  Лионе,  Женеве,
Цюрихе. В Цюрихе он встретил своего племянника, Генриха Лавенделя.
 Лицо Генриха, юношески нежное, слегка загорелое,  все  еще  производило
впечатление очень детского. Но глаза стали вдумчивей, и по ним было видно,
что  он  повзрослел  порою   в   них   появлялась   та   же   сонливость,
созерцательность и та же лукавая искорка,  что  и  у  отца.  За  последние
недели Генрих многое передумал. Он с трудом облекал свои думы  в  слова  и
понятия, но его здравый смысл в  конечном  итоге  всегда  побеждал  глухую
ярость, толкнувшую его тогда на  расправу  с  Вернером  Риттерштегом.  Для
юноши, который вырос в Германии и любил  ее,  нелегко  было  за  несколько
недель осмыслить германские дела.  Генрих  знал,  что  фашисты  довели  до
самоубийства не только его двоюродного брата  Бертольда  Оппермана,  но  и
многих других  он  читал  пресловутое  распоряжение,  по  которому  школы
обязаны снабжать противогазовыми масками  всех  учащихся,  за  исключением
евреев. Он сжимал свои молодые, сильные кулаки, но не вмешивал нацистов  с
немцами  и   сохранял,   когда   речь   заходила   о   Германии,   должную
рассудительность.
 И вот он сидит у дяди Густава в гостинице,  сидит  на  карнизе  камина,
стараясь сохранить равновесие, боясь, как бы хрупкое сооружение под ним не
рухнуло. Густав расспрашивает Генриха о его  планах.  Генрих  решил  стать
инженером. Его  больше  всего  интересуют  подземные  сооружения.  В  этой
области, как ему кажется, есть еще  много  неизведанных  возможностей.  Он
собирается поработать несколько лет в Англии и  Америке,  но  цель  его  -
работать в  Германии.  В  других  странах  его  ждут,  несомненно,  лучшие
перспективы, но он так же не может  оторвать  свои  сокровенные  планы  от
Германии, как не мыслит себя вне своего гуманитарного воспитания, хотя оно
не очень-то  ему  нужно  для  профессии  инженера.  Он  хочет  работать  в
Германии.  Воображению  его  рисуется  подземная  автомобильная  дорога  в
Берлине, метрополитен в Кельне. Эти идиоты  не  собьют  его  с  толку,  не
заставят его изменить свое отношение к Германии.
 Густав слышал в его речах только то, что хотел услышать. Значит, и этот
мальчик утверждает, на свой лад, то же, что и он, Густав. Его  в  Германии
не хотят, но он хочет в Германию, он хочет дать Германии то,  что  считает
для нее нужным. Густав  очень  взволнован  этим  выводом.  И  без  всякого
перехода он рассказывает о других немцах, которые, как и Генрих,  не  дают
сбить себя с толку о детях, которые, несмотря на побои, отказываются петь
"Хорст-Вессель", о судьях,  которые  отказываются  воспроизводить  римское
приветствие и идут  за  это  в  концентрационные  лагеря  о  заключенных,
которые дают себя расстреливать, но не нарушают молчания.
 Однако в Генрихе все это не вызывает сочувствия. Он спрыгнул со  своего
карниза  и  бегает  по  комнате.  Нет,  сэр,  говорит  он,   такого   рода
демонстрации - это чепуха. Ему приходилось кое-что слышать об этом, но  он
ни разу не слышал, чтобы демонстрации принесли какую-нибудь пользу.  Да  и
что тут может быть полезного.  Мучеников  человечество  знало  достаточно.
Хватит. Генрих кривит ярко-красные губы,  чуть  опускает  веки,  лицо  его
вдруг взрослеет, он становится похож на своего отца, только взгляд у  него
жестче, тверже.
 - Нет демонстрации убедительнее,  чем  смерть,  -  говорит  он.  -  Так
демонстрировал Бертольд. Мы были с ним очень дружны. От того, что он умер,
никому легче не стало. И сколько бы народу ни покончило с  собой,  сколько
бы ни пошло в концентрационные лагеря, толку от этого никакого.
 Он говорил решительно, даже с некоторым пафосом. Но этого он терпеть не
может, а потому сейчас же переходит на будничный тон.
 - Ну, вот, - улыбается он и сразу становится очень  юным.  -  Я  плохой
спорщик, но есть у меня здесь друг, молодой  студент,  родом  из  Западной
Швейцарии, он лучше и яснее умеет выразить то, что я думаю. Мы сговорились
с ним встретиться сегодня после обеда в кафе "Корсо".  Может  быть,  и  ты
придешь  туда?  Пьер  тебя,  несомненно,  заинтересует.  Он  действительно
голова.
