ысла  вести  дальше  частную беседу,  -  полезней было  начать
собрание.  Когда я об этом заявил -  дружно согласились, и, уже залезая на
ящик, вдогонку я слышал напутственные слова:
     - Не  больно красно только нам,  штобы покрепче да попроще...  Разную
там "историю"-то не больно: ты о земле побольше.
     Мы беседовали часа четыре...
     От вопросов общеполитических, от оценки общего положения в Туркестане
мы перешли к  Семиречью,  к  крестьянству,  к земле.  И толпа разгорелась.
Выступали охотно сами,  указывали, как приходится потеть над землей, какою
ценой дается им хлеб.
     - А  после этого отнять?  Это што же за право такое?  -  выкрикивал с
ящика желторотый сморщенный мужичок годов под пятьдесят.  - Я ее, матушку,
томлю-томлю своей работой, а тут на тебе...
     - Правильно, верно!.. - кричали кругом.
     Это мужичка подбодрило и воодушевило.
     - Землю надо взять,  вот што,  -  кричал он еще громче, - сама она не
дается... Взять ее надо, да и взять-то умеючи.
     Толпа замерла, слушала с восторженным вниманием.
     - А ты думал - вот тебе тут и все? - повернулся он ко мне. - То-то...
Нет,  она  тебя,  матушка,  дугой  перегнет,  а  когда  перегнет,  тогда и
накормит.  Ефто самое знать надо всякому, а он што знает, пастух? Киргиз -
пастух,  он  одну скотину и  знает.  Ну,  и  знай,  чего ты  ему землю еще
пихаешь?  Может,  ему и не надобна эта земля... Наделил!.. Ты его скотиной
дели, коли богат больно, а земля тут несподручна...
     Под взрыв одобрительных криков мужичок спрыгнул с ящика. На его место
моментально нашелся новый оратор -  какой-то беззубый,  с  длинным бледным
лицом, пожилой крестьянин.
     - Неправду он,  што ли,  говорил?  - начал он вопросом. - Одну что ни
есть правду.  А потому,  что это все и есть правильно. Коли так оно было -
так ему и быть:  паси он свою скотину,  а мы землю управим. Не умеешь, так
нечего и брать ее... Порча одна от этого неуменья происходит...
     Таких  ораторов,   повторявших  почти  буквально  слова  друг  друга,
проскочило человек  шесть-семь.  Только  уж  под  конец  выступил  молодой
худощавый мужичок в шинели, видимо, из красноармейцев.
     - Не то вы говорите,  мужики,  -  осадил он ораторов,  - не умеет, не
умеет... Эка мудрость - землю пахать... Научится, небось. Дело не о том, а
вот о пасху скоро лбом ударимся,  пахать надо яровые,  а тут переделять по
самую осень...  Вот оно - што страшно... вот где и нам да и киргизу с нами
могила будет,  -  где хлеба возьмем?  Мы тут переделяем, а земля останется
пустая...  Надо просить,  штобы пока на передел нас не понуждали -  поздно
эту весну.  По осени давайте,  там можно,  да и то время с чутью подобрать
надо... А сейчас постановить, чтобы просить про это самое.
     Умная речь его произвела на всех словно отрезвляющее впечатление,  не
было больше взбалмошных утверждений и  предложений,  били только в  корень
вопроса: как бы не оставить землю незапаханной.
     Забегая вперед,  скажу, что этот вопрос подробно обсуждали мы потом в
кругу ответственных работников в  Пишпеке и  Верном и  постановили просить
центр -  Совет комиссаров и Турцик - приостановить в интересах общего дела
самый передел до осени.  Там поняли, согласились с нашим мнением, прислали
телеграмму, что передел временно следует оставить. Этою мерой была спасена
область от большого недосева, грозившего ей в случае столь несвоевременной
и опоздавшей возни с переделом, тогда как на носу была забота о яровом.
     Когда  мы  из  Беловодска  приехали  в   Пишпек  и   разговорились  с
товарищами,  они, оказывается, уж знали половину из того, что мы обсуждали
с беловодскими крестьянами. Я, признаться, удивился этому быстрому способу
сообщения.
     - Каким же  образом:  по  проводу,  что  ли?  -  спрашиваю пишпекских
товарищей.
     - То  проводом,  а  то и  нет,  -  отвечали они.  -  У  нас тут проще
делается:  вскочили на коня - и айда. На ближнем селе али кишлаке передал,
в чем дело, - оттуда другие поскачут дальше... От одной точки до другой...
Бывает,  что  вся область узнает о  каком-нибудь особо животрепещущем деле
словно по телефону...  Это тут "узункулак" зовется...  В  такой глуши,  по
горам - иначе нельзя...
