Скажу вам по совести, Опперман,
- торопливо добавляет он, - мне бы очень хотелось,  чтобы  вы  извинились.
Мне было бы крайне тяжело исключать одного из  моих  любимейших  учеников.
Любимейшего, - поправляется он.
 Он встает. Бертольд тоже хочет встать. Но Франсуа удерживает его.
 - Сидите, сидите, Опперман, - говорит он.
 Он мечется между бюстами Вольтера  и  Фридриха  Великого.  Потом  вдруг
останавливается перед Бертольдом, резко меняет тон и обращается к нему как
мужчина к мужчине:
 - Мое собственное положение под угрозой. Поймите же, Опперман,  у  меня
жена и дети.
 Бертольд, как ни больно ему, не может не заметить,  что  и  собеседнику
его не легче. Но у него нет времени для сострадания. "Мне тоже  приходится
многое делать, что мне не по душе", - вспоминается ему непривычно желчный,
ворчливый голос отца. "Мы все становимся скотами.  Эти  времена  всех  нас
превратят в скотов и негодяев", - думает он.
 - Мы читали Геббеля (*29),  -  говорит  он  наконец  медленно,  как  бы
обдумывая каждое слово, - "Гиг и его кольцо". Доктор Гейнциус сказал  нам,
что у Геббеля одна только  тема:  оскорбленное  человеческое  достоинство.
Laea humaita. Потом я читал еще "Ирода и Мариамну".  Просто  для  себя.
Мариамна могла спасти свою жизнь, если бы заговорила. Но она  не  говорит.
Она не защищается. Она скорей откусит себе  язык.  Доктор  Гейнциус  очень
ясно растолковал  нам,  что  такое  laea  humaita.  Разве  человеческое
достоинство было только у древних королей? А я мразь, что  ли?  По-вашему,
вы все можете топтать меня, потому что мне семнадцать лет, а вам пятьдесят
или шестьдесят? Кстати, Мариамна еврейка, господин директор. Прочтите  мою
рукопись, господин директор.  Это  был  хороший  доклад.  Доктор  Гейнциус
остался бы им доволен. Неужели я стал плохим  немцем  оттого,  что  доктор
Гейнциус попал под колеса автомобиля? Он никогда не прерывал учеников.  Он
всегда позволял им договорить до конца. Я не  помню  уже  точно,  господин
директор, что я тогда  сказал,  знаю  только  это  было  верно.  Я  читал
Момзена, Дессау, Зеека. Почему вы несправедливы ко мне, господин директор?
 Франсуа внимательно  слушает.  Какой  умный,  благородный  мальчик.  Он
действительно любимейший его ученик. Чего только не пришлось ему  пережить
за эти несколько недель. Каково  было  ему  сидеть  все  это  время  перед
зловредным  идиотом  Фогельзангом,  среди  товарищей,   жестоких   молодых
глупцов?  Что  он  может  ответить  мальчику?  С  величайшей  радостью  он
подписался бы под каждым его словом. Обеими руками. Чистосердечно  он  мог
бы сказать ему только одно: "Да, да, вы правы, Опперман. Не делайте этого.
Не отрекайтесь от своих слов. Уходите из моей  школы.  Она  стала  плохой,
глупой школой, в которой можно научиться только вздору и лжи".
 Он открывает рот, но вдруг замечает, что стоит под бюстом Вольтера. Ему
становится стыдно, и  он  возвращается  к  письменному  столу.  Садится  в
кресло, маленький, старый.
 - Когда вы читали свой реферат, Опперман, вы были правы. Но  за  время,
истекшее с того дня, многое, к сожалению, изменилось. Немало из того,  что
тогда было правдой, я вынужден  сегодня  назвать  ложью.  -  Он  попытался
улыбнуться.  -  Нам  многое  придется  наново  переучить.  Вы-то   молоды,
Опперман. А мне чертовски трудно переучиваться. - Он встал, почти вплотную
подошел к Бертольду, положил  руку  ему  на  плечо.  Сказал  робко,  тоном
униженной просьбы: - Вы извинитесь, Опперман, да? - И тут же,  испугавшись
ответа, прибавил: - Не отвечайте мне сейчас.  Подумайте  сначала.  Я  могу
подождать до понедельника. Напишите или позвоните  мне  по  телефону,  как
хотите.