 Густав пришел. Друг Генриха  был  рыжеволосый,  самоуверенный,  изрядно
дерзкий юноша лет девятнадцати, по имени Пьер  Тюверлен,  брат  известного
писателя, как это вскоре выяснилось.  Голос,  шутовское  лицо  Пьера,  его
рыжие волосы, глаза почти без ресниц не располагали к себе. Однако Густаву
понравилась развязная беспечность, с какой юноша излагал свои  резкие,  не
по летам взрослые взгляды.
 Кафе было  большое,  шумное,  прокуренное,  гремела  музыка,  но  юноши
чувствовали себя здесь, видимо, очень хорошо. Едва Генрих рассказал, о чем
он сегодня утром говорил  с  дядей  Густавом,  как  Пьер  Тюверлен,  легко
покрывая звонким, пронзительным голосом музыку, набросился на Густава.
 - Нет, сударь, все это чепуха. Романтикой тут ничего  не  сделаешь.  По
мне, пусть бы их и  вовсе  не  было,  этих  демонстрантов.  Они  чертовски
несовременны, поверьте. Против пулеметов бороться демонстрациями смешно. -
Генрих не сводил с друга преданных глаз. - Здравый смысл, здравый смысл  и
еще раз здравый смысл. Вот что нам теперь нужно, - заключил Пьер. А Генрих
поддержал:
 - Commo ee. Все другое исключается. Кто поступает  иначе,  от  того
несет нафталином.
 Густава  изумляло,  почти  печалило,  что  таких  молодых  людей  могут
согревать такие холодные мысли. Оркестр играл попурри из оперы  "Немая  из
Портичи". Сто лет тому назад в Брюсселе эта опера так  зажгла  слушателей,
что они вышли на улицу и совершили революцию. Эти юноши, без сомнения,  не
зажгутся чем-либо подобным.
 - А Сократ, Сенека, Христос? Их смерть тоже была бесполезной? - спросил
Густав.
 - Этого я не знаю, - уклончиво ответил Пьер Тюверлен. - Но я знаю,  что
с тех пор, как существует экспериментальная наука, умнее жить за идею, чем
умирать за  нее.  От  этого  идея  больше  выигрывает.  Несколько  наивных
клеветников выдумали про великого Галилея, будто он  сказал:  "А  все-таки
она вертится". Не говорил он этого. Увидев  орудия  пыток,  он  немедленно
отрекся. Потому что он был подлинно велик. Он знал, что  все  равно  земля
вертится и будет вертеться, так почему бы  ему  не  сказать,  что  она  не
вертится. Ведь скажет  он  или  не  скажет,  от  этого  она  вертеться  не
перестанет, - вот что он думал про себя.  Так  следовало  бы  поступать  и
вашим героям, сударь. Кричать "Хейль Гитлер", а  про  себя  думать  иначе.
Ваши герои, сударь,  -  закончил  он,  подчеркивая  каждое  слово  сильным
взмахом покрытой рыжеватым пухом руки, - бесполезные, отсталые  романтики.
В наше время строить из себя мученика - бессмыслица.
 Генрих, видимо, стыдился своей прежней горячности. Он сидел  в  удобном
ресторанном кресле, выпрямившись, в позе человека, совершающего церемонный
визит.
 - Мы часто рассуждаем с отцом и матерью, -  сказал  он,  -  что  делать
немецким  евреям,  оставшимся  в  Германии.  Они  в   ужасном   положении.
Большинство не может выехать: денег нет, а без денег никуда не впускают. И
приходится им, несмотря ни на что, цепляться за свой заработок в Германии.
Их оплевывают, они вне закона, в бассейнах для плаванья висит  объявление,
что  им  вход  воспрещен,  на   паспорт   им   ставят   штемпель:   "жид",
девушке-христианке нельзя показаться с евреем на улице, из всяких  обществ
и союзов их выбрасывают, играть в футбол  они  имеют  право  только  между
собой. Если еврей жалуется в  полицию,  ему  отвечают:  "Это  справедливый
народный гнев".  Так  что  же  им,  демонстрации,  по-твоему,  устраивать?
Неужели, дядя Густав, ты потребуешь от них, чтобы они  вышли  на  середину
улицы и кричали: "Мы выше вас: это вы ничтожество".
 - Я ничего не требую, дружок, - сказал Густав. - Может  быть,  евреи  в
Германии и пр