ы. Нет, Бернда Фогельзанга не отвлечь никакими силами от  его  цели.
Он своего добьется, чего бы это ни стоило...
 С этого  мгновения  возмездие  за  проступок  ученика  Оппермана  стало
жизненной задачей доктора Бернда Фогельзанга.
 - Ближе к делу, господин директор, - проквакал он,  и  невидимая  сабля
снова была у него в руках. -  В  случае  с  Опперманом  налицо  не  только
поношение немецкого духа, граничащее в наши времена с предательством, но и
неслыханное по дерзости нарушение школьной дисциплины. Я вынужден вторично
спросить вас: что вы намерены предпринять против строптивого  воспитанника
Оппермана?
 Директор Франсуа сидел усталый, вежливый, по-прежнему безобидный.
 - Я подумаю, коллега, - сказал он.
 В гимназии королевы Луизы слухи распространяются как пожар.  Год  назад
педель Меллентин с величайшим подобострастием кланялся молодому Опперману,
наследнику мебельной фирмы. А теперь он отвел глаза, когда Бертольд прошел
мимо него. Зато он еще долго стоял навытяжку даже после того, как дверь за
Фогельзангом захлопнулась. Кто, как не он,  твердил  всем,  что  новенький
покажет этим слюнтяям? Кто оказался прав? Еще раз все могли убедиться, что
за нюх у педеля Меллентина.


 В двухстах двенадцати из двухсот семидесяти квартир жилого  массива  на
Фридрих-Карлштрассе зажглись рождественские елки. Елки стоили от одной  до
четырех марок. Это были в большинстве случаев скромные елочки,  украшенные
всевозможной мишурой, свечечками и фонариками и разноцветными, не  слишком
полезными для здоровья, лакомствами. Под елочками разложены были  подарки,
разнообразные, но вечно одни и те  же:  белье,  платье,  сигары,  шоколад,
игрушки, пряники. Особенно широкие натуры раскошелились  на  фотоаппараты,
на радиоприемники в числе подарков в домах на Фридрих-Карлштрассе имелись
даже два велосипеда. Этикетки с ценами в большинстве случаев были удалены,
но получившему подарок не приходилось  долго  допытываться,  чтобы  узнать
точную стоимость подаренной вещи.
 И в квартире Маркуса Вольфсона  горела  рождественская  елка.  Господин
Вольфсон на этот раз проявил себя широкой натурой. Он выложил за елку  две
марки семьдесят пфеннигов. Продавец запросил сначала три марки  пятьдесят,
но восемьдесят пфеннигов удалось выторговать. Впрочем,  господин  Вольфсон
легко мог себе позволить такую щедрость.  Невероятное  свершилось:  добрая
лошадка "Quelque Flour" пришла к финишу победительницей. Первого декабря
господин Вольфсон оказался обладателем  излишков  в  размере  восьмидесяти
двух марок, о которых фрау Вольфсон ничего не знала. Но,  разумеется,  она
получит свою долю благ от этой утаенной суммы. Он чувствует  себя  в  роли
святочного деда. Вот она стоит перед давно  желанным  запасным  комплектом
постельного белья, пораженная его качеством. Господин Вольфсон заплатил за
него всего лишь двадцать пять марок. Она  удивляется  мужу:  сама  она  не
знает такого магазина, где за подобный комплект взяли бы дешевле  тридцати
двух марок. Господин Вольфсон, впрочем, тоже не знает, ибо на  самом  деле
он заплатил тридцать четыре марки. И зимнее пальтишко Эльзхен такое, что у
фрау Хоннегарт язык присохнет к гортани,  когда  она  его  увидит.  А  Боб
получил совершенно потрясающий подарок: аэроплан-бомбовоз. Когда  бомбовоз
заводят, он поднимается в воздух и сбрасывает резиновый шарик. На  коробке
напечатано:  "Бомбовоз  высшего  качества.  Версальский   договор   лишает
Германию возможности защищать свои границы. Но придет день, когда Германия
порвет свои цепи. Помни об этом!" Но господин Вольфсон не обидел  и  себя.
Наплевать  ему  теперь  на  больничную  кассу  с  ее  скаредностью.   Зуб.
Подумаешь. Он может позволить себе роскошь вставить  целый  мост.  Сегодня
утром он осуществил свой давнишний проект: позвонил по  телефону  "старому
петуху" Гансу Шульце и дал твердый заказ на обновление своего фасада. Фрау
Вольфсон он, конечно, скажет, что добился-таки в больничной  кассе  моста.
