о только начальнику и комиссару дивизии. Этих телеграмм не должен будет
касаться даже и сам новоявленный контроль:
     Оперативные!
     Шифровки Дублицкого,  как "оперативные",  тоже были забракованы, и на
них больше не задерживались.
     Внимание сосредоточили на  выработке инструкции для контролеров и  на
проверке того состава, что прислала партия. Затеял эту проверку Караваев и
сразу двоим сделал "отвод".
     - Почему, - спрашиваем, - они же от партии?
     - Хоть и от партии,  -  заявил он, - а мусульманы, киргизя оба, лучше
уж дать "своих"...
     Тут   мы   открыли   дебаты   по   национальному  вопросу...   Метали
громы-молнии.  Жарко протестовали.  Поколебали.  Настояли на своем.  Обоих
согласились оставить в контроле.
     В этот момент с телеграфа прибежали с желанной вестью:
     - Ревсовет телеграмму дает!
     Эх,  куда тут  полетели все наши споры-разговоры.  Карьером помчались
все к проводу. Ташкент сообщал:


                 Секретно. Город Верный. Военному Совету
                          3-й Туркдивизии 14/VI.

                     Реввоенсовет фронта постановил:

     Пїеїрївїоїе. В   интересах  скорейшего  осуществления  всех  законных
практических пожеланий,  высказанных конференцией частей и общим собранием
Верненского  гарнизона,  допустить  включение  в  состав  Военного  совета
дивизии  двух  представителей  от  гарнизона,  фамилии  коих   представить
Реввоенсовету на утверждение.
     Вїтїоїрїоїе. В   этих   же   видах,   допустить   в   Обревком   трех
представителей, фамилии которых представить на утверждение.
     Тїрїеїтїьїе. Реорганизованному Военсовету и  Обревкому  приступить  к
исполнению обязанностей, призвав к тому же все части и учреждения.
     Чїеїтївїеїрїтїоїе. Все приказы  фронта,  в  том  числе  и  касающиеся
переброски войск, подлежат неуклонному исполнению.
     Пїяїтїоїе. Ответственность  за   исполнение   данного   постановления
возлагается персонально на Военный совет дивизии и также гарнизонный совет
крепости.
     Шїеїсїтїоїе. Те  части  и  лица,  которые  уклоняются  от  исполнения
приказов,  являются изменниками и предателями делу революции  и  трудового
народа, и с ними должно быть поступлено по революционному закону.
     Сїеїдїьїмїоїе. Реввоенсовет фронта уверен,  что Военсовет  дивизии  и
совет  крепости обладают достаточным авторитетом для проведения настоящего
приказа.
     Вїоїсїьїмїоїе. Никаких перерешений по данному вопросу возбуждено быть
не может.
     Дїеївїяїтїоїе. О   времени  получения  настоящего  приказа  и  мерах,
принятых в исполнение его, донести.

                              Командующийї М. Фїрїуїнїзїе-Мїиїхїаїйїлїоїв.
                                     Реввоенсовет фронтаї Кїуїйїбїыїшїеїв.


     Кончено. Это нам последняя грамота из Ташкента:
     "Никаких перерешений по данному вопросу возбуждено быть не может".
     И он прав, ревсовет: что тут без конца мусолиться?
     Его ответ и должен быть таким лаконическим и категоричным:
     "Уступаю, дескать, но... твердо приказываю!"
     И мы понимаем, что вместе с этой бумажкой настал -
     "Наш последний, решительный бой".
     На этой телеграмме кончаются словесные разговоры Ташкента.  Дальше он
станет действовать оружием... И мы его ждем, оружия... Ждем, но ведь - где
ж оно?!
     А пока дожидаемся -  нас,  верно, прикончат: долго ли и крепость сама
будет нянчиться?
     - Товарищи,   -   ласково   говорим   делегатам   крепости.   -   Это
пїоїсїлїеїдїнїяїяї  депеша  -  сами  видите.  Ежели  вы воистину не хотите
кровопролития - помогайте нам.  Без вашей помощи - что мы сделаем? Давайте
вместе.  Сядем  сейчас  снова за стол и обсудим тщательнейшим образом все,
что говорит Ташкент. А потом - доложим в крепости. И как там решат - так и
быть. Другого выхода нет, все равно...
     И  снова мы сидели в  той же комнате и  за тем же столом,  разбирали,
прощупывали каждое слово ответа.  А  в  разговоре,  чуть  заметно,  мы  им
напоминали:
     Броневики ташкентские недалеко...
     4-й кавполк подходит...
     Резолюция  26-го   полка   и   Кара-Булакского  гарнизона  -   против
крепости...
     Эти  наши  сообщенья хоть  и  были вовсе не  новы,  однако ж  заметно
смиряли заносчивый тон восставших.
     Затем еще дали знать,  что в Пишпеке работает наш штаб, и он успел уж
подчинить себе войска пишпекские,  токмакские,  нарынские, Пржевальские, -
словом, вы, дескать, крепостники, остались чуть ли не сами только с собой.
Кто еще с вами?
     Разговоры кончились.  Назавтра в десять утра мне поручено было делать
в крепости основной доклад.
     Вожаки крепостные обещали подмогу,  уверяли,  что  все минует тихо...
Обещали...  А какая цена этим обещаньям? И затем - не было тут ни Петрова,
ни Букина,  Вуйчича,  Тегнеряднова,  Чернова,  Щукина Александра.  А эти -
первостепенные ведь бунтари и  есть.  Они  нейдут,  чураются,  они  что-то
думают и готовят про себя.  С нами сидели:  Чеусов,  Караваев,  Дублицкий,
Вилецкий, Невротов, Фоменко, Петренко, кто-то еще...
     Ну,  пока по местам! Что будет, то завтра увидим, а уж мы постараемся
напоследок, чтоб было оно по-нашему!


