добра  и  худа  ждать  можно  было
одинаково.
     Городская партийная организация -  слезы смотреть на нее: ни к черту.
Недаром сидела она потом на скамье подсудимых,  была распущена и вдребезги
расчищена. Кругом никого. Решительно нет никого. Обстановка ужасающая.
     Тревога нарастала. Близилась развязка.
     На руках был приказ центра о переброске полков в Фергану. Полки о том
были уже извещены.  По  всем дорогам -  густое движенье:  проходят шумно в
липкой   пыли   воинские   части;   проходят  безоружные  толпы   пленных,
перекатываются тифозные волны  голодных лепсинцев-копальцев,  -  эти  ищут
лучших мест,  бегут от  погони смерти.  Куда же  бежать?  Ну,  конечно,  к
Верному:  и кибитки,  и верховые на костистых,  тощих лошаденках,  и толпы
нищих  беженцев-пешеходов  запрудили дороги,  продираясь отчаянно  вперед,
устилая трупами погибших свой  крестный путь.  Беженцы настроены гневно  и
мстительно.  Они  во  всем отчаялись,  они всех винили и  всех проклинали,
потому что уж все потеряли дорогое,  и нечего было им больше терять, кроме
трижды несчастной,  голодной,  нищей жизни.  Они,  как порох -  вспыхивали
быстро,  от малой искры. Они столь глубоко несчастные, горем доведенные до
безумия, до отчаяния, - они тоже представляли опасность, потому что с горя
падки стали на  мечту о  счастье.  И  кто  им  это  счастье сулил,  тот  и
овладевал вниманьем, тот и мог их увлечь за собою в какое угодно дело.
     Так с разных сторон повисли над нами тучи.  Близилась гроза. Хохотали
зловеще вдалеке первые  смутные раскаты.  В  душной  испарине близкой бури
было трудно дышать.
     В  конце  мая  по  Верненскому гарнизону  сеяла  листовки-прокламации
чья-то невидимая рука.
     Что нам дали коммунисты-центровики? - говорится в одной из них. И тут
же ответ: особый отдел и Кондурушкина, смертную казнь и тюрьмы.

     "Товарищи красноармейцы!
     За  кого вы  бились два  года?  Неужели за  тех каторжников,  которые
работают теперь в Особом отделе и расстреливают ваших отцов и братьев?
     Посмотрите, кто в Семиречье у власти: Фурманы, Шегабутдиновы - разные
жиды, киргизы. А трудовые крестьяне снова в рабстве.
     Уже издан приказ о мобилизации мусульман - что это значит?
     Это значит,  что у вас, товарищи красноармейцы, хотят отобрать землю,
хаты, скот и передать киргизам.
     Товарищи,  пора опомниться и  дать врагу последний и решительный бой.
Иначе будет поздно.  Час  мести близок.  Будьте готовы.  Помните,  что все
должны быть за одного и один за всех".

     В другой прокламации какие-то "горные орлы" угрожающе взывали:

     ...Центровики  загоняют  нас  в  бутылку.   Кругом  -  притеснения  и
контрреволюция. В Особом отделе для пролетариата стоят пулеметы. По городу
рыщут  тайные  агенты  и  ловят  тех,  кто  боролся  с  контрами-казаками.
Наступает  время  кровавой  революции.  Горные  орлы  заготовили оружие  и
собрали в горах восемьсот славных бойцов.
     Трепещите, кровопийцы-комиссары и сыщики...*
     _______________
          * Текст  прокламаций  взят  из  очерка  М.  Степанова  "Кулацкий
     мятеж", помещенного в сборнике ПУР Туркфронта за 1921 г.

     Этакие документы весьма убедительно говорили о  подготовке восстания.
Перехватывалось много писем,  направлявшихся из армии в деревню и обратно,
- в  этих  письмах деревня и  армия  заботливо друг  дружку подбадривали и
совершенно   недвусмысленно  готовились   к   объединенному   натиску   на
"жидов-комиссаров".  В  одном письме так  и  говорилось (видимо,  то  было
письмо из армии в деревню. - Д. Ф.):

     ...А   насчет  разверстки  -   не  беспокойтесь.   Все  это  проделки
мусульманско-мадьярских комиссаров. Скоро увидите, как будут они болтаться
на деревьях.  Настоящая революция трудовиков наступит через месяц.  Горные
орлы,  доблестные герои,  бившие  Анненкова и  Щербакова,  сумеют  бить  и
жидо-мусульманско-мадьярских комиссаров...

