х,  его  подруги.
Да, это она, Сибилла Раух, подкатила на своей маленькой, смешной, разбитой
машине. Густав сошел вниз встречать гостью. Не смущаясь присутствием слуги
Шлютера, открывавшего ворота,  она  поднялась  на  цыпочки  и  прохладными
губами поцеловала Густава в лоб. Сделать это было не так просто,  так  как
под мышкой у нее  был  зажат  большой  пакет  -  подарок  Густаву  ко  дню
рождения.
 Подарок оказался старинными  часами.  Над  циферблатом  был  глаз,  так
называемый "глаз божий",  ежесекундно  двигавшийся  слева  направо,  слева
направо. Густав давно уже собирался поставить  в  своем  рабочем  кабинете
такие  часы,  как  постоянное  напоминание  ему,  несколько  разбросанному
человеку, о необходимости порядка в работе. Но ему не  попадались  часы  с
подходящим к общему тону комнаты корпусом.
 Он рад, что Сибилла нашла как раз  то,  что  нужно.  Он  благодарит  ее
шумно, сердечно, любезно.  Но  в  глубине  души  он  немножко  задет.  Это
неугомонное око, которое должно надзирать за ним, - нет ли здесь  элемента
критики? Густав гонит от себя  неприятное  ощущение,  не  дает  ему  стать
мыслью. Он без умолку говорит,  сердечно,  радостно.  Но  подарок  Сибиллы
невольно расшевелил в нем обычно дремлющее чувство, которому он никогда не
дает воли. Сибилла, вопреки доброму желанию их обоих всецело  принадлежать
друг другу всегда остается на периферии его существования.
 Она стоит перед портретом старика Оппермана. Она знает,  как  он  дорог
Густаву, радуется, что портрет наконец здесь тоном знатока говорит о том,
как он хорошо сочетается со всей обстановкой кабинета. По свойственной  ей
манере, она тщательно,  как  бы  взвешивая,  всматривается  в  изображение
хитрого, довольного, счастливого человека.
 Все это как нельзя лучше гармонирует: оригинал, художник и эпоха. И все
это очень на месте здесь.
 - А интересно, каково бы  жилось  такому  Эммануилу  Опперману  в  наше
время? - произносит она в раздумье.
 В сущности, толковое и уместное  замечание.  Стоило  призадуматься  над
тем, как в  наши  дни  утверждал  бы  свое  существование  человек  склада
Эммануила Оппермана. Однако и это замечание Сибиллы кольнуло Густава.
 Да, эпоха, в которую жил Эммануил Опперман, канула в вечность, хотя для
Густава она была еще живой. Какими мелкими казались теперь все ее  заботы,
какими простыми ее проблемы, как медленно, незатейливо, скучно текла жизнь
такого человека, как Эммануил Опперман, по  сравнению  с  жизнью  среднего
человека наших дней. Конечно, в замечании Сибиллы не было ничего обидного,
ведь она прямо-таки оторваться не может от портрета. И  все-таки  Густаву,
без всякого на то основания, кажется,  что  замечание  Сибиллы  направлено
против него. Часы тикали, "глаз божий" катился слева направо и поглядывал,
как люди проводят свое время. Сибилла стояла  перед  портретом  покойного.
Густава вновь охватило томление праздности, то легкое, неприятное  чувство
неудовлетворенности, то ощущение пустоты, которое мелькнуло у него сегодня
утром.
 Он обрадовался, когда Шлютер  доложил,  что  обед  подан.  Обед  прошел
весело. Густав Опперман кое-что смыслил  в  хорошей  кухне.  Сибилла  Раух
веселила его забавными шутками, для которых всегда  находила  неожиданную,
изящную форму. Густаву очень нравился ее южногерманский  говор.  Ему  было
пятьдесят лет, и он был очень молод. Он сиял.
 Радость его достигла  полноты,  когда  к  десерту  подоспел  его  друг,
профессор Артур Мюльгейм, а с ним Фридрих-Вильгельм Гутветтер - новеллист.
Оба они удачно дополняли Сибиллу и Густава.
 Артур  Мюльгейм  -  вертлявый  человечек,  с  веселым,   умным   лицом,
испещренным множеством складок и морщинок. Всего на несколько  лет  старше
Густава, неугомонный, всегда с готовой шуткой на  устах,  один  из  лучших
юристов Берлина, он во многом сходился с Густавом.  Они  состояли  членами
одного и того же клуба, им нравились одни и те же  книги,  женщины.  Артур
Мюльгейм интересовался, кроме того, политикой, а Густав Опперман  спортом,
так что у них всегда был избыток тем  друг  для  друга.  Мюльгейм  прислал
Густаву ассортимент отменных пятидесятилетних коньяков и водок. Он  считал
полезным для здоровья употреблять  те  напитки,  которые  по  своим  годам
соответствуют возрасту пьющего.