Пятьдесят марок он положит Шульце на стол, а с остатком в пятнадцать монет
можно спокойно подождать.  Шульце  примется  за  работу  немедленно  после
рождественских праздников, и в первые же дни нового года  Маркус  Вольфсон
предстанет перед изумленными современниками в новой облицовке.  Он  никому
ничего не говорит, даже фрау Марии. Но сам он очень  горд.  Он  уже  видит
себя в блеске нового фасада. В воображении его реют рекламные плакаты,  на
которых изящные молодые люди улыбаются друг другу, показывая крупные белые
зубы. Kee milig [смейся  всегда  (англ.)].  Пусть  только  рот  у  него
украсится новыми зубами, и тогда ему больше нечего желать.
 Радио   услаждает   слух   звоном   колоколов,   хоралами,   церковными
песнопениями. Дети запели: "Тихая ночь, святая ночь". Они поют  это  почти
во всех квартирах нового квартала на Фридрих-Карлштрассе.  Короткое  время
над всем кварталом почиет благодать. Почиет она и над квартирой Вольфсона.
Но вдруг сломался бомбовоз. На  маленького  Боба  кричат,  он  ревет,  его
укладывают спать. Потом на елке воспламенилась веточка. На Эльзхен кричат,
она ревет, ее укладывают спать.
 Пока  Мария  возится  с  детьми,  Маркус  Вольфсон   сидит   в   черном
вольтеровском  кресле  (не  кресло,  а   находка!),   ублаготворенный,   в
полудреме. Многие в домах на Фридрих-Карлштрассе  сидят  сейчас,  как  он,
ублаготворенные,  в   полудреме.   Ублаготворенность   каждого   усиливает
ублаготворенность общую. Господин Вольфсон - один из  ублаготворенных.  Он
желает своим соседям всяческого благополучия.
 Кроме ближайшего. Широкая удовлетворенная улыбка  расплывается  по  его
лицу, когда из соседней квартиры, заглушая радио, доносится сердитый крик.
Господину Вольфсону не приходится особенно напрягать слух, чтобы  уловить,
в чем дело: Царнке-сын сломал свой бомбовоз  и  Царнке-отец  всыпает  ему.
Господин Царнке поясняет при этом, как дорого ему обошелся  бомбовоз:  две
марочки  восемьдесят  пфеннигов  чистоганом  выложил  он  за   него.   Это
усугубляет удовлетворенность господина Вольфсона - он заплатил только  две
марки пятьдесят.
 И вообще, сочельник у Царнке, при всем внешнем сходстве,  протекает  не
так мирно, как сочельник у Вольфсонов. Фрау Царнке трижды  говорила  мужу,
что  в  Темпельгофском  филиале  у  Такка   имеются   коричневые   кожаные
полуботинки, на редкость прочные и недорогие.  А  господин  Царнке  вместо
того, чтобы подарить ей эти коричневые полуботинки, преподнес  себе  книгу
фюрера "Моя борьба". При всем уважении к  политической  деятельности  мужа
фрау Царнке сочла его поведение эгоистичным и не могла не выразить  своего
мнения, в выражениях хотя и прикрашенных, но достаточно  колких.  Господин
Царнке, со своей стороны, как истый немец,  ответил  ей  в  неприкрашенных
выражениях.  Громкое,  длительное  объяснение   между   супругами   Царнке
содействовало повышению прекрасного самочувствия Маркуса Вольфсона.
 Улыбаясь, сидел он в своем вольтеровском кресле,  рассматривая  картину
"Игра волн" и пятно, которое  теперь  заходило  уже  под  картину,  слушал
церковные напевы по радио и скандал в соседней квартире,  чувствовал  себя
членом   одной   большой    семьи    обитателей    жилых    корпусов    на
Фридрих-Карлштрассе. Праздновал мирное, веселое рождество.


 На следующий вечер Вольфсоны  были  в  гостях  у  Морица  Эренрайха  на
Ораниенштрассе, в центре Берлина. Вольфсоны редко бывали у Эренрайхов, они
вообще редко куда ходили. Маркус Вольфсон лучше всего  чувствовал  себя  в
собственной квартире. Но была ханука, праздник Маккавеев - в этом году она
пришлась что-то очень поздно: обычно ханука выпадала за три-четыре  недели
до рождества - и так уже повелось, что Вольфсоны ежегодно в этот  праздник
бывали у родственников.