     Тем  временем в  Китае  генералу Щербакову попало на  руки  то  самое
воззвание к  белым казакам,  что писали мы вместе с  Бойко.  И  генерал на
воззвании этом положил сердитую резолюцию:

     ...Жиду подчиняться не будем,  русские сговоримся, а жидов будем бить
беспощадно.

     С  такой надписью он  переслал мне  воззвание в  Верный,  и  пришлось
генерала крестить-костить в  местной газете за  эту резолюцию.  Но  факт -
фактом: "горные орлы" и Щербаков шли вместе против "жидо-кирго...".
     Этого нельзя было не видеть.
     Нити подготовлявшегося восстания, безусловно, имелись и за китайскими
пределами.  Недаром на джаркентской границе еще 4  -  5  июня,  то есть за
неделю до мятежа, говорили о том, что в Верном уже восстание: это готовили
почву, настраивали, мобилизовали силы*.
     _______________
          * Об   этом   позже,   на   процессе,   сообщал   уполномоченный
     Наркомвнешторга тов. Левитас, работавший тогда в самом Джаркенте.

     Здесь же,  в Верном, и трибуналу и особому отделу подбрасывались то и
дело анонимные письма, где перечислялось перво-наперво несчетное множество
преступлений,  содеянных этими органами;  сотрудники их обзывались разными
ласковыми именами вроде "каторжники...  сволочи...  идиоты"...  и  т.  д.;
дальше  обычно  предъявлялось требование:  окончить немедленно ежечасные и
чуть ли не ежесекундные расстрелы народных вождей* и,  наконец,  сам собою
слагался заключительный аккорд  письма:  "...А  впрочем,  что  вы  там  ни
делайте,  все равно вас,  подлецов, надо перевешать... Дрожите! Трепещите!
Ждите!"
     _______________
          * Кстати  будет заметить,  что ОО за весь период существования в
     Верном до мятежа - ниї оїдїнїоїгїої расстрела не  произвел.  (Сообщил
     Масарский.)

     И вот все в этом роде.  Трибунал показывал эти письма особому, особый
- трибуналу  преподносил  свои:   становилось  совершенно  очевидным,  что
листовки-прокламации и  эти подметные письма даже по стилю,  по привычным,
затасканным выраженьям - были делом рук одной и той же кучки лиц.
     Но на следы напасть не удавалось.
     В  первых же  числах июня отдан был по области приказ сдавать оружие.
(Скоро и  Ташкент прислал нам  такое же  распоряжение.)  Над этим приказом
опять посмеялось анонимное письмо:  "раскрывай,  дескать,  ворота шире,  -
сами на своих возах привезем".  Тогда же стали мы разгружать от ненадежных
жильцов  дома,   занимавшие  относительно  ОО  и  РВТ*  особенно  выгодное
положение.
     _______________
          * Особого отдела и ревтрибунала. (Прим. ред.)

