то тебе,  Алешка,  теперь не  то,  што старая капитализма какая...
Теперь у  нас  советский строй,  и  каждый должен в  ем  работать.  А  ты,
шалопай,  чего баклуши бьешь...  Кто не работает - тот не ест, - у нас вот
што...  Все должны трудиться...  И  ты  не  болтайся впустую,  сам зашибай
деньгу...
     Это  не  шутка  -  факт  самый  доподлинный.  И  рассказывал нам  его
железнодорожный рабочий -  по всем данным,  серьезный, отличный парень, не
врунишка,   не  пустомеля.   В  этой  достославной  партийной  организации
насчитывалось  членов  свыше  трехсот  человек.  И  это  в  местечке,  где
всего-навсего  три  с  половиной -  четыре  тысячи  населения.  Как  будто
радоваться бы  надо,  что  такой завидный процент,  что партия здесь такой
успех  имеет.  Но  скоро  нам  открылся этот  "секрет".  Дело  обстояло до
смешного просто:  как-то пронесся заманчивый слух, будто "всех коммунистов
мануфактурой делить станут",  -  и жители поперли в партию ватагами...  Мы
слушали -  ушам  своим не  верили.  Потом справились,  что  за  состав,  -
оказалось,  рабочих  всего  человек пятьдесят,  а  остальные "так  себе...
жители".  Эти  "господа так себе" в  те  дни по  глухим районам Туркестана
отнюдь  не  были  исключением,   -   ими  обильно  восполнялись  партийные
организации. Недаром же в те дни распускались по Туркестану даже областные
партийные организации, а сколько пораспущено было мелких - о том одному ЦК
туркестанскому известно.  На  этом  примере мы  сразу хватили горького яда
туркестанской действительности.  И  первоначально даже опешили,  струхнули
перед  такими ужасами.  Но  когда  остались одни  и  стали обсуждать,  что
увидели, услышали, узнали, - только острее почувствовали весь размах и всю
серьезность работы, что предстояла нам впереди.
     - Советы и партийные организации забиты всякой швалью,  -  рассуждали
мы.  -  Слой рабочих тощ,  а может, и недостаточно к тому же сознателен...
Трудовое мусульманство -  опора Советской власти,  ее  основной,  коренной
здесь фундамент, - эта масса все еще темна и в плену у своего духовенства,
у своих богачей,  манапов и баев...  Пока эта масса не раскачается, пока в
ее  мрачную толщу не  проникнут лучи просвещения,  до тех пор не выполнена
будет главная,  основная задача по укреплению здесь Советской власти.  Вот
как стоит вопрос. Задача чрезмерно трудна. Так бодро за дело. Будем верить
в успех!
     Мы примерно в этих тонах с такими выводами вели свою беседу.  И уж не
страшна,  не  трудна была предстоящая работа,  хотя понимали мы,  что  это
приподнят был лишь краешек завесы, что если настежь распахнуть - обнажатся
раны еще более глубокие и  гнойные,  которые лечить надо ой как долго,  ой
как настойчиво.
     И все же,  нащупав мысленно верный путь,  поняв, что только в кишлаке
сплетаются все нити и сходятся все пути, мы почувствовали себя увереннее и
быстро  превозмогли свою  мимолетную растерянность.  Уже  здесь,  в  пути,
зародилась  у  нас  мысль  создать  в  Верном  для  "нашего  брата"  курсы
киргизского языка;  эту мысль по  приезде быстро и  осуществили.  Здесь же
обменивались мыслями и  о  том,  что  для  националов надо создать летучие
начальные курсы,  -  эту мысль тоже не забросили, когда по приезде взялись
за дело. Но об этом потом, в своем месте, а теперь воротимся на Бурную.


     Наши  представления  о  распутице  оказались  преувеличенными.  Лучше
сказать -  опоздали мы  со  своими опасеньями:  главная распутица уже  две
недели   кик   миновала,   теперь   остались  только  следы,   -   кое-где
припрятавшиеся,  уцелевшие снежные горки,  притихающие,  но все еще буйные
ручьи,  выброшенные на  берег мосты...  Это хвостики распутицы.  Только по
горам еще царствует зима, только там до сих пор и стужа, и снег, и бураны.
А здесь везде по равнине чувствуется во всем горячее дыхание весны.