 Маркус  Вольфсон,  весь  еще  преисполненный  настроением   вчерашнего,
гармонически проведенного сочельника, удобно сидел в одном из двух  обитых
зеленым  репсом  кресел,  которые  украшали  гостиную  его  шурина  Морица
Эренрайха, и курил одну из двадцати сигар, которые Мориц  щедро  преподнес
ему ради праздника. Сигары были по  пятнадцати  пфеннигов  за  штуку.  То,
другое, - в общем, вечер влетел  Морицу  по  крайней  мере  в  семь-восемь
марочек. В сущности, странный человек этот Мориц. Развит, много читает,  и
все-таки придерживается такой ерунды, как праздник ханука. Ну,  не  ерунда
ли, в самом деле,  в  1932  году,  в  центре  Берлина,  зажигать  свечи  в
ознаменование  победы,  одержанной  две  тысячи  лет  назад  каким-то  там
еврейским  генералом  над  каким-то  там  ассирийцем?  Осталось  ли   хоть
что-нибудь от свободы, будто бы завоеванной этим генералом? На полном ходу
выбрасывают евреев из вагонов. И это называется свободой?
 И все  же  господин  Вольфсон  с  благодушным  интересом  рассматривает
замечательный светильник, который зажег Мориц, чтобы отпраздновать  хануку
по старинному обычаю.  Это  подставка  с  восемью  плошками  для  масла  и
укрепленными в них трубочками для фитилей, и девятой,  выдвинутой  вперед.
Задняя стенка светильника, в форме треугольника, из очень тонкого серебра,
украшена фигурами Моисея и Аарона чеканной работы. Моисей  со  скрижалями,
Аарон в клобуке и в одеянии священнослужителя. Жена Эренрайха унаследовала
светильник от своих родных. Стариннейшая вещь. Сколько она  может  стоить?
Господин Вольфсон ежегодно  задает  себе  этот  вопрос.  Когда  приходится
спускать такие вещи, за них всегда  дают  ничтожную  часть  того,  на  что
рассчитывал.
 Запели гимн: "Моаус цур ешуоси - оплот и твердыня моего спасенья".  Это
старинный  гимн,  нечто  вроде  еврейского  национального   гимна.   Мориц
утверждал, что празднует хануку именно из национальных, а  не  религиозных
соображений. Мелодия гимна  легко  запоминается.  Мориц  Эренрайх  сильным
голосом запевает, высокие голоса  женщин  и  детей  подхватывают,  и  даже
Маркус  Вольфсон  тихонько  подтягивает.  Пение   заглушает   шум   радио,
проникающий из квартир наверху, внизу и рядом. Когда  кончили  петь,  фрау
Мириам, она же Мария, заметила, что, в сущности, ханукальный гимн красивее
рождественской песенки: "Тихая ночь, святая ночь". Мориц Эренрайх  сердито
заявил, что он воздерживается от суждения по этому поводу. Маркус Вольфсон
примирительно сказал, что обе песни одинаково красивы.
 Уложив  детей  спать,  фрау  Вольфсон  и  фрау  Эренрайх  пускаются   в
обсуждение всяких домашних дел.  Господин  Вольфсон  и  господин  Эренрайх
обмениваются  мнениями  по  вопросам  политики  и  экономики.  Чем  больше
скептицизма и квиетизма проявляет Маркус Вольфсон, тем  яростнее  защищает
свои убеждения Мориц Эренрайх. Он горячится и  достает  какую-то  газетную
вырезку.
 - Взгляни, что пишет некий доктор Рост: "До сих пор не  перевелись  еще
немцы, которые говорят: конечно, во всем виноваты евреи, но  разве  нет  и
порядочных евреев? Вздор! Ведь если бы каждый нацист знал хотя  бы  одного
порядочного еврея, то при наличии двенадцати миллионов нацистов  оказалось
бы двенадцать миллионов порядочных евреев. Ну, а евреев всего  в  Германии
около шестисот тысяч". Нет, нет, я не желаю  жить  среди  народа,  который
терпит вожаков с подобной логикой.
 Маркус Вольфсон  размышляет  над  аргументом  доктора  Роста.  Хорошему
продавцу тоже приходится иногда обладать смелой логикой,  но  пользоваться
логикой доктора Роста при обслуживании покупателей фирмы Опперман было бы,
пожалуй,  чересчур  рискованно.  Впрочем,  рассказывает  он   Морицу,   по
отношению к нему нацисты держат себя, в общем,  довольно  сносно.  Бывает,
конечно, что покупатели отказываются от услуг продавцов-евреев, но лишь  в
редких случаях они могут отличить продавца-еврея от христианина. Был  даже
случай, когда покупатель, приняв продавца-христианина за еврея,  отказался
от его услуг и пожелал, чтобы им занялся именно он, Маркус Вольфсон.
 Мориц, меривший широкими шагами комнату, иронически расхохотался:
 - Ты, видно, тогда лишь образумиться,  когда  с  забинтованной  головой
будешь любоваться видом, открывающимся из окна городской больницы.