     Таинственная рука отметила угрозой и это действие: "чепухой, дескать,
занимаетесь: все равно возьмем под огонь, куда ни прячься". Словом, каждый
шаг,  каждая мера наша кем-то прослеживалась, взвешивалась, расценивалась,
бралась на заметку.
     В  особом  отделе  собралась кучка  ответственных работников обсудить
общее  положение и  всю  груду разных показательных мелочей,  всевозможных
документов, скопившихся и по учреждениям и у отдельных лиц.
     Было понятно каждому,  что назревают события.  Но  что поделать?  Что
можно поделать в этих исключительных условиях?
     Ведь было бы совсем иное, даже вовсе простое дело, если б задача наша
заключалась только в распределении и рациональном использовании своих сил.
Но силы-то, силы где? Чем сопротивляться, чем обороняться и наступать?
     Как в пропасть, провалилась мысль в этот пустой вопрос:
     Нет сил!
     И думай тут -  не думай,  гадай -  не гадай:  живую силу из пальца не
высосешь.
     Центру  говорили  не  раз.  Плакались.  Просили.  Угрожали возможными
опасностями. Настаивали "категорически" - ну, так что? А сам-то он, центр,
откуда возьмет?  У  него что за  резервы?  Если и  было что,  так все ушло
теперь на борьбу с ферганскими басмачами.
     Так что надежды серьезной на  подмогу мы  не имели.  Во всяком случае
теперь,  в эти вот дни.  Правда, из Сибири шла в Семиречье дивизия, но это
еще когда-то...
     А  вдруг уже  теперь что  случится?  Ведь приказ о  переброске частей
вот-вот надо приводить в  исполнение...  Но  как бы ни было,  а  дело надо
делать.
     Пока что   -   отправить   следует  два  полка  кавалерийских  и  два
стрелковых.  Отправлять  решили  побатальонно,  чтобы  лицом  к  лицу   не
столкнуться  нам с целыми полками.  Панфилычу на этом самом совещании (оно
всего было дня за два до восстания) поручили даже  выработать  общий  план
обороны  Верного  - до мельчайших деталей.  Не знаю,  не помню успел ли он
сработать до "мельчайших"-то деталей,  но общий план, разумеется, имелся у
нас  и  без  того.  Да  не  понадобился  он.  Обороняться  ведь  тоже надо
сїиїлїоїйї и силой надежной,  а мы ею-то как раз и не  располагали  вовсе.
Нам  совсем-совсем  не обычное приходилось к близкому бою готовить оружие:
не кинжалы,  не револьверы,  винтовки,  орудия или пулеметы.  Нет. Слишком
неравные  были силы у нас и против нас.  Пулями тут ничего не поделать.  А
ведь оружие выбирать всегда надо по противнику.  Оружие всегда надо  брать
по силе противника и по живой обстановке, в которой развертывается борьба.
     А ежели все учесть хорошо, - иной раз и с малыми силами можно большие
покрыть. Помнится мне - рассказывали в 1915 году в Сарыкамыше, на турецкой
границе,  как  там  один  русский  поручик  всего-навсего  с ротой попал в
турецкое окружение и как раз на то самое  место,  где  находился  турецкий
генералитет.  Ежели бы поручик кинулся врукопашную,  это, может быть, была
бы и лихая,  но неверная сеча:  конец можно было предсказать заранее,  ибо
силы были вовсе несоизмеримые. Но поручик применил иное оружие. Он с ротой
своей,  как бы с командой,  подступил к  месту,  где  собрались  генералы,
объявил,  что  они  все арестованы,  что войска турецкие окружены и должны
сдаться,  положение их безвыходно и т. д. и т. д. Генералитет он полонил и
привел к себе, к своим главным войскам. Пусть даже все это неверно, но так
случиться,  бесспорно,  могло.  Это вот  находчивость!  Это  тактика!  Это
действительно  мастерский  выбор  оружия  -  по  силам  своим  и  по силам
противника, по конкретной обстановке.
     Нам теперь,  в  Верном,  перед грозой,  оружие открытой борьбы -  как
будто тоже применять не стоит. А впрочем: партшкола... коммунисты, военные
и  гражданские...   рота  интернационалистов...   силы  особого  отдела  и
трибунала...  -  гадали мы на кофейной гуще, веря и не веря своим итоговым
цифрам,  не  зная,  на  кого  будет можно и  на  кого  нельзя положиться в
критический момент.
     Тревога - тревога - тревога...
     Ох,  какая близкая,  жуткая,  ощутимая тревога...  Она накапливалась,
пучилась,  сгущалась с каждым днем, часом, минутой, мы ею дышали, мы в ней
задыхались,  словно  куда-то  все  глубже-глубже  входили мы  в  зловонный
черный,  глухой тоннель,  где спирает дыханье, мутит мысли и душит сердце,
где без пути и  на ощупь в зловещей мгле так трудно идти,  вот-вот грохнет
по гулкой пустоте последняя катастрофа...
     Она будет - она непременно будет, лютая беда: ею густо насыщен душный
воздух.  Но в  который момент и откуда она ударит?  Сквозь густую повисшую
мглу ничего не увидишь,  ничего не узнаешь,  только чувствуешь, как вокруг
тебя собирается что-то зловещее,  враждебное,  чужое,  -  оно дико и глухо
рычит, рвет, завывает, смыкает страшное кольцо...