     От Бурной без передышки нас должны везти шестьдесят - семьдесят верст
до  небольшого городка Аулие-Ата.  Но  лошадей раздобыть здесь чрезвычайно
трудно.  Несмотря на  наши "особенности" и  "чрезвычайности",  несмотря на
грозные  наши  жестикуляции  семимильными  мандатами,   несмотря  даже  на
вдохновенную   классическую   брань   станционного   коменданта   (не   то
сочувствовавшего нам,  не то торопившегося сбыть нас поживее),  - несмотря
на  это  вс„,  председатель Совета той  деревушки,  откуда следовало взять
лошадей, невозмутимо докладывал:
     - Нет лошадей...
     - Так  как  же  мы  поедем?  -  грозно  наступали  мы  на  спокойного
мужичонку.
     - А мне што?
     - Как что?  Нам ехать надо:  немедленно,  срочно,  по особым делам, -
понял?
     - Понял.
     - Ну, так что же?
     - Ничего...
     И  мы  снова начинали пронимать его  то  мольбами,  то  угрозами,  но
мужичок,  знать, "видывал виды", и на мякине его не проведешь: невозмутим,
как истукан.
     - Не сам запрягусь, повезу: ишь, какие нашлись.
     С тем и уехали. Лошадей не получили.
     Скакать пришлось в другую деревушку, верст за восемь. И только наутро
оттуда пригнали две "обывательские" подводы.  Горой нагромоздили мы разное
барахло (мужичок совсем не умел его увязать), забрались на самую макушку -
тронулись.  Крепко потряхивало,  -  то и дело ждали, что полетим кувырком.
Было всем почему-то  весело.  Мы  перекликались с  воза на  воз,  острили,
забавлялись,  как  малые ребята.  Клим Климыч -  так звали моего возницу -
оказался очень разговорчивым, толковым, умным мужиком.
     - Из новоселов мы будем,  -  пояснил он тихим, задушевным говорком. -
Новоселы тут статья особенная...
     - А что это за новоселы? - спрашиваю его.
     - Мы этак прозываемся,  видишь ли,  -  так что недавно здесь совсем -
ну, шесть али восемь годов... До тех пор в Харьковской губернии проживали.
Тесно стало -  мы и давай сюда.  Помощь дали нам на поездку, правительство
способствовало.  И  здесь помощь была -  земля,  постройка...  Так все вот
мужики,  что наехали сюда не больше годов десяти,  -  все они новоселами и
зовутся,  а те, которые годов сорок али шестьдесят живут, - старожилы они.
Старожил -  мужик богатый,  у  него  одной скотины невесть что.  Хозяйство
какое!  Стройка,  сад,  огород...  Ну,  да  што  говорить -  одним словом,
купец-мужик.
     - А вы? - спрашиваю Климыча.
     - Тоись новоселы, што ль?
     - Да, вы-то как живете?
     - А  мы  вот то-то и  дело,  што -  "как живем".  Плохо живем,  одним
словом.  Годов-то десяток пройдет,  и мы окрепчаем, а пока што - никуда не
годится. Нету у нас ничего, окромя земли. Да и земля - какая она; не везде
одна... Сунься вон на Каюк-гору, как она тебя камушком-то щелкнет...
     - А  вот рассказывают,  Климыч,  -  обратился я  к вознице,  -  будто
киргизы,  так эти и  вовсе нищими живут.  У  них и  того нет,  что у  вас,
новоселов?
     Мне  любопытно было  послушать,  что  он  ответит на  этот  скользкий
вопрос.  Климыч  ответил не  сразу.  Полминутки помолчал.  Потом  осанисто
расправил карюю бороду-лопату,  потрогал себя  за  нос,  сплюнул и,  глядя
перед  собою  в  пустую  равнину,  словно  только для  нее  выжимая слова,
медленно выговорил:
     - Все лень одна.
     - Как лень! - изумился я.
     - А то што?  Лень...  И начисто лень, больше нет никаких причинов. Ты
сам посуди, господин хороший...
     - Не господин - товарищ, - поправил я.
     - Ну, товарищ, все одно, - согласился он невозмутимо. - Я, к примеру:
вот она,  весна подошла.  Што я делаю?  Не все же вашего брата,  комиссару
разную,  катаю,  -  язвнул он, - бывает, что и работать возьмусь. А уж как
возьмусь работать -  лови меня по  полю с  утра до ночи.  Пахота миновала,
яровые  приготовил -  там  колесом  закружило:  травы  подошли,  сенокосы,
жнитво,  а  под осень -  опять ее,  матушку,  ковыряй,  загодя думай,  што
надо... Так весь мокрый от пота и ходишь все месяцы. А он што, киргиз? Сел
на  кобылу,  свистнул,  да  и  был таков -  лазит тебе по горе,  мурлычет,
скотинку пасет...  Скотинку пасти - што не пасти? А вот с землей повозись,
тогда узнаешь кузькину мать.