 Шестидесятилетний Гутветтер, миниатюрный, с огромными детскими  глазами
на тихом лице, очень выхоленный, в  подчеркнуто  старомодной  одежде,  был
поэтом. Он  писал  маленькие,  тщательно  отшлифованные  новеллы,  которые
превозносились критикой, но которые мало  кто  читал  и  умел  оценить.  В
редкие мгновения, когда Густава  царапала  суетливая  пустота  собственной
жизни, он говорил себе, что прожил жизнь не напрасно, хотя бы потому,  что
помог  Гутветтеру.  И  действительно,  без  поддержки  Густава  Гутветтеру
пришлось бы терпеть жесточайшие лишения.
 Фридрих-Вильгельм Гутветтер сидел тихий и ласковый и большими глазами с
обожанием и вожделением  поглядывал  на  Сибиллу.  Он  то  и  дело  просил
объяснить ему прыткие  остроты  Мюльгейма  и  время  от  времени  вставлял
медлительные замечания общепоэтического порядка в громкую, веселую  беседу
друзей.
 Он припас подарок для своего друга,  но  заговорил  о  нем  лишь  через
двадцать - тридцать минут после прихода: оживленная  застольная  беседа  и
присутствие Сибиллы заставили его забыть  о  подарке.  Итак,  у  него  был
разговор с доктором  Дорпманом,  его  издателем,  директором  издательства
"Минерва". Он говорил с ним  о  биографии  Лессинга.  Доктор  Дорпман,  по
обычной манере издателей, старался увильнуть от  прямого  ответа,  но  он,
Гутветтер,  не  отступал.  Одним  словом,  верно,  как  смерть,   душа   и
воскресение, что "Минерва" издаст биографию Лессинга. Все это  он  изложил
спокойно, не повышая голоса, устремив на своего друга ласковый взор.
 - А что значит: "верно, как душа и воскресение"? - спросил Мюльгейм.  -
На сто процентов верно или, наоборот, на сто процентов неверно?
 - Я хотел сказать: верно,  и  больше  ничего,  -  ответил  Гутветтер  с
непоколебимой ласковостью.
 Но им не удалось договориться, ибо Густав шумно вскочил, схватил тихого
Гутветтера за плечи, стал трясти его и хлопать  по  спине,  бурно  выражая
свою радость.
 Когда же Гутветтер остался наедине с Сибиллой,  он  сказал  ей  обычным
своим спокойным, ласковым, чистосердечным голосом:
 -  Как  легко  сделать  человека  счастливым.  Биография.   Что   такое
биография? Разве что-нибудь может  идти  в  счет,  кроме  самостоятельного
творчества?  Но  вот  человек  копается  в  отбросах,  в  так   называемой
действительности, в отжившем, - и счастлив. Какой ребенок друг наш Густав.
 Сибилла  задумчиво  взглянула  в  большие,  лучистые   детские   глаза.
Фридрих-Вильгельм Гутветтер считался одним из лучших  немецких  стилистов
многие считали его  лучшим.  Сибилла,  которая  добросовестно  билась  над
своими маленькими рассказами, попросила у пего совета  относительно  одной
не дававшейся ей фразы. Гутветтер дал ей ценные  указания.  Он  не  сводил
лучистого, обожающего взгляда со своей смышленой ученицы.
 Густав  между  тем,  до  краев  преисполненный  радостью,  находил  мир
великолепным, всем хотел сделать что-нибудь хорошее. Многословно поделился
радостной вестью,  которую  принес  ему  Фридрих-Вильгельм  Гутветтер,  со
слугой Шлютером. Был счастлив.


 Когда начали съезжаться гости и завязались первые натянутые  разговоры,
Густав стал опасаться, что вечер будет скучным. Было, конечно,  рискованно
сводить вместе таких разных людей, но он любил в своей  жизни  именно  это
органическое смешение разнородных элементов. Он  задумал  собрать  в  день
своего пятидесятилетия всех, кто играл  какую-нибудь  роль  в  его  жизни:
родных,  старых  служащих  фирмы,  друзей  из  Общества  библиофилов,   из
театрального клуба, из спортивного ферейна, любимых женщин. После ужина он
с  удовольствием  отметил,  что  легкие  вкусные  блюда  изысканного  меню
развязали языки, и прежняя натянутость исчезла.