 Маркус улыбнулся. Про себя он, правда, подумал что ему  известен  один
такой молодчик, от которого всего можно ждать:  господин  Рюдигер  Царнке.
Царнке, не задумываясь, вышвырнул бы  его,  Маркуса,  на  полном  ходу  из
вагона. Этим бы Царнке сразу  убил  двух  зайцев:  совершил  бы  подвиг  в
"истинно германском духе" и освободил бы квартиру для своего шурина.
 Мориц продолжал горячиться. А кто, скажите на милость, создал  немецкой
культуре мировую славу? Кто, как не десять миллионов евреев, говорящих  на
"идиш", на этом старинном немецком языке? Они беззаветнее  всех  верили  в
немецкую культуру. Они одни в продолжение всей войны не  изменяли  немцам.
12723 немецких еврея пало в последнюю войну -  2,2  процента  всех  евреев
Германии, гораздо больше, чем процент всех павших по  отношению  к  общему
населению страны. И это, не считая крещеных и выходцев из евреев.  С  ними
этот процент больше чем  удвоится.  И  вот  теперь  они,  немецкие  евреи,
получают благодарность за все это. Нет, нет, ему, Морицу Эренрайху,  здесь
больше нечего делать. Довольно. Еще восемнадцать фунтов стерлингов, и путь
в Палестину открыт. В этом году мы в последний раз празднуем здесь с  вами
праздник Маккавеев. Я смываюсь.
 Ханукальные огни догорали.  Маркус  Вольфсон  спокойно  слушал  шурина,
покуривая третью из преподнесенных ему сигар,  прихлебывая  вино.  У  него
свое мнение, а у шурина Морица - свое. Было бы даже неинтересно,  если  бы
все думали одинаково. Раз Морицу не  сидится  на  месте,  пусть  катит  на
здоровье в Палестину он, Маркус, проводит его на вокзал, помашет  ему  на
прощанье ручкой.  А  сам  останется  в  своем  отечества  и  будет  честно
зарабатывать свой кусочек хлеба.


 В этот вечер и Жак Лавендель пригласил на празднование  хануки  гостей:
племянника Бертольда  и  племянницу  Рут  Опперман.  Жак  Лавендель  питал
пристрастие к старинным предметам еврейского ритуала. У него имелось  пять
замечательных старинных ханукальных светильников: два итальянских -  эпохи
Ренессанса, польский - с двумя мифологическими зверями и  благословляющими
руками иерея,  вюртембергский  -  с  фигурами  птиц  и  колокольчиком,  и,
наконец,  один  из  Буковины,  работы   восемнадцатого   века,   почему-то
снабженный часами этот светильник нелепостью своей особенно забавлял Жака
Лавенделя.
 И у Жака Лавенделя пели в этот вечер гимн: "Моаус цур ешуоси - оплот  и
твердыня моего спасенья". Жак Лавендель пел своим хриплым голосом, радуясь
пению, как дитя. Бертольд с недоуменьем смотрел  на  поющего.  Ханукальные
свечи и гимн ему ничего не говорили. Елка была ближе его сердцу. Он пришел
не ради хануки, а в тайной надежде обсудить с дядей  Жаком  и  с  Генрихом
свое дело - досадный инцидент с доктором Фогельзангом, так и  не  нашедший
завершения с того памятного  дня,  хотя  Бертольд  понимал,  что  враг  не
дремлет. Он ни с кем еще не говорил. Мысль довериться родителям  или  дяде
Иоахиму была ему несносна. Лучше всего, пожалуй, поймут  его  дядя  Жак  и
Генрих. Бертольд с некоторым нетерпением ждал конца  ужина.  У  дяди  Жака
Лавенделя ели хорошо, долго и много.
 Время  шло,  а  Бертольд  все  никак  не  мог  улучить  момента,  чтобы
заговорить о тревоживших его  вещах.  Видимо,  так  ничего  и  не  выйдет,
потерянный вечер. Он собирался скоро уйти.
 Рут Опперман рассказала о  случае  с  еврейским  ребенком  в  одной  из
восточных провинций. Маленький Яков Файбельман  учился  в  школе,  которая
была почти целиком нацистской. Большинство учеников его класса  входило  в
местную организацию молодежи. Мальчиков  вооружили  резиновыми  дубинками.
Однажды кто-то из  них  заявил,  что  у  него  в  классе  украли  дубинку.
Возмущенный учитель велел осмотреть все ранцы.  Дубинка  нашлась  в  ранце
маленького Файбельмана, куда ее, конечно, подбросили.  Поднялся  отчаянный
вой: "Шмулик - вор!" Мальчику пришлось уйти из школы. С этих  пор  он  как
помешанный все время плачет, и его ничем нельзя успокоить.