     Я дал ему,  Климычу,  выговориться до конца и стал объяснять,  почему
киргизы занимаются главным образом скотоводством,  какое это  длительное и
трудное дело -  от  скотоводства и  непрестанных кочевий осесть на  землю,
взяться совсем  за  иное,  за  непривычное дело.  Сказал  Климычу,  что  и
Советская власть  заботится о  том,  чтобы  кочующих киргизов превратить в
оседлых...
     - Да,  превратишь его,  -  ухмыльнулся Климыч.  -  Ему на што любо по
горам-то шататься: это тебе не землю пахать.
     - У них же и земли нет по-настоящему пахотной,  - говорю я Климычу, -
нет навыка к работе, ни плуга, ни бороны, ни серпа - ничего нет.
     - А кто ему велит...  Пробовали,  давали.  И борону давали, и серп...
Повертит-повертит в руках,  даже и работать, пожалуй, возьмется сгоряча, а
потом плюнет,  марш на кобылу -  только его и  видели.  Поэтому крестьянин
здесь и дружбу с киргизом не ведет... В этом самая сила.
     - Значит, дружбы нет? - задаю ему острый вопрос.
     - Оно не то штобы нет,  а и не  то  штобы  есть,  -  разводит  Климыч
мудреную,  непонятную  философию.  -  Где  как водится - тоись насчет этой
дружбы.  Старожилы их самих уж больно не любят:  собаки, говорят, какие-то
блудущие, да и только... Ну, старожил - ясное дело, не любит отчего: богат
не в меру.  Где ему киргиза бедного за человека,  да еще за равного,  себе
сосчитать. Он, поди, и нашим братом гнушается - новоселом. А новосел за то
не уважает киргиза,  что к труду он неспособен. Единственно. А что впрочем
- тут ладно идет... Одно слово, ладно...
     Я долго пытался внушить Климычу мысль,  что  исторические  периоды  в
жизни целых народов чередуются в известном порядке с железной,  неумолимой
последовательностью; что каждый киргиз в отдельности ни прав, ни виноват в
том,  что  он  кочевник,  что  он  до  сих  пор  не осел на землю,  что не
занимается пока земледелием и т. д. и т. д. Я все хотел ему доказать одно:
что  какого-то  особенного,  прирожденного  национальногої пїоїрїоїкїаї во
всем этом нет и быть не может, что все эти особенности были бы свойственны
и любому другому народу,  если бы только он оказался в совершенно таких же
условиях,  как  киргизы.  Климыч   слушал   внимательно.   Даже   перестал
окончательно высказываться сам и усиленно, сосредоточенно пытался ухватить
какую-то одну, самую коренную, самую главную из высказанных мной мыслей.
     - Коли он ни при чем,  так я, значит, тоже ни при чем. Я, значит, что
бы ему ни делал, что бы ни говорил - так оно тому и быть? Так, што ли?
     Он  простыми,  неуклюжими  словами  подходил  к  глубочайшему вопросу
материалистического учения:  свободен человек в  поступках своих или  нет.
Сам  по   себе  он  поступает,   человек,   тем  или  иным  образом,   или
обстоятельства,  условия  -  предшествующие и  настоящие -  заставляют его
поступать именної тїаїк, а не иначе?
     Это был  воистину  преинтереснейший  разговор.  Я  не  помню  его   в
подробностях,  но  знаю,  что  вместе  с Климычем мы оглядывались на жизнь
киргизов  до  наезда  сюда  богатых  крестьян,  потом  припомнили,   чїтїо
заставило   крестьян   кинуться  саранчой  именно  в  Семиречье  (обильные
нетронутые  богатые  земли;   выгодные   условия,   предложенные   царским
правительством; дешевая жизнь; легкая возможность забрать в кабалу забитое
киргизское население края и т.  д.), вспомнили, как себя крестьяне вели по
приезде,  как  измывались  над  местным  населением  иї  кїаїкї  по  праву
заслужили со стороны киргизов глубочайшую и искреннейшую ненависть.  Когда
мы все эти факты перебрали по пальцам, когда подвели все итоги:
     - Ну,  что,  - говорю,  - Клим Климыч,  как, по-твоему, рассуди своей
умной головой, моглиї пїоїсїлїеї вїсїеїгїої эїтїоїгїої как-нибудь по-иному
сложиться у крестьян отношения с киргизами или с крестьянами  у  киргизов?
По-моему нет...
     - И по-моему,  нет,  -  сознался откровенно Климыч,  - а все-таки он,
киргиз, лодырь.