 Бертольд поднялся. Франсуа видел, как он взволнован разговором.
 - Не принимайте всего этого слишком близко к сердцу, Опперман, - сказал
он. Потом добавил, не без усилия: - И забудьте, пожалуйста, мои  последние
слова. Они продиктованы, - он искал определения,  -  целесообразностью.  У
вас большое преимущество, Опперман: как бы  вы  ни  поступили,  вы  всегда
будете правы.


 Разговор с Франсуа как громом  поразил  Бертольда.  Правда,  для  него,
Бертольда, ничего неожиданного в нем не  было,  но  теперь,  так  сказать,
официально  предъявлено  обвинение  в   антинемецком,   антипатриотическом
поступке. Он ничего не понимал. Разве сказать правду  -  это  антинемецкий
поступок? Каких-нибудь два-три месяца назад никто бы не усомнился  в  том,
что он немец. Он чувствовал себя немцем в гораздо более глубоком  значении
этого слова, чем многие его товарищи. Он полон немецкой  музыки,  немецких
слов, немецких мыслей, немецких пейзажей. Никогда за семнадцать лет  своей
жизни он иного не видел, не слышал, не воспринимал. И  вдруг  оказывается,
что он не смеет так чувствовать, что он  уже  по  рождению  своему  чужак.
Почему? Отчего? Если не он, то кто же тогда истинный немец?
 Но какой смысл задаваться общими вопросами? Сегодня  суббота,  половина
четвертого. До завтрашнего вечера он должен принять решение.  Как  же  ему
быть? Отречься?
 Хоть бы кто-нибудь помог ему. Есть же  такие  слова,  которые  вразумят
его, такой ясный довод, который сразу рассеет сомнения. К отцу он пойти не
может. У того свои тяжкие испытания. Не требовать же  от  отца,  чтобы  он
давал советы, наперекор собственным интересам. И от матери  не  станет  он
требовать, чтобы она шла против отца.
 Он носится по улицам большого города Берлина. Сухо, не холодно, приятно
ходить. Он высок и строен, лицо у него похудело,  удлиненные  серые  глаза
смотрят мрачно, озабоченно, он поглощен своей горечью. Многие оглядываются
на него, особенно женщины. Он красивый юноша. Но  он  не  замечает  ничьих
взглядов.
 Вдруг его осеняет счастливая мысль. Как же он до сих пор не подумал  об
этом? Он едет к дяде Ранцову.
 -  Алло,  Бертольд,  -  встречает  его  несколько  удивленно   директор
департамента Ранцов. За последние  дни  Бертольд  научился  гораздо  лучше
разбираться в людях.  Он  сразу  видит,  что  дядя  Иоахим  связывает  его
посещение со вчерашней статьей в националистском органе и что он быстро  и
напряженно соображает, как ему говорить с Бертольдом.
 Прежде всего дядя Иоахим наливает ему, как обычно, рюмку крепкой водки.
Бертольд сухо, без  всякой  сентиментальности,  рассказывает,  что  с  ним
произошло.
 - Мне нужен разумный совет, - говорит он. - Как  бы  ты,  дядя  Иоахим,
поступил на моем месте?
 В другое время директор департамента Ранцов, несомненно,  разглядел  бы
сквозь сухость  тона  Бертольда,  как  тяжко  мальчику,  и  постарался  бы
поглубже заглянуть ему в душу. Но, к сожалению, в эти  дни  он  был  занят
собой, вероятно, не менее, чем Опперман. Влиятельные друзья советовали ему
поскорее порвать личные связи с левыми подчиненными, дни которых  сочтены.