     Надо сказать,  что в Пишпеке - на ряде заседаний партийного комитета,
ревкома  и  ответственных работников - мало что узнали мы особенно нового.
Все это уж было знакомо и по  совещаниям  в  Аулие-Ата,  Мерке,  по  массе
разговоров  в  пути,  бесед  и  открытых  собраний:  волновались земельным
переделом,  волновались слухами о  готовящейся  новой  резне  мусульман  с
крестьянством,   жаловались   на   недостаток   партийных  работников,  на
полукулацкий состав гарнизона и т. д.
     Между прочим,  здесь впервые с  разительною ясностью встал перед нами
вопрос  о   недостаточном  взаимопонимании  и   доверии  меж   собой  даже
коммунистов  -  русских  и  киргизов.  Киргизы-коммунисты,  объединенные в
мусульманское бюро  (мусбюро),  то  и  дело  стремились обсуждать  вопросы
только  в  своем  кружке,   как  бы  чего-то  опасаясь.  Когда  я  спросил
председателя мусбюро:
     - Ну,  как у  вас,  товарищ,  дела идут с  пополнением -  много новых
членов?
     - Очень много,  -  ответил он с удовлетворением. - Бывает, что целыми
кишлаками вступают...
     - Все до одного? - удивился я.
     - Все, - не понял он моего удивления.
     - Да ведь там же и баи есть - они как?
     - Все,  одним словом,  целыми кишлаками,  - повторил  он  еще  раз  и
заговорил   о   чем-то  другом.  Мне  потом  объяснили,  что  по  кишлакам
укреплялось убеждение,  будто "наша власть пришла, киргизская... а русских
- вон отсюда"... И наименее понимающая часть из самых кишлачных агитаторов
отнюдь не опровергала этого убеждения,  а, наоборот, укрепляла его. Потому
и кишлаками записывались в партию:  чтобы повсюду национальным количеством
вытеснить русских. Это было дико, нелепо, но это было так.
     Пробравшись к  власти,  какой-нибудь бай,  конечно,  драл со  всех по
десять шкур,  а  все-таки на  посту своем держался,  пока не  дощупывались
сверху,  что  это была за  птица.  При последующих чистках вся эта публика
была  вычищена,   выброшена  из  партии,   и  лучшая  часть  мусульманских
коммунистов бережно стала охранять свои  ряды.  Но  в  половине двадцатого
года ряды мусульманских коммунистов засорены были до чрезвычайности.
     Помнится,  что  вопрос  об  отсрочке передела до  осени  мы  решили в
Пишпеке на  ночном заседании.  Были согласны тут все до единого.  А  после
заседания,  видимо,  уж на заре, состоялось особое "фракционное" совещание
мусульман-коммунистов:  во  всяком случае наутро они долго не  соглашались
подписать постановление,  за  которое ночью  голосовали так  определенно и
единодушно.  Даже они, эти сравнительно ответственные работники, были в то
время  еще  полны  недоверия к  коммунистам немусульманам:  вековой  гнет,
которым царская Россия давила националов в Туркестане,  давил,  конечно, и
этих недавних коммунистов, и в них он оставил глубокие следы, которые живы
волей-неволей,  которые не  пропадают в  недели  и  месяцы.  Только  этим,
конечно, и можно объяснить, что даже молодые коммунисты из мусульман очень
осторожно и недоверчиво держались по отношению к немусульманам, кто бы они
ни были.
     Совместная работа разбивала эти  опасения,  но  весь процесс перемены
отношений был,  несомненно,  очень  длительным,  упорным  и  тяжелым -  не
закончился, конечно, он и посейчас.


     Мы в  Пишпеке  задержались до следующего дня и перед самым отъездом в
обширном цирке провели многолюдное собрание рабочих и красноармейцев.  Оно
прошло чрезвычайно оживленно:  вопросов задавали уйму и устно и записками;
было видно,  что интересуют собравшихся не только события  и  дела  своего
района  или  города  -  особенно  много спрашивали о Москве,  о Кремле,  о
Совнаркоме,  об Ильиче,  о красных фронтах.  И можно  было  заметить,  что
факты,  о которых рабочие где-нибудь в Самаре,  Уфе и думать забыли давно,
эти  факты  являются  здесь  новинкой,  ими  интересуются,   как   свежими
новостями.  Далеко-далеко  позади  живут  люди  в  этих  городках,  селах,
кишлаках, вогнанных под самые Тянь-Шаньские горы.