 Гости - человек двадцать - оживленно болтали, расположившись  группами,
но так, что ни одна из  них  не  обособлялась  от  остальных.  Говорили  о
политике, - это, к сожалению, стало неизбежной темой. Непринужденней  всех
держал себя, как всегда, Жак Лавендель. Лениво рассевшись в самом  удобном
кресле, полузакрыв хитрые, добродушные глаза, он с иронической терпимостью
слушал Карла-Теодора Гинце, который огулом разделывал  всех  нацистов.  По
мнению Гинце, все сторонники "движения" были либо дураками, либо жуликами.
В улыбке, бродившей по широкому лицу Жака Лавенделя, сквозила раздражающая
снисходительность.
 - Вы несправедливы к этим людям, дорогой господин Гинце,  -  сказал  он
приветливым, хрипловатым голосом, покачивая головой. - Сила этой клики как
раз в том, что она пренебрегает разумом и обращается  к  инстинкту.  Нужна
сметливость  и  сила  воли,  чтобы  проводить  подобную  линию   с   такой
последовательностью, Господа эти, как все хорошие  дельцы,  отлично  знают
свою клиентуру. Товар у них плохой,  но  ходкий.  А  пропаганда  -  первый
класс, скажу я вам. Вы  недооцениваете  "фюрера",  господин  Гинце.  Фирма
Опперман могла бы радоваться, заполучи она такого заведующего  для  отдела
рекламы.
 Господин Жак Лавендель говорил негромко, и все же его хрипловатый голос
почти без всяких усилий заставлял себя слушать. Но соглашаться с тем,  что
говорил этот голос, никто не хотел. Здесь, в  культурной  обстановке  дома
Густава Оппермана, никто не склонен был признать за такой нелепой  штукой,
как фашизм, какие-либо виды на успех. Книги Густава Оппермана стояли вдоль
стен обе комнаты - библиотека и рабочий кабинет - красиво переходили одна
в другую с портрета Эммануила Оппермана до осязаемости живо  смотрели  на
собравшихся хитрые, добродушные глаза. Вооруженные знанием своего времени,
насыщенные культурой столетий, имея за собой внушительные текущие счета  в
банке, люди эти крепко стояли на  земле.  Они  улыбались  при  мысли,  что
прирученное домашнее животное - мелкий буржуа - грозит вернуться  к  своей
волчьей природе.
 Юркий Зигфрид Бригер рассказывал анекдоты о фюрере и  возглавляемом  им
"движении". Фюрер вовсе не немец, а австриец, и вся  его  деятельность  не
что иное, как месть Австрии за поражение, нанесенное ей Германией  в  1866
году. Мыслимо ли вообще юридически узаконить антисемитизм?  Каким  образом
установить, кто еврей, а кто не еврей?
 - Меня бы они, конечно,  сразу  узнали,  -  добродушно  сказал  Бригер,
показывая на свой длинный нос. - Но разве большинство немецких  евреев  не
ассимилировалось настолько, что лишь от их доброй  воли  зависит  признать
или не признать себя евреями? Кстати,  слышали  ли  вы  анекдот  о  старом
банкире  Дессауере?  Господину  Дессауеру  фамилия  его  кажется  чересчур
еврейской. Он меняет ее: отныне он не Дессауер, а  Дессуар.  Господин  Кон
встречает его в трамвае: "Здравствуйте, господин Дессауер", - говорит  он.
Дессауер в ответ: "Виноват, господин Кон:  моя  фамилия  теперь  Дессуар".
"Простите, господин Дессуар", - говорит господин Кон. Через две минуты  он
снова называет его господином Дессауером. "Извините: Дессуар", - энергично
поправляет господина  Кона  господин  Дессауер.  "Простите,  простите",  -
извиняется господин Кон. Оба сходят с  трамвая.  Пройдя  несколько  шагов,
господин Кон спрашивает: "Не скажете ли  вы  мне,  господин  Дессуар,  где
здесь ближайший писсауер?"
 Жаку   Лавенделю   анекдот   доставил   истинное   удовольствие.   Поэт
Фридрих-Вильгельм Гутветтер анекдота сначала не понял, попросил повторить:
лишь тогда его тихое лицо озарилось веселой улыбкой.
 -  Кстати,  господин  этот,  -  он  указал  на  Жака  Лавенделя,  -   в
непритязательной форме выразил то,  что  зреет  в  человеке  наших  широт.