Но Иоахим Ранцов не желал оскорблять  своих  подчиненных,  которых  он  за
многолетнюю  совместную  службу  привык  считать  способными  и  надежными
людьми, хотя бы они и стояли в  проскрипционном  списке.  Друзья  убеждали
его, настаивали. Они никак  не  могли  понять,  как  это  он  до  сих  пор
поддерживает личную дружбу со столь неугодным новому правительству  лицом,
как  министерский  советник  Фрезе,  старый  член   социал-демократической
партии. Уже и без того родство с еврейской семьей, да еще такой  заметной,
как  Опперман,  являлось  плохой  рекомендацией  для   высокопоставленного
чиновника. Почему же он, Ранцов, хотя бы не снизит по  служебной  лестнице
этого обреченного Фрезе? Всякий более или менее видный чиновник  поступает
подобным  образом,  стараясь  зарекомендовать   себя   в   глазах   нового
правительства. Но Иоахим Ранцов не был способен на такую  беспринципность.
Его терзало, что в нынешние времена так трудно быть  прусским  чиновником,
оставаясь в то же время порядочным человеком.
 В  таком  состоянии  застал  Бертольд  дядю  Иоахима.   Дело   мальчика
чрезвычайно неприятно. Чем скорее оно уладится, тем лучше для всей  семьи.
Хорошо, что мальчик сам, видимо, разумно относится к этой истории.
 - Я полагаю, -  сказал  Ранцов,  -  что  тебе  следует  дать  требуемое
объяснение. - Он говорил, как всегда, ровно, ясно, без обиняков.  Бертольд
посмотрел на него с некоторым замешательством. Его удивило, что у дяди так
быстро сложилось решение. От Ранцова не ускользнуло  недоумение  в  глазах
племянника. Он в самом деле немножко поторопился.
 - В конце концов, - попытался он обосновать свое мнение, - формально ты
ведь был действительно не прав.
 Бертольд вспомнил прекрасные, несколько  туманные  слова,  сказанные  в
свое время дядей Иоахимом об Арминии Германце. Для него,  Бертольда,  дядя
находит только сухие, холодные слова. Очевидно, дядя не хочет понять,  как
все это важно для него.
 - Ведь они злостным образом исказили мою мысль, - говорит  он,  -  меня
заставляют отказаться от того, чего я вовсе не утверждал.  Слава  Германа,
миф о Германе. Я помню все, что ты мне тогда объяснял, дядя Иоахим.  Лучше
мне никто не говорил о Германе, и я хорошо все усвоил. Именно к этому я  и
вел в своем докладе. Но прежде чем  прийти  к  выводу,  должен  же  я  был
сначала изложить факты, исторические факты, и изложить их предельно  ясно.
Я утверждал только то, что всякий найдет у Момзена  и  Дессау.  Неужели  я
должен теперь пойти туда и признать, что я  плохой  немец,  потому  что  я
сказал правду?
 Иоахим  Ранцов  нервничал,  терял  терпение.  Сначала  мальчик  казался
благоразумным, а теперь он выдумывает всякие затруднения.  У  Лизелотты  и
без того достаточно забот. У них у всех теперь не оберешься забот.  А  тут
еще эта история. Из-за кого? Из-за Германа Херуска.
 - Боже мой, - сказал он с несвойственным ему легкомыслием. - Неужели же
у тебя нет других забот? И какое тебе  в  конце  концов  дело  до  Германа
Херуска?
 Но тут же пожалел о сказанном. Бертольд побледнел еще сильнее,  схватил
рюмку, неловко опрокинул ее в рот, поставил на стол. Схватил снова и допил
все до последней капли.  Только  теперь  Ранцов  заметил,  какой  больной,
измученный вид у мальчика.
 - Но тебе-то, дядя Иоахим, есть до него дело?  -  Губы  у  него  горько
сжались, он посмотрел на Ранцова запальчиво, осуждающе.