     Где-то неподалеку от Пишпека был в те дни и Джиназаков,  председатель
особой комиссии Турцика по помощи киргизам-беженцам.  Мы с  ним в этот раз
не видались. Но все, что приходилось слышать, изумляло.
     - Тиракул Джиназаков,  - говорили нам,  - происходит  из  богатейшего
рода.  Он один из виднейших манапов. У отца его и до сих пор немало скота.
Тиракул ведет переписку с манапами.  Как личность - он  весьма  неприятен:
бранчлив,  завистлив,  зол,  скандален  и склочлив.  Шовинист до последней
степени.  За ним числятся разные "грешки",  но от ответственности каким-то
образом    он    ухитрился    отвертеться.    Теперь,    оказывая   помощь
беженцам-киргизам,  он дает понять, что здесь чуть ли не его личная добрая
воля:
     "Хочу - дам, хочу - нет".
     Можно  подумать,  что,  пожалуй,  и  добро  он  раздает  свое,  а  не
государственное: во, дескать, каковы мы, манапы, - помогаем бедноте!..
     Мы слушали и поражались, не знали - верить этому или нет.
     Итак, набитые  всякими  сведениями  и  вопросами,  насыщенные  новыми
впечатлениями,  тронулись мы дальше.  Теперь уж до самого Верного не будет
крупных центров вроде  Пишпека  и  Аулие-Ата.  Только  села,  аулы,  белые
мазанки-станции.  И  снова  степь.  И  снова  горы.  Природа  все  строже,
величественней и  прекрасней.  Близится  Курдай.  Мы  эту  ночь  ночуем  в
Сюгатах.


     Крошечная станция,  кругом в горах,  маленькая белая мазанка,  тихая,
желанная,  куда  спускаются с  гигантского Курдая или  ночуют темную ночь,
чтобы по заре забираться в поднебесье,  - это Сюгаты. Рядом - близ тесовых
ворот -  киргизские юрты.  За юртами чистый просторный двор.  На удивленье
чисто вокруг: и в белой мазанке, и около юрт, и во дворе, даже по стойлам:
по всему пути -  это единственное исключение.  Про сюгатинского смотрителя
нам говорили еще раньше,  говорили,  что это всем молодцам молодец и  дело
ведет образцово.  Однако ж,  и  будучи предупрежденными,  мы  поразились и
обрадовались,  что вот,  дескать,  человек в  одинаковых со всеми условиях
живет,  а посмотрите-ка,  чистота какая,  порядок какой во всем. Ну, одним
словом,  молодец,  -  настоящий рачительный хозяин!  Глянули в  лицо ему -
спокойное,  умное,  серьезное.  Встретил нас и  просто и радушно,  не было
ворчанья, не было и заботливой суеты, хлопанья, беганья, криков и брани...
Это обстоятельство расположило к  нему с  первого шага,  с  первого слова.
Когда готово было "чайное действо", мы даже и за стол уселись вместе. Иван
Карпыч,  -  его  звали,  кажется,  так,  -  позвал  жену,  покликал  отца,
оказавшегося довольно занятным стариком,  и мы таким образом за оживленным
разговором просидели до  темной ночи.  Иван Карпыч то  и  дело отлучался -
сбегает куда-то  во  двор или  на  волю выскочит,  промелькнет под окнами,
пропадет две-три  минуты.  Потом молча усаживается за  стол  и  продолжает
разговор с того слова,  на котором остановился, уходя из-за стола. Это он,
верно, проверял, как обстоит дело с конями: отпряжены ли, поставлены ли на
место,  задан ли корм,  -  мало ли о  чем есть подумать.  И  как только он
подымался, старик отец, предупредительно заглядывая ему в лицо, каждый раз
начинал:
     - Ты сиди, Ваня... Я сам, а?..
     - Нет...
     И  Иван Карпыч исчезал за  дверью.  Мы разговор вели самый случайный,
самый,  что  называется,  легкий.  Бывают  моменты,  когда  хочется  вдруг
потолковать о  чем-нибудь настолько безобидном и легковесном,  чтобы вовсе
не  напрягаться мыслью,  чтобы  только вспоминать и  перебирать что-нибудь
очень понятное,  знакомое,  не  вызывающее никаких сомнений,  разногласий,
споров.  Гостеприимная обстановка Ивана Карпыча настроила нас всех на этот
безобидный лад,  и  мы  наперебой торопились разузнать,  какая тут водится
дичь кругом,  близко ли подпускают утки,  рябчики...  Много ли зайцев?  Не
попадаются ли  по  горам  медведи  или  что-нибудь  пострашнее?  Как  они,
обыватели,  чувствуют себя  в  этой мазанке глухими осенними ночами или  в
зимние бураны?  И узнали,  что дичи масса, что подпускает она вплотную, не
пугается,  до глупости доверчива. Узнали, что по горам попадаются медвежьи
берлоги,  и  были  случаи,  когда  киргизы  напарывались  на  медведицу  с
ребятами.