Господство  трезвого  рассудка  рушится.  Отваливается  грубая   облицовка
логики. Брезжит новая  эпоха,  когда  великое  животное,  человек,  с  его
сверходносторонним развитием снова найдет путь к самому  себе.  Вот  смысл
националистского движения. Разве все  мы  не  счастливы  быть  свидетелями
этого? - Фридрих-Вильгельм Гутветтер спокойно переводил  по  кругу  взгляд
лучистых детских глаз огромный галстук скрывал вырез его жилета в  своем
старинном наряде Гутветтер казался отрешенным от мира священнослужителем.
 Гости улыбались. Поэт мыслил масштабами тысячелетий. А  им  приходилось
ограничивать себя более  короткими  сроками  -  годами,  месяцами  фашизм
представлялся  им  лишь  грубой  демагогией,  поощряемой  милитаристами  и
феодалами,  спекулирующей  на  темных  инстинктах  мелкого   буржуа.   Так
воспринимал его профессор Мюльгейм, остривший над ним умно и цинично,  так
при всей своей осмотрительности  благоразумных  дельцов  воспринимали  его
Опперманы так воспринимали его дамы - Каролина Тейсс и  Эллен  Розендорф.
Беседа текла мирно, пока один из гостей  не  нарушил  приятное  настроение
вечера, переведя, к общей досаде, на  трезвый  язык  будней  то,  что  Жак
Лавендель высказывал с добродушной оглядкой, а Фридрих-Вильгельм Гутветтер
- в поэтических абстракциях. Семнадцатилетнюю Рут Опперман,  которая  весь
вечер сидела молча, вдруг прорвало:
 - У вас у всех замечательные теории, вы так умно все объясняете, вы все
решительно знаете.  А  те  не  знают  ничего  пусть  их  теории  глупы  и
противоречивы, - им на это наплевать, зато они знают твердо,  чего  хотят.
Они действуют. И я говорю тебе, дядя Жак, и тебе, дядя  Мартин:  они  свое
сделают, а вы останетесь на бобах. - Она стояла  среди  гостей,  неуклюжий
подросток синее платье некрасиво висело на ней: ее мать Гина Опперман  не
умела ее одевать черные волосы Рут казались  растрепанными,  несмотря  на
тщательную завивку. Но большие глаза  на  смуглом  лице  девушки  смотрели
горячо, решительно, и речь ее была далеко не детской.
 Разговоры прекратились, и когда Рут умолкла, в комнате стояла  глубокая
тишина. Слышно было звонкое тиканье часов невольно все повернули  головы:
"глаз божий" перекатывался слева направо, слева направо.  Профессор  Эдгар
Опперман,  медик,  улыбался  чуть  иронически,  но  он  был   горд   своей
необузданной дочерью.  Гина  Опперман,  маленькая  незаметная  женщина,  с
восхищением смотрела на дочь. Рут вся  в  отца:  когда-нибудь  она  станет
знаменитостью, как и он, прославленный  врач.  Она  совсем  не  похожа  на
окружающих девушек. Ее интересуют только две вещи  политика  и  медицина.
Она сионистка и уже сносно говорит по-древнееврейски. Собирается учиться в
Берлине, в Лондоне, в Иерусалиме,  а  когда  станет  врачом,  поселится  в
Палестине.
 Густав  Опперман  не  нарадуется  на  свою  племянницу  Рут.  Часто  он
благодушно подшучивает над ее сионизмом, но, по его  мнению,  это  хорошо,
что в семье имеется и такая разновидность. Если бы не было горячности Рут,
ее напористости, не хватало бы чего-то очень  существенного.  Ее  фанатизм
делает  ее  просто  красивой.  А  подобные  выходки  простительны  ей   по
молодости.
 Хорошенькую, белокурую, остроносую  Каролину  Тейсс  позабавила  пылкая
некрасивая  девушка.  Но  Эллен  Розендорф  даже  не  улыбнулась.  Пестрое
общество  собрал  сегодня  Густав  Опперман.  Эллен  Розендорф,   высокая,
стройная, смуглокожая, с удлиненными глазами, знает Густава по  теннисному
клубу "Красное и белое". Она любит  общество,  спорт,  флирт  контрастное
сочетание снобизма и библейской внешности придает ей особую пикантность. У
нее острый язык, она мастерица отпускать злые  шутки.  Она  из  числа  тех
молодых еврейских  женщин,  с  которыми  флиртует  кронпринц  весь  город
облетело замечание, сделанное ею  кронпринцу,  когда  машина,  которой  он
правил, едва не разбилась: "Правьте осторожней, moieur! Вообразите  себе
картину: мы лежим под разбитой машиной - сплошное неразличимое месиво.  И,
о ужас! еврейские  кости  могли  бы  попасть  в  потсдамский  мавзолей,  а
гогенцоллерновские - на еврейское кладбище Вейсензее". Она  и  с  Густавом
почти никогда  не  изменяла  этому  тону  они  обычно  болтали  о  тысяче
пустяков, о которых говорят богатые досужие берлинцы. И только. И  все  же
их связывает нечто большее, чем мимолетное  влечение.  Он  знает,  что  ее
снобизм - защитная маска, на  самом  же  деле  она  меланхолик,  терзаемый
суетной пустотой своего существования. И она чувствует в нем,  в  Густаве,
родственные черты, только гораздо более скрытые, в которых он сам себе  не
хочет  признаться.  Эллен  смотрит  на  Рут  Опперман,  не   улыбаясь,   с
любопытством. Превратить Рут  в  светскую  барышню  было  бы  при  желании
нетрудно, но попытка из берлинской  барышни  сделать  такую  Рут  Опперман
почти во всех случаях потерпела бы неудачу.