 Иоахим Ранцов отрицательно махнул длинной  рукой,  словно  перечеркивая
фразу. Хотел что-то сказать. Да что там, в самом  деле:  разве  он  обязан
отдавать отчет мальчику?
 Но Бертольд, не дожидаясь ответа, продолжал:
 - Ты думаешь, что мне нет дела до Германа,  потому  что  во  мне  течет
еврейская кровь? Ведь ты это хотел сказать, правда?
 - Не мели вздора, - не на шутку рассердился Ранцов. - Выпей  лучше  еще
рюмку.
 - Благодарю, - сказал Бертольд. - Какой же другой смысл мог быть вложен
в твои слова? - настойчиво повторил он.
 - Я сказал то, что думаю,  ни  больше,  ни  меньше,  -  резко  возразил
Ранцов. - Я  серьезно  запрещаю  тебе,  Бертольд,  приписывать  мне  такие
нелепые мысли.
 Бертольд пожал плечами.
 - Ты, конечно, прав, дядя: ты не обязан отчитываться передо мной.
 В его голосе прозвучала такая боль  и  такое  ожесточение,  что  Иоахим
Ранцов,  забыв  о  собственных  трудностях,  принялся  горячо  успокаивать
племянника, которого любил.
 - Твоя мать не поняла бы тебя,  Бертольд.  Возможно,  что  я  не  очень
удачно выразил свою мысль. У всех у  нас  теперь  голова  кругом  идет  от
всяких забот. Но как ты мог подумать,  что  я  способен  сказать  что-либо
подобное, совершенно не постигаю.
 Бертольд несколько раз кивнул массивной головой, точь-в-точь как иногда
делал  его  отец.  Столько  скорби  было  в  выражении  его  как-то  сразу
повзрослевшего лица, что Ранцову стало жаль мальчика.
 - Будь благоразумен, Бертольд, - сказал он тоном просьбы и извинения. -
Послушайся доброго совета. Человеку в пятьдесят лет нелегко решить, как бы
он поступил на твоем месте. Когда  мне  было  столько  лет,  сколько  тебе
сейчас, времена были другие. В те времена, говорю прямо,  я  бы  на  твоем
месте не стал отрекаться от своих слов. А теперь, будь я на твоем месте, я
уверен или, чтобы не солгать, почти уверен, что отрекся бы. Для тебя и для
всех нас будет лучше, если ты это сделаешь.
 Как только Бертольд ушел, Ранцов позвонил сестре. Он вкратце  рассказал
Лизелотте о разговоре с Бертольдом и честно признал, что был не на высоте.
По его мнению, Бертольд воспринимает положение трагичнее,  чем  оно  есть.
Пусть Лизелотта попытается повлиять на мальчика.
 Но Иоахим Ранцов говорил не с той Лизелоттой, которую знал. От  прежней
Лизелотты ничего не осталось. Иоахим непременно должен прийти,  настойчиво
просила  она,  она  нуждается  в  поддержке.  Целые  дни   ей   приходится
разыгрывать перед мужем и  сыном  непоколебимый  оптимизм.  Она  не  может
больше. Ей бесконечно стыдно перед обоими: за то, что она немка.  Она  так
устала, жаловалась Лизелотта, ей необходимо излить перед кем-нибудь душу.
 Ранцов взял себя в руки.  Он  ласково  утешал  сестру,  находил  слова,
которые ему самому казались почти правдивыми.  Он  жестоко  раскаивался  в
том, что в присутствии мальчика дал на мгновение волю своим нервам. Нельзя
себе этого позволять. Даже  на  мгновение  нельзя  распускаться.  Бедняжка
Лизелотта целыми днями должна изображать балет на тонущем корабле. Ему  на
каких-нибудь двадцать  минут  нужно  было  овладеть  собой,  да  и  то  он
сплоховал.