     - Тут одно спасенье -  утекай под гору...  У медведя передние лапы не
годятся для того,  чтобы книзу шибко бежать -  кувырнуться может... Только
этим и  спасаются...  А иной раз в берлогу,  того гляди,  ногой ступишь...
Горный наш медведь -  у-у,  какой живодер!..  Это не то,  што какой-нибудь
мишка косолапый в  сосновом бору или  в  сладком малиннике...  Этому лучше
всего не встречаться - неровен час, все может быть...
     Узнали мы  здесь  впервые про  горных баранов с  чудесными ветвистыми
рогами,  про быстроногих красавцев -  горных козлов, которые так скачут по
скалам,  такие  выкидывают отчаянные трюки,  будто все  это  происходит на
ровной,  чистой долине.  Охотников мало,  даже вовсе нет.  И  оружия нет -
пороху,  дроби,  -  все перевелось. А дичь расплодилась обильно. Никого не
боится,  стала будто ручная. Пастухи-киргизы так изучили нравы этих горных
жильцов,  что  баранов и  быстроногих козлов бьют каменьями,  подстерегают
где-нибудь за скалой,  когда те пробираются в  горы  знакомой  излюбленной
тропинкой или спускаются на водопой к горному ручью.  Зайцев не трогают, -
их такое обилие,  что прыгают по всему пути за Курдаем,  словно кузнечики.
Слушали мы и не верили.
     - А вы сами охотитесь? - задаю вопрос.
     - Было, а теперь нет... все подчистую расстреляли...
     "Ну,  -  думаю,  -  раз охотился человек хоть пяток минут - надо быть
осторожнее,  слушать-то, слушать, а уши не развешивать: нальет. С охотника
что и спрашивать".
     Но впоследствии все оказалось правдой.  Дичи в Семиречье неисчислимо:
рябчиков мы едва не давили по пути -  так близко подпускали,  так долго не
слетали с дороги;  зайчата скакали то и дело;  выходили на дорогу огромные
неуклюжие дрофы и мирно паслись,  почти вовсе не пугаясь нашего появления,
и тяжело,  как бы нехотя, подымаясь, медленно-медленно улетали в горы. А в
горах -  дикие козлы:  прелестные,  золотокудрые,  быстрые,  чуткие; мы их
потом встречали многократно.
     - Так  неужто вам  тут  не  скучно жить,  в  такой смертной глуши?  -
спрашиваю я старика.
     - В этакой благодати да скушно, - изумился, а может, и оскорбился он.
- Нет, чего там скушно. Да и некогда скучать - дела немало круглый год: то
по  станции надо помнить,  то  со  скотиной али вот по  своим делам заботу
имеешь... Время теперь не такое, чтобы пошел, да и все тебе есть. Не-ет...
Ты  сначала подумай,  потом догадайся,  где  да  как  все надо достать,  а
достанешь или нет -  кто тебя знает.  Может - и нет. Время знает, куда ему
уходить, - скучать нам нельзя...
     - Так вы же тут одни. Ведь совсем как бы в берлоге.
     - Ну,  нет,  зачем,  - вступился и Иван Карпыч, - берлогой наше место
звать нельзя.  Нас тут - гляди-ко сколько. А потом все время, что ни день,
сюда-туда живой народ едет...  И разные  вести  нам  везут,  одни  вот  от
Пржевальска али Джаркента проедут да нам не то что про себя,  а все, что в
Китае-то делается,  расскажут. Все расскажут... Потом, глядишь, с Ташкента
справляется,  - этот опять говорит. И выходит, что вс„ мы слышим да знаем,
хоть и в горах живем...  Только интерес надо иметь... то есть чтобы самому
про  все...  А  сам  не будешь - известное дело,  и в Москве берлогу свить
можно...
     После этих слов Ивана Карпыча мне стало как-то неловко за то,  что мы
так горячо взялись пытать его да и  всех по части горной дичи.  И  в то же
время припомнил я два-три вопроса,  которыми Иван Карпыч, видимо, старался
отвлечь меня с этой темы на другую.  Теперь я поддался,  затушил охотничьи
свои инстинкты,  и  разговор наладился совсем по иному руслу.  Я рассказал
ему про жизнь в Москве,  -  это больше всего занимало Ивана Карпыча