     После такого неожиданного заключения я даже рассмеялся. Это чуть-чуть
обидело Климыча.
     - Вам, комиссаре, известно - смешки, а нам тут туго вместе-то жить...
     И разговор повернулся на иные темы.  Я видел,  что насчет "комиссаре"
надо ему кой-что сообщить поподробнее,  указать, кто они и откуда берутся,
разъяснить,   что   это  совсем  особенные  "комиссаре",  не  те,  которые
записываются в партию лишь для получения мануфактуры,  и  что  тех  мы  из
партии выгоняем.
     Основное состояние Климыча при разговоре со  мною  -  было  состояние
недоверия.  И все же в конце,  в итоге любой темы я видел,  что если он не
пїоївїеїрїиїлї моим словам,  так уж во всяком случаеї уїсїоїмїнїиїлїсїяї в
своих:  а  это  тоже  немалое  дело - поколебать человека в его привычках,
мертвенно-окостенелых   взглядах.   Надо    сказать,    что    какого-либо
систематического разговора вовсе у нас не было,  с темы на тему скакали мы
с быстротой молниеносной,  к одной и той же теме возвращались по нескольку
раз.
     - Вот  за  Каюк приедем -  сухо будет,  -  сообщил деловито Климыч и,
переждав, добавил: - все пузо утрясло...
     - А где это Каюк?
     - Где Каюк?  Да вот он самый тут и есть,  по „м стали ехать...  Вишь,
гора...
     Климыч  насчет горы  загнул рановато:  подъем начинался только версты
через три,  а  Каюк в эту сторону,  к Бурной,  издали был как-то даже и не
особенно приметен. Мое отношение к Каюку, видимо, не понравилось Климычу.
     - Ты сам-то откуда будешь? - спросил он совершенно неожиданно.
     - Из-под Москвы, а что?
     - У вас там, поди, и вовсе гор нет никаких, что у нас по Харьковской.
     - Какие горы...
     - То-то  вижу:  человеку всегда обвыкнуть надо,  чтобы сразу понимать
али видеть...
     Мы  за  разговором  дотряслись до  подножья  Каюка  и  стали  заметно
подниматься в гору - и чем дальше, тем круче-круче. И трудно и любо. Мы уж
соскочили давно со своих опасных вышек и  перескакивали с камня на камень.
Когда миновали подъем,  открылось широкое ровное пространство, по которому
выпирали всюду огромные каменные глыбы.  Эти  глыбы местами на  двадцать -
тридцать  шагов  представляли  ровную,   гладкую  площадку,   а  то  вдруг
выскакивали каменными тумбочками,  одна за  другой,  -  подобно тому,  как
торчат памятники на татарском кладбище. На Каюке просторно, вольно, легко.
И помину нет той непролазной глинистой грязи, по которой все время хлюпали
мы  от самой Бурной.  Здесь совершенно сухо,  местами даже пыльно.  Дорога
кружит и мечется из стороны в сторону, приноравливаясь к местности, обходя
неудобные скалистые места, выбиваясь на ровные плоскогорья. А когда начали
спускаться и круто повертывали за скалы,  вырываясь из тесных стен -  одна
за  другой,  одна  другой прекрасней развертывались картины широких лугов,
бескрайней дороги. За Каюком, под горою, сразу поражает какая-то особенная
тишина. Здесь и самый воздух как будто легче, светлее, и дышать свободнее,
чем по ту сторону,  и дорога совсем иная;  широкая, ровная, укатанная, без
малейших рытвин,  без  ухабов,  по  которым так намаялись-натряслись перед
торой.
     Как   только  спустились  вниз   -   попали  на   развалины  древнего
караван-сарая.   По  преданию,   когда-то  был  богатый  и   гостеприимный
перепутный пункт,  в котором любили останавливаться проезжие: и сами могли
отдохнуть и коней,  взмыленных перегонами,  подкормить,  -  платили за все
грошами, а то и в долг питались у знакомого гостеприимного чимбая. Все шло
хорошо,  как  вдруг  чимбай -  хозяин караван-сарая  -  куда-то  бесследно
пропал. Говорили, что он уехал к себе на родину, в один из горных кишлаков
в  тянь-шаньских ущельях.  Стали  содержать караван-сарай  его  двоюродные
братья. И вот в глухую осеннюю ночь на Каюке какие-то молодцы наскочили на
ехавший  обоз...   Была  свалка  -  с  ножами,  с  криками  о  помощи,  со
смертельными хрипами и стонами умиравших.