     Мы тут,  в штадиве,  заседали,  а Петров, крепостной главком, отдавал
одно распоряженье за другим,  чувствовал себя хозяином положения: назначал
на разные должности, приказал "командиру 1-го полка" занять белые казармы,
отрядил в исправительный дом своего молодца, Мамонтова, дав ему полномочия
"освобождать товарищей красноармейцев, кроме белогвардейцев". В исправдоме
на  ту пору уголовщиков находилось человек полтораста.  Мамонтов под своим
председательством снарядил особую комиссию и "исследовал  заключенных".  В
результате  - оставил на месте человек пяток,  а всех остальных освободил;
из них большая часть немедленно вооружилась.  Уголовщина вышла на волю!  В
этот же день Ленинский (чуть ли не комиссар сводного госпиталя) представил
Петрову  в  крепость  список  человек   в   восемьдесят   -   служащих   и
красноармейцев   этого   госпиталя.  Под  списком  красовалось  обращение,
отчеканенное собственной рукой Ленинского:
     "Прошу, если только найдете возможным, удовлетворить желание служащих
верненского госпиталя,  изъявивших горячее  желание встать  с  винтовкой в
руках на защиту мирного труда и справедливости..."
     Все поднялись на нас: и дома инвалидов, и госпитали, и уголовники.


     В  полдень Чернов  с  небольшим отрядом налетел на  особый  отдел.  И
учинил мастерский разгром.  Двух-трех часовых,  что  до  сих пор сторожили
помещение, выгнали во двор. Метались очумело из комнаты в комнату, штыками
и  шашками протыкали на  пробу диваны,  мягкие стулья,  рассекали обои,  -
искали там секретного.  В момент взломаны были столы,  из ящиков выброшено
все  вон,  ящики  с  визгом били  о  крепкий пол.  Носились с  гиканьем по
комнатам, отыскивая секретные бумаги и "драгоценности". Но найти ничего не
могли,  -  все важное Масарский увез в  штадив.  В пустых комнатах особого
орал Чернов:
     - С...с...волл...чи.  Все украли" Все увезли... Наше будет. Все будет
наше. Айда, ребята, взламывай полы, где тут расстрелянные?!
     Часть кинулась на двор -  громила там жилые помещенья,  сараи. Другая
часть раздобыла топоры и  взламывала полы  в  отделе.  Но  и  в  подполье,
конечно, не нашли ничего - только разыскали где-то пять пар погон, отнятых
у  пленных офицеров,  отрыли компас да несколько царских серебряных монет:
это добро припрятал Чернов на нужный момент. Через два часа не узнать было
особотдела:  переломала,  перебила, весь опустошила его черновская ватага.
Хозяйничала позже она и  в  военном трибунале.  Спецом по разгрому и здесь
был Федька Чернов.