 Он поджал тонкие губы. Позвонил опальному, обреченному советнику  Фрезе
и пригласил его поужинать с ним вечером у Кемпинского, где их, безусловно,
увидят.
 А Бертольд  тем  временем  снова  носился  по  улицам  большого  города
Берлина. Наступил вечер, похолодало. Вспыхнули первые огни витрин,  первые
световые рекламы, фары отдельных автомобилей, но улицы еще не  осветились.
Бертольд и сам не знал, почему он не сел в трамвай или и подземку. Он  шел
и шел, очень быстро, будто по срочному делу. В воскресенье, через  неделю,
выборы. Улицы полны народа, повсюду  антиеврейские  плакаты  и  коричневые
рубашки ландскнехтов. Как ни торопился Бертольд, он все-таки  всматривался
в прохожих, заглядывал в сотни лиц, ярко и необычайно быстро  запечатлевая
их. Но внезапно, когда на его взгляд кто-то ответил взглядом в  упор,  ему
пришло в голову, что, несомненно, эти тысячи  людей,  снующие  по  улицам,
читали статью о нем. Им овладел безотчетный страх, ему почудилось, что  на
него могут  напасть,  убить  его,  убить  предательски,  из-за  угла,  как
Долговязый заколол редактора Карнера.
 Но домой ему все-таки не хотелось. Он продолжал почти бегом носиться по
улицам, машинально, без цели. Какое ему дело до Германии, ему,  еврейскому
юноше? Ничего другого дядя Иоахим не мог иметь в виду,  если  думать,  что
слова имеют смысл. А уж если такой глубоко порядочный и умный человек, как
дядя Иоахим, не считает его  немцем,  то,  значит,  Фогельзанг  не  просто
зловредный идиот.
 Домой он вернулся очень поздно,  его  уже  ждали  с  ужином.  Лизелотта
сказала ему, что после обеда приходила Рут  с  дядей  Эдгаром.  Рут  очень
жалела, что не застала его. В общем, ужин  прошел  молчаливо  и  тягостно.
Больше всех говорила Лизелотта. Она  говорила  о  музыке,  о  концертах  в
филармонии. Обычно Бертольд ходил на генеральные репетиции  в  воскресенье
утром, а  Лизелотта  с  Мартином  посещали  самый  концерт  в  понедельник
вечером. Завтра утром генеральная репетиция Четвертой  симфонии  Брамса  и
его же скрипичного концерта. Дирижирует  Фуртвенглер  (*30),  солист  Карл
Флеш. Бертольд сомневался, удастся ли ему пойти завтра, у него много  дел.
И Мартин пока не  может  сказать,  будет  ли  он  свободен  в  понедельник
вечером.
 Бертольд думал, что вот ведь какие к  нему  предъявляют  требования.  А
отчего бы не раскрыть рот и не поговорить с ним еще раз. Сначала горячатся
и кричат на него, а потом играют с ним в молчанку.
 -  Четвертая  симфония,  -  говорит  Лизелотта,  -  это  е-мольная.   В
скрипичном концерте очень хорошая первая фраза.
 Бертольд сидит и ждет:  неужели  отец  не  заговорит?  Но  тот  молчит.
Бертольд возмущен.
 Он вздохнул с облегчением, когда ужин наконец кончился. Бертольд  любил
порядок. Но в этот вечер в тишине  своей  комнаты  он  не  стал  аккуратно
складывать платье, как делал это всегда. Он свалился на постель  и  уже  в
полусне услышал, как на улице, протяжно завизжав, затормозил  автобус  он
заснул крепко, глубоко.
 Он спал очень долго. Проснулся в половине девятого. С трудом  пришел  в
себя. Так поздно он уже давно не вставал. Но ничего, сегодня  воскресенье.
Что у него за дела сегодня? Ах, да, письмо к Франсуа.