     Дивизия была в движении. Первым в Верный пришел из Джаркента батальон
27-го  полка.  Из  стрелковых полков к  переброске предназначались 25-й  и
26-й,  из кавалерийских - 1-й и 2-й. Джаркентский батальон вливался в 26-й
полк,  которому также задача была идти на Верный. 26-й, по нашим расчетам,
должен был к  Верному подойти числа 18  июня,  когда Джаркентский батальон
уже будет далеко в  пути на Ташкент.  Но 26-й  развил такую быстроту,  что
11-го  был  всего  в  75  верстах  от  Верного,   в  выселке  Илийском,  -
следовательно,  к нам мог пожаловать 12 -  13-го. Он торопился сверх меры.
Зачем? Откуда такое рвенье? Мы дали приказ: остановиться в Илийском - и ни
шагу дальше,  впредь до особого распоряжения!  А  тем временем по этому же
пути издалека подводили 4-й  кавполк -  "на  всякий случай".  Джаркентский
батальон  был  настроен  из  ряда  вон  скандально:  не  исполнял  никаких
распоряжений,  не  признавал никакого начальства,  то  и  дело митинговал,
держался вызывающе...
     Вчетвером -  Белов,  Бочаров,  Кравчук и я -  отправились мы, чтоб на
месте выяснить, в чем тут загвоздка и какого плана действий полезнее будет
держаться.  Приехали в  казарму.  В казарме по-обычному:  грязно,  сушатся
кругом  вонючие  портянки,  валяются немытые  ложки,  котелки с  присохшим
салом,  заскорузлые,  облепленные грязью сапоги и  "ходики-американки",  в
головах по нарам - свернутые трубками шинели, перемятые фуражки с лаковыми
объеденными козырьками,  кругом  набросаны окурки,  цигарки,  матовеют  по
дощатому полу  густые  солдатские плевки,  по  углам  прислонились неловко
винтовки в  штыках,  словно  в  черных  острых косынках печальные монашки.
Красноармейцы по двое,  по трое или кучками - вразвалку сопят на нарах. Во
всяческих позах.  Но  видно,  что не просто лежат -  говорят о  чем-то,  о
нужном,  о своем. Сразу, как вошли, встретили нас охмелелые, злые взгляды.
Никто не шевельнулся,  не встал, не спросил - зачем пришли? Только взорами
остро впились и  шарили по  нас  недружелюбно,  пытливо с  нар  следили за
каждым движением. Оглянулись мы кругом, - зловещая картина. Прием не сулит
ничего  хорошего.   По  взглядам  -  сердитая  глубокая  предубежденность.
Минутами и даже часами - вряд ли успеешь тут что поделать.
     За  первыми мгновеньями мертвого,  сосредоточенного наблюденья слышим
смешки-остроты, - это отмачивают по нашему адресу...
     - Уговаривать явились... Речи говорить...
     - Господа-начальники... коммунисты...
     - Красноречье слушать будем... С... с... с... воллч...
     Шипящей,  визжащей угрозой - как мимо летящий снаряд - прожужжала эта
брань с нар...
     Мы  сейчас  же  разыскали  батальонное начальство,  попросили собрать
красноармейцев  тут  же,   в  казарме,  сообщить,  что  хотим  говорить  с
батальоном по делу. А все дело в том лишь и состояло, чтоб разузнать: чего
тут хотят и как нам быть?
     Лениво, медленно, долго собирались.
     - Чего там... надоели... без ораторов знаем...
     - Лучше бы хлеба гнилого не давали, чем речами заниматься...
     Но  батальонное  начальство  приложило  все  усердие,   чтобы  митинг
состоялся. Слышно было, как уговаривали:
     - Начальник все же... дивизии... Военный совет...
     - А мне што? С... я на них...
     - Ну,  все-таки! - извинялся начальник перед кочевряжившимся на нарах
красноармейцем.
     Кое-как  батальон  сколотили,   -  многие  остались  лежать,  слушали
издалека.
     Первое слово держал начдив.
     Как всегда: отчетливо, откровенно, резко.
     И  тени не  было какого-нибудь подыгрыванья,  подлаживанья под  общее
настроение:
     - Раз дан приказ о переработке - выполнять его надо, а не болтать над
ним:  то не хочу,  да то успеем.  Приказ только вовремя годен, а время ему
уйдет -  накой он черт сдался?  В чем у вас дело:  одежи нет,  пища плоха,
спичек нет, табаку не хватило... А где это есть?! Где, я спрашиваю? Может,
в тех полках,  что на Врангеля,  на польском фронте, а? Хуже, в тысячу раз
голоднее там,  а приказы,  небось,  нарушать они не собираются оттого, что
табаку не хватило...
     Панфилыч,  разумеется,  отлично понимал,  что  дело тут  не  только в
махорке, но про главное молчал: пусть зачнут сами и сами выскажутся.
     За  Беловым  я  говорил,  потом  выступали Кравчук с  Бочаровым.  Нам