     Когда Чернов громил особый -  мы как раз обсуждали ответ,  полученный
от Фрунзе.
     О  разгроме узнали позже,  когда к нам в штадив прибежал арестованный
особист - часовой.
     Так разом действовала крепость: с нами говорила милые слова и в то же
время выворачивала полы  в  особом отделе.  Нельзя было верить ни  единому
слову,  ни  на  одно решенье нельзя было полагаться:  в  один миг в  такой
обстановке все летело вверх дном.
     Когда договаривавшиеся с  нами в штадиве представители возвратились в
крепость, "активисты" встретили их насмешками и бранью.
     - Кого защищаете,  сукины дети?  Мерзота!  Аблакаты,  мать вашу мать!
Стервяги!!
     Поздно вечером экстренно был переизбран боесовет:  во главе его встал
Букин.
     Когда  на  этом  боевом "перевыборном" заседанье разыгрались страсти,
когда схватились между собой в буйном галдеже "активисты" и "пассивисты" -
Вуйчич вопрос разрешил простым верным способом:  ввел на  заседанье дюжины
архаровцев,  арестовал "пассивистов",  посадил их в каталажку.  Оставшиеся
продолжали заседать. Решили:
     - Арестовать и расстрелять всех, кто сидит в штадиве!
     Дело было  к  полночи.  "Пассивистов"  постановили,  впрочем,  вскоре
освободить.   Одумались.   Боялись   внутреннего   взрыва.  Фоменко,  член
боесовета,  бывший где-то в городе,  узнал от верного человека о решении в
ночь  арестовать штадив.  Он помчал на заседание боеревкома,  поднял бучу,
грозил тяжкими карами,  упирая с особой силой на ташкентские броневики. Он
сумел  поколебать  боеревкомщиков:  они в эту ночь не привели в исполнение
своего решенья.
     Присутствовавшие на  заседании  в  штадиве  "партийцы"  верненские  с
особенным вниманием прислушивались к  сообщениям нашим о  близкой подмоге.
Читали они и категорический ответ Ташкента.  И смекнули, что дело неладно,
что  время  поворачивать  оглобли  в   другую  сторону.   Вечером  созвали
экстренное заседание городской организации.  И  было  даже стыдно слушать,
как  они  там рьяно клялись в  верности Советской власти,  как восторженно
отзывались о  "принципе централизации",  как  звали всех  идти за  собою и
беспрекословно подчиняться приказам центра -  что бы в  них ни говорилось.
Это было жалкое и позорное отступление.
     Они заранее били отбой -  струсили, почуяли близкую опасность, поняли
фальшивость своего положения.  Пытался было  Чеусов сыграть на  шифровках,
поразжечь  стухающий  огонь,   но  и  это  не  удалось.  Собрание  приняло
единогласно нескладную, зато громкую резолюцию:

     Заслушав доклад по текущему моменту о происходящих в Верном событиях,
а   также  о  некоторых  требованиях  со  стороны  гарнизона,   нарушающих
существующие  положения   структуры   рабоче-крестьянского  правительства,
постановили:   предложить  вновь   утвержденной  областной  власти  строго
придерживаться законоположения Советской власти и  не  отступать от полной
централизации.  Все  поступающие приказы и  распоряжения центра немедленно
приводить   в    исполнение.    Красноармейцам   сделать   разъяснение   о
недопустимости изменения структуры власти,  ибо  это пагубно отражается на
общем деле революции и на руку контрреволюции,  указав на то, что подобное
выступление равносильно тому,  что революционному рабочему и  крестьянину,
декхану и  казаку,  геройски защищавшему интересы бедноты,  вонзить нож  в
спину.  Для  такого  разъяснения поручается партийным товарищам немедленно
приступить к делу в среде красноармейцев.  При этом верненская организация
предупреждает все  органы Советской власти,  а  также отдельных товарищей,
что каждое малейшее неисполнение (распоряжений.  -  Д. Ф.) центра... будет
рассматриваться как противодействие Советскому правительству,  и  этих лиц
будут  рассматривать  как  врагов  трудового  народа.  Ответственность  за
могущие  (возникнуть.  -  Д.  Ф.)  какие-либо  выступления  возлагается на
партийных товарищей.  Товарищам предлагают стоять в  самой  тесной связи с
партией, чтобы не было той оторванности, которая наблюдалась до сих пор...