     Слышали это в  караван-сарае.  Но  никто не  отважился в  глухую пору
побежать на помощь.  И до утра не знали ничего:  в трепете провели остаток
ночи, а с зарею, когда пошли дознаться, что было на горе, увидели там пять
трупов,  зарезанных и задушенных,  а повозки были разграблены,  и все было
растащено или разбросано тут же около телег, возле трупов. Лошадей тоже не
было -  их выпрягли и  угнали.  И  с  той самой ночи пошла про Каюк дурная
молва.  Недаром пошла она:  то проезжего,  то прохожего задушат, оберут до
нитки, угонят лошадь, пустят в чем мать родила.
     И  стали доглядывать за  братьями,  которые поселились в  чимбаевском
караван-сарае.  Брало сомнение, что не без их помощи проходят на Каюке все
эти черные дела. И дознались: разыскали как-то трое прохожих солдат армяки
и тулупы,  снятые с убитых на Каюке проезжих сельчан. Когда не было дальше
никаких сомнений, а народу вдосталь съехалось в караван-сарай, выкатили из
погреба бочку  с  керосином,  облили  с  разных сторон преступное гнездо и
зажгли.  В  пылающее пламя  связанными бросили обоих братьев и  спалили их
вместе со  всем добром.  С  тех  пор  на  месте караван-сарая только груда
камней да разрушенная печь торчат сиротливо и угрюмо.
     В  этот  милейший приют мы  теперь и  приехали.  Климыч быстро выпряг
лошадей,  задал им  корму,  а  сам  начал возиться с  возами:  подправлял,
подтягивал,  засматривал с разных сторон,  зубами раскручивал тугие узлы и
опять упаковывал,  перевязывая наново,  ухватив веревку и  крепко упираясь
коленкой,  словно засупонивал хомут. Он все время, пока стояли, хлопотал с
возами,  даже не  присел и  тогда,  когда дела возле них уже не  было явно
никакого. А мы вчетвером, как водится, расположились сейчас же с хлебом, с
яйцами.  Не удивляйтесь в двадцатом году хлебу и яйцам, - Семиречье и в те
годы голода не знало, хлеб и яйца там были совсем не в диковинку. А тут уж
близко и  к  сытым местам.  От  караван-сарая поехали быстрее по  гладкой,
ровной  дороге.  Скоро  были  в  Головачевке.  А  за  Головачевкой -  и  в
Аулие-Ата.   Головачевские  мужики,   надо  сказать,  приняли  нас  совсем
негостеприимно:  в два-три дома толкнулись за молоком - не дали наотрез, а
когда хитрая,  лукавая бабешка из богатого высокого дома согласилась дать,
то заломила настолько невероятную цену,  что мы только отблагодарили ее уж
совершенно "невежливо" (выражаясь скромно) и с проклятиями поехали дальше.
     Не забыть переправы через реку.  Буйные весенние волны, разыгравшиеся
от  тающих горных снегов,  неслись настолько шумно и  быстро,  что страшно
было  к  ним  приступиться  с  берега.   Речонка  неглубокая,  дно  у  нее
каменистое,  и  в  обычное  время,  верно,  куры  вброд  ее  переходят без
смущенья.  Но  теперь  раскатилась она  в  двадцать саженей шириной и  так
отчаянно бесилась,  как,  помню,  бесится  только  Аракс  под  Джульфой на
персидской границе или Кистинка - горная река близ Дарьяльского ущелья.
     - Не  объехать ли?  -  смущенно запрашивали мы  Климыча,  с  тревогой
поглядывая на бешеную скачку волн.
     - Некуда -  здесь надо будет, - ответил спокойно Климыч и, видно, для
того,  чтобы убедить еще больше нас в этой необходимости,  рассказал,  как
тут два дня назад при переправе у  мужика с  воза сорвало и унесло бочку с
маслом и  телегу всю вдребезги разбило,  а сам он уцелел лишь потому,  что
цепко ухватился за гриву своего надежного пегого мерина.
     Становилось и  в  самом деле не  по себе.  Попасть в  эту кутерьму не
хотелось. Но выхода нет - ехать все-таки надо.
     - Кричать надо шибче,  -  поучал нас Климыч, - лошади чтобы посередке
не стали.
     "Ну,  -  думаем, - уж на этот счет, Клим Климыч, не сомневайся, - так
нашумим, всем чертям тошно станет".
     Медленно,  осторожно ступали лошади по крутому каменистому ложу реки.
И  чем  дальше отходили от  берега,  тем заметнее тужились и  напрягались,
отворачивая  в  сторону  от  волн  разгоряченные  морды