 Как только Рут кончила, Бертольд почему-то  сразу  заговорил.  Он  стал
рассказывать о своих делах, о навязанном ему докладе, о  том,  как  доктор
Фогельзанг его прервал и не дал закончить доклад, о требовании извиниться.
Как Бертольд ни силился, он  ничего  не  мог  поделать  со  своим  широким
мальчишеским  лицом,  которое,  помимо  его  воли,  выражало   напряжение,
сосредоточенную мысль, озабоченность. Но ему  удалось  сохранить  хотя  бы
внешнее спокойствие  и  мужскую  твердость  временами  он  даже  достигал
легкого и безразличного тона, к которому стремился.
 Было бы жестоким поражением, если бы его исповедь встретили  с  обычным
безразличием, с проклятым равнодушием взрослых, бывалых людей. Но этого не
случилось. Бертольд едва ли не  досадовал  на  то,  как  всерьез  они  ее,
приняли.
 Дядя Жак склонил голову набок, полузакрыл голубые глаза. Он обдумывал.
 - Когда римляне заняли Иудею, - сказал он наконец, - они потребовали от
евреев уплаты большого налога. И спросили евреи у раввинов: "Давать  ли  о
товарах правильные сведения?" Отвечали раввины: "Горе тем,  кто  их  даст,
горе тем, кто их не даст". Как бы ты ни  поступил,  дорогой  мой,  он  все
равно попытается свить  тебе  веревку.  -  Дядя  Жак  помолчал  немного  и
продолжал: - На твоем месте я не сказал бы ни да, ни  нет.  Я  бы  заявил:
"То-то и то-то я хотел сказать.  Если  мои  слова  показались  кому-нибудь
оскорбительными, я очень сожалею и  беру  их  обратно".  Директор  Франсуа
человек разумный.
 Генрих сидел на высоком ларе, он любил самые неподходящие  для  сидения
места, и гимнастическим  движением  попеременно  выбрасывал  то  одну,  то
другую ногу.
 - Директор Франсуа, - сказал он, - i a good old fellow [хороший старик
(англ.)]. Но ребята сочтут такой ход отступлением. Долговязый - есть там у
нас такой Вернер Риттерштег - заявил на заседании  президиума  футбольного
клуба, что Бертольда следует исключить за то, что он до  сих  пор  еще  не
извинился. Я ему влепил разок. Спустя два дня он заявил, что если Бертольд
извинится, это будет позорно: слово мужа есть слово мужа, а иначе страдает
честь.
 - Честь, честь, - прервал Генриха дядя Жак и покачал головой. Он ничего
больше не сказал, но никогда Бертольд не слыхал более уничтожающей критики
этого понятия.
 - Я, впрочем, не думаю, -  продолжал  Генрих,  старательно  разглядывая
носки своих ботинок, - что свинья Фогельзанг  удовлетворится  половинчатым
заявлением. Замять дело можно только полным, ясным  извинением.  -  Генрих
перестал болтать ногами, соскочил с ларя. - Go ahead  [валяй  (англ.)],  -
обратился он к Бертольду. - Кончай это дело. Весь  школьный  аппарат  тебе
одному не одолеть. Ты достаточно показал свое  гражданское  мужество.  То,
что ты сказал об этом дикаре, несомненно верно. Но бессмысленно, имея дело
с такими типами, настаивать на своем утверждении только  потому,  что  оно
правильно. Северная хитрость здесь более уместна, чем  твердость.  Одно  я
могу сказать, - заключил он  мудро  и  стал  вдруг  похож  на  отца,  -  в
практическом смысле работа над Арминием мало чему тебя научила.
 - Неверно, неверно, неверно! - загорячилась  Рут  Опперман  и  затрясла
черными   волосами,   которые,   как   всегда,   казались   спутанными   и
растрепанными. - Этих людей ты компромиссом  не  возьмешь.  Им  импонирует
только одно: смелость, смелость и смелость!
 Бертольд с  удивлением  посмотрел  на  Рут.  Не  она  ли  безоговорочно
восхищалась  подвигом  Арминия  Германца?  А  теперь  требует,  чтобы   он
отстаивал свою рационалистическую оценку. Вот так  она  всегда:  не  очень
сильна по части логики, но - характер.
 Ханукальные свечи догорали. Жак Лавендель достал граммофонные пластинки
с древнееврейскими напевами, а также старую народную еврейскую песенку. Он
тихонько подпевал пластинке:

 Нас было десять братьев, торговали мы вином,
 Од