     Эва,  когда за ум взялись.  Трое суток бунтовали с  крепостью заодно,
помогали ей против нас, а тут - на ко!
     До того разошлись, что после собрания, - видимо, во искупление грехов
своих,  -  постановили даже идти агитировать в крепость. Но этот рыцарский
жест пропал даром: недосмотрели того, что скоро уж полночь, на воле черная
темь, и крепость спит наполовину - какая там ночью агитация! Да к тому же,
заслышав о  партийном решении,  из крепости выслали навстречу идущим своих
ходоков, которые заявили, что партию в крепость не пустят:
     - Утром приходите.
     Ничего не поделаешь - отложили до утра. Это был час, когда в крепости
готовились переизбрать боесовет.  В  этот  час  Петров отдал приказ своему
молодцу, Скокову, разоружить штадив. Скоков прискакал, предъявил "мандат":


                            Штабу 3-й дивизии

     Немедленно сдать все оружие,  находящееся как в штабе, так и в Особом
отделе  и  Ревтрибунале,  для  получки какового командируются от  крепости
помощник комендантаї Сїкїоїкїоївї и член Вр. В.-Б. Р. советаї Шїкїуїтїиїн.

                                                   Комвойскаї Пїеїтїрїоїв.
                                            Комендант крепостиї Щїуїкїиїн.
                                  Верно: Начальник штабаї Бїоїрїоїзїдїиїн.


     А  какое  уж  там  у  нас  оружие?  Взяли  несколько винтовок,  взяли
поломанный пулемет.  Что  было  поценнее -  мы  спрятали раньше.  Этого не
нашли. Револьверов с рук у нас не отобрали. Дело швах - совсем ни к черту.
Близится развязка. Ну, что покажет завтрашний митинг?
     Поздно вечером Шегабутдинов сообщил:
     - Многое может завтра случиться. У меня шестьдесят киргизов наготове:
вооружены, как надо... и бомбы на руках. Бомбами, коли пойдет на то, сразу
закидают толпу, а в суматохе не бойся, выхватят всех вас, и к воротам... У
ворот тоже свои,  -  эти вовремя "снимут" часовых,  а там - на коней: кони
будут готовы...
     План не плох, только чуть романтичен.
     Эту ночь никто из  нас  дома  не  ночевал,  -  кто  по  глухим  чужим
квартирам,  кто в поле, кто в огороде. Мы с Наей около полуночи воротились
из штаба в Белоусовские номера.  Тьма на улице - в трех  шагах  ничего  не
видать.    Живо   прибрали   все,   что   при   налете-обыске   могло   бы
скомпрометировать,  заткнул я за пояс второй  револьвер,  и  ощупью,  тихо
прокрались  на  двор,  надеясь незаметно шмыгнуть через калитку.  Номерами
заведовал Куркин - предатель и шпион.  Мы пробрались  к  калитке.  Калитка
заперта.  Заперта,  а  ключи  у Куркина,  - что ж поделать?  Пошли главным
ходом,  через крыльцо.  Только спустились - в кого-то ткнулись в  темноте.
Незнакомец  вслух  произнес  мою  фамилию.  Показались  еще  двое на углу,
маячили силуэтами.  А тьма -  тьма  темная  кругом.  Идти  парком:  там  в
условленном  месте  будет ждать Мамелюк,  он и отведет на тайную квартиру.
Чего эти люди стоят:  шпионят?  А в черном парке такая жуть: из-за каждого
куста,  того и гляди,  выступит кто-то подстораживающий.  Револьвер крепко
зажат в руке, взведен курок. То и дело оглядываемся назад - нет ли кого по
пятам. И идем не тропинкой - вертим то в одну, то в другую сторону, слежку
сбиваем с пути:  трудно ли спутать в этакой тьме! На перекрестке встретили
Мамелюка;  он  провел  из  парка  в  улицу,  улицей  - к незнакомому дому,
остановил нас у ворот,  постучал тихо в дверь крыльца. Оттуда глухо кто-то
окликнул; Мамелюк назвался, и дверь неприятно и ржаво заскрипела в тишине.
Мамелюк вошел один, а мы, притаившись, следили, как проскакал мимо всадник
и остановился где-то неподалеку:  лязг копыт оборвался враз.  Чего ему?  И
кто этот всадник?  На нервах,  взвинченных  бессонными  ночами  и  бурными
тревогами  этих  дней,  сказывалась чутко каждая мелочь.  Всадник озадачил
всерьез.  Теперь мы были уверены,  что он нас заметил  и  лишь  затем  тут
вблизи   остановился,  чтоб  следить.  Распластавшись  по  забору,  стояли
недвижно.  В дверь шепнули,  чтобы прекратили разговор. Так прошло две-три
минуты. Вдруг зацокали вновь копыта, - шагом всадник уезжал за угол улицы,
и тише,  все тише,  спокойнее стальные поцелуи кованых копыт коня. Мамелюк
дохнул в притворенную дверь:
     - Входите, только тише - скрипит, окаянная...
     Мы протискались в дверную узкую щель, небольшими коридорчиками прошли
в  комнаты.  Окна снаружи крепко захлопнуты были ставнями,  однако ж  огня
сразу не зажигали -  только минут через десять водрузили на полу,  в углу,
чахлый огарок восковой свечи.  Человек,  к  которому привели,  мне не  был
знаком:  тип провинциального конторщика. Мы осмотрелись: просторная чистая
квартира -  тишь,  запах ладана и целебных трав, мирный обывательский уют.
Все  были уверены,  что  всадник выслеживал нас,  что местопребывание наше
открыто. Потолковали, как быть, и решили, что хозяину лучше не спать целую
ночь (на себя не надеялись: задремлем, уснем, измученные!), целую ночь ему
ходить по комнатам и прислушиваться возле окон,  возле дверей.  Чуть что -
он  даст нам  знать.  Во  дворе,  у  ворот станет дежурить верный человек:
хозяин сходит,  сейчас его  там поставит.  В  случае тревоги бежать черным
ходом  во  двор,  возле  забора  приставили скамейку,  чтоб  разом  с  нее
перемахнуть. Потихоньку, крадучись, пробрались обратно в комнаты. Спать бы
теперь,  только и спать бы в этаком душистом тепле да в тишине. А она нет:
нервными глотками,  словно воздух пьет, дергается тело, а мысли скачут - и
не  поймешь,   не  помнишь,   о  чем  думал  минуту  назад.  В  тревожной,
вздрагивающей дреме провели всю ночь.  Ничего не случилось:  вся "слежка",
верно,  была плодом болезненной нервности,  прижитой в  эти исключительные
дни. А может, кто и следил, да с толку был сбит?
     Поднялись чуть свет.  Напились чаю.  Выходить не торопились;  куда же
тут идти - спозаранок, а до митинга - эге, еще как далеко!