 Профессор  Эдгар  Опперман,  медик,  беседует  с  господином   Франсуа,
директором гимназии королевы Луизы. Темно-русый Эдгар, несколько  грузный,
как все Опперманы, но вместе с тем  очень  подвижный,  высмеивает  нелепую
произвольность всех расовых теорий. Сколько проделано исследований  крови,
измерений черепа, исследований свойств волос - и все безрезультатно. Эдгар
Опперман говорит живо, без тени профессорского менторства, много и  быстро
жестикулируя руки  у  него  легкие,  не  такие  мясистые,  как  у  других
Опперманов, руки выдающегося хирурга.
 - Я никогда не замечал, - заключил он, улыбаясь, -  чтобы  гортань  так
называемого арийца иначе  реагировала  на  определенные  раздражения,  чем
гортань семита.
 Сам он не был ни евреем, ни христианином, ни семитом,  ни  арийцем.  Он
был ларингологом, ученым,  настолько  верящим  в  науку,  что  у  него  не
оставалось  даже  презрения,   гнева   или   сострадания   к   авторам   и
последователям расовой теории.
 Директор Франсуа горячо с ним соглашался. И он в первую голову  ученый,
филолог. Страстный любитель немецкой литературы, давнишний  член  Общества
библиофилов,  он  был  в  близких,  приятельских  отношениях  с   Густавом
Опперманом. Человеческая природа, утверждал он, на протяжении всей истории
нисколько не изменилась. Взять, например, движение Катилины. Поразительно,
до чего оно даже внешне походит на  фашистское  движение.  Те  же  приемы:
хоровая декламация, подстрекательские речи, бессовестная демагогия,  самое
низкопробное невежество.
 - Будем надеяться, что и среди нас  найдется  вскоре  свой  Цицерон,  -
заключил директор Франсуа.  Худощавый  господин  Франсуа  -  нежно-розовые
щеки, очки без оправы, белые, густые, холеные усы -  говорил  гладко,  как
по-писаному,  не  слишком  медленно,  не  слишком  быстро,   закругленными
фразами. Несомненно, общество книг на полках Густава улыбалось ему больше,
чем общество окружающих людей. Но чаще, чем на книжные полки,  косился  он
на дородную пышную даму  в  темном  шелковом  платье.  Это  его  жена.  Он
находится под  строгим  наблюдением:  если  фрау  Эмилия  Франсуа  на  миг
потеряет его из виду, то уже в следующее мгновение безусловно отыщет.
 Нелегко ей с мужем. Он не знает удержу, что на  уме,  то  и  на  языке.
Правда, на политическом горизонте  сейчас  все  как  будто  утихомирилось.
Среди сослуживцев мужа достаточно  карьеристов,  у  которых  повсюду  свои
внимательные уши они тщательно хранят до поры до времени каждое  на  лету
подхваченное слово. И если нацисты придут к власти, то  такое  неосторожно
сказанное теперь слово может лишить человека хлеба  и  работы.  Что  тогда
будет с нею и ее тремя детьми? За его исследование  "О  влиянии  античного
гекзаметра на слог Клопштока" (*3) никто не даст ему  и  корки  хлеба.  Но
легкомысленный человек глух к ее предостережениям. Он уверяет, что за одни
слова тянуть к ответу не станут, и потому бояться  нечего.  Когда  же  она
начинает толковать ему,  что  в  нынешнее  время  нечего  рассчитывать  на
справедливость, и  при  этом  несколько  повышает  тон,  он  страдальчески
возводит глаза к небу и кротко молчит. "Грозовая тучка" называет он  жену.
Ах! он не понима