 Но сегодня он хорошо выспался, голова свежая. Он принял  душ,  до  того
холодный, что дух захватило. Растирая покрасневшую  кожу,  он  уже  твердо
знал, что напишет директору Франсуа. Он напишет, что, всесторонне  обдумав
все, решил ни под каким видом не отрекаться от своих слов.
 Он позавтракал с большим аппетитом. Идти ли в филармонию? Он мало знает
Брамса. Но то, что он слышал, запомнилось. Он старается вспомнить  мелодию
из одной брамсовской вещи. Это ему удается. Он доволен.
 Прежде всего, позвонить Рут. Ему досадно, что они разминулись вчера. Он
предложит ей пойти после обеда погулять. И филармония и Рут, то  и  другое
он не может себе позволить. У него еще математика.  От  концерта  придется
отказаться. Он звонит Рут. Уславливается с ней.
 Когда он садится за математику, приходит Генрих. Генрих мнется немного,
а потом приступает к  разговору.  Вот  что,  ему  хотелось  бы  еще  разок
потолковать с Бертольдом об этой дурацкой фогельзанговской истории.
 - Пожалуйста, - вежливо  говорит  Бертольд  и  внимательно  смотрит  на
брата. Тот ищет наиболее  неподходящее  место,  где  бы  сесть.  Не  найдя
ничего, кроме стола, он садится на него и начинает попеременно выбрасывать
то одну, то другую ногу.
 - Если бы историк Дессау, - начинает  Генрих,  -  заявил  теперь,  что,
вопреки своему прежнему мнению, он убедился, что истинной причиной  гибели
Рима является битва  в  Тевтобургском  лесу,  то  это  имело  бы  какое-то
значение. Но если бы ты, или я, или доктор Фогельзанг, или мой отец заявил
нечто подобное, это прозвучало бы просто комично. - Он указал на раскрытую
тетрадь Бертольда с математическими задачами. - Если бы  директор  Франсуа
потребовал  сегодня,  чтобы  я,  под  угрозой  исключения   из   гимназии,
официально напечатал в газетах, что уравнение  (a+)^2=а^2  +  2a  +  ^2
неверно и оскорбительно для немецкой чести, я, не задумываясь, пошел бы  и
сделал это. С наслаждением.
 Бертольд задумчиво слушал. Потом ответил медленно, веско:
 - Ты, конечно, прав, Генрих. Факты не изменятся оттого, отрекусь  я  от
своих слов или нет. С твоей стороны очень хорошо, что ты  еще  раз  пришел
поговорить  со  мной  об  этом.  Но,  видишь  ли,  дело  давно  уже  не  в
Тевтобургском лесе, и не в Германе, и не в Фогельзанге, и не в моем  отце:
дело исключительно во мне. Я не могу как следует объяснить  тебе,  но  это
так.
 Генрих смутно улавливал, что хотел сказать Бертольд. Он знал,  что  его
доводы логичнее, но что прав вместе  с  тем  не  он,  а  Бертольд.  В  нем
поднялась волна горячего гнева против  идиотов,  поставивших  Бертольда  в
такое положение, и горячей любви к Бертольду.
 - Вздор, - грубо сказал он. Его бесило  то,  что  он  не  может  помочь
другу.
 Домой он пришел все в том  же  состоянии.  Его  свежее  юношеское  лицо
потемнело от злобы. Он ругал себя отборнейшими ругательствами, немецкими и
английскими, за то, что не сумел образумить Бертольда. Правду  сказать,  в
глубине души он и не хотел этого.  Бертольд  попросту  сделан  из  другого
теста  и  по-своему  прав.  Обычно  рассудительный,  Генрих  задыхался  от
яростного слепого возмущения. Он сел к столу и написал прокурору.  Ясно  и
подробно изложил все, что говорил  ему  Вернер  Риттерштег  до  того,  как
пырнул Карпера ножом в живот. Закончив письмо, он немного успокоился.  Ему
казалось, что он выполнил какое-то обязательство по отношен