отвечали ораторы с бочонка. Выходили и крыли злыми и ядовитыми выкриками с
нар:
     - Зачем нас разоружили в Джаркенте? Рази можит солдат без винтовки?
     - Па...  адлецы...  сук...  свол...  алл... ч... - свистело злобно со
всех концов.
     - Смешно говорить,  -  отвечали мы, - кто ж из вас, из солдат Красной
Армии,  не знает того, что, вовсе уходя из двадцать седьмого полка, вы, по
военным правилам, оїбїяїзїаїнїыї оставить ему свое оружие...
     - А мы, значит, баранами?
     И  по  углам,  словно калоши по грязи,  залопотали:  мать...  мать...
мать...
     - Зачем баранами?  -  вас вооружит двадцать шестой,  в который вольют
весь батальон...
     - А,  значит,  до Ташкента с  палками идти.  Значит,  если кто в пути
нападать будет - так тут и пропадай весь батальон?!
     Углы соответственно вторили крепкой, ядреной бранью.
     - Кому это тут нападать, товарищи, чего вы говорите чепуху: дорога до
Ташкента совершенно безопасна,  тут  круглый день  то  и  дело едут в  обе
стороны...  Ишь,  дети малые: обидят... Это уж вовсе чепуха. И кроме того,
на  всякий случай -  именно вот для охраны -  у  вас же есть девяносто две
винтовки... А весь батальон, весь - вооружат на месте...
     - Не на месте, а здесь давай.
     - Здесь - права мы не имеем...
     - Вы не имеете, такї мїыї имеем, - взвизгнуло в задних рядах.
     Эти  задушенные,  видимо,  каждому близкие мысли  мигом,  как  искры,
сверкнули по хмельным глазам.  Толпа передернулась нервно, вдруг торопливо
и беспорядочно загалдела,  бессвязный крик-гам заполнил сразу все здание -
словно  чуткий мгновенный ток  промчал по  казарме и  рванул,  заставил ее
содрогнуться:
     - Ага...   га...   Хо-хо...  Правильно...  Ясно...  Довольно!  Больше
никаких! К черту! Мать... мать... мать...
     - Если бы и  хотели -  чем мы вас вооружим,  товарищи?  У  нас же нет
никакого оружия в запасе...
     - Найдем... - отозвалось надменно, уверенно эхо...
     - Как найдем? где? - застыли мы в вопросе.
     - А так и найдем, сами знаем - где...
     Это  звучало угрожающе.  Оружие у  нас хранилось в  крепости,  -  его
назначение было  совсем иное,  во  всяком случае не  для  этого батальона.
Затем шел  транспорт из  Копала -  там  было оружие плененной белой армии.
Отдел снабжения сообщал,  что транспорт этот движется медленно и находится
пока недалеко от Копала...
     - Нам нельзя без оружия,  никак нельзя,  -  выкрикнул резкий голос из
толпы.
     - Товарищ, выходи сюда говорить, чтобы все слышали, - предлагаем мы.
     - Ничего, и здесь постоим, кому надо - услышат...
     Окружающие дружно, сочувственно рассмеялись. Это нам как бы пощечина:
не  на  таких,  дескать,  напали дураков,  чтобы ораторов вам  тут на  вид
ставить.
     - Все говорили, со всех и ищи потом, ежели што...
     - Нам  нельзя без оружия,  -  выкрикнул вновь тот же  самый голос,  -
потому киргиз вы начали вооружать...  Войска киргизские равнять,  а  нас -
вон отсюда, из Семиречья-то...
     Настроение толпы вдруг вскочило еще выше, отклики-протесты посыпались
горохом.
     - Гнать из Семиречья?  С земли? Одних вооружать, а других - вон? Нет,
погоди... постой... не удастся... увидим еще... Нет, брат...
     Мы разъяснили -  почему и для чего создаем Киргизскую бригаду,  но по
холодным,  суровым лицам  слушающих прыгало откровенное недоверие:  ладно,
мол, болтай, что хочешь, а мы знаем.
     Перепалка в казарме длилась часа четыре.
     Уж чего-чего только они нам не советовали,  о чем не спрашивали, чего
не требовали:
     Всех  киргизов немедленно разоружить или  выслать их  из  области,  а
дальнейшее формирование - остановить.
     Армию на отдых и на работы отпустить по домам на целый месяц.
     Всех  пленных  офицеров,  которые где-либо  теперь  у  нас  работают,
немедленно с работы снять и расправиться с ними "соответственно".
     Прекратитьї гїрїаїбїеїжї хлеба у крестьян (так на их языке называлась
хлебная разверстка) и не посылать больше туда "никаких агентов".
     Воспретить трибуналам расстреливать неповинных людей...
     Словом,  требований было предъявлено нам великое множество. На каждый
вопрос,  как бы  он  ни был нелеп и  дик,  мы просто и  серьезно старались
ответить,  отбросив полемический гнев, то и дело сдерживая