     Было  около девяти утра,  когда пришли мы  в  пустынные,  охолодевшие
комнаты штаба дивизии.  Всегда такие строгие и деловитые, эти комнаты были
теперь  проплеваны,  унавожены грязными  сапожищами,  закиданы  бумажками,
окурками, разным мусором - некому, некогда убирать.
     Пришел Позднышев.
     - Вместе идем, Никитич? - спрашиваю его.
     - Вместе. А скоро?
     - Да, чего долго путаться; подождем минут десяток, и айда: чем скорее
все выясним, тем лучше, - сегодня ведь ставим последнюю карту!
     Никитич  угрюмо,  серьезно  промолчал.  Через  короткий срок  подошли
остальные военсоветчики.  Условились,  что  в  крепость идем  мы  вдвоем с
Никитичем,  а  оставшиеся устанавливают с нами связь,  следят за развитием
переговоров и в случае печального исхода принимают необходимые меры:  дают
знать  Ташкенту,  прячут и  сжигают,  что  необходимо,  вовремя скрываются
сами...
     Снова друзья жали  руки  на  прощанье,  снова серьезно и  значительно
глядели нам в глаза, будто спрашивали:
     "Неужто в последний раз?"
     Мы   с   Никитичем  шли  в   крепость.   Дорогой  обсуждали  характер
выступлений,  кой-что старались предвидеть, предугадать, прикидывали - как
лучше поступить в одном,  другом,  третьем затруднительном положении... По
всем данным -  нас  встретят враждебно.  Вчерашний ответ центра -  нам это
известно -  таскали вечером и  до  ночи по  ротам,  читали там,  охаивали,
подвергали глумлению, - он вызывал остервенелую злобу: боеревкомщики, даже
те, что нам в штадиве обещали свою помощь, и думать не подумали разъяснить
крепостникам сущность этого приказа,  и пальцем не ударили о палец,  чтобы
выступить в  его  защиту.  Наоборот -  подогревали своим  едким хихиканьем
враждебное,  недоверчивое,  презрительное к нему отношение. За ночь только
выросла,  углубилась,  стала острей и  ядовитей у крепостников ненависть к
центру,  а  с  этой ненавистью и  другая -  к  нам.  Теперь попадали мы на
горячее темя вулкана, назревшего ко взрыву. И думали мы с Никитичем: ежели
нисколько, ни чуточки симпатии, - ну, хоть не симпатии, а внимания - мы не
завоюем,  -  тогда  нечего  в  эдакой  атмосфере  и  касаться  вопросов  о
трибунале,  расстрелах,  подчинении приказам центра,  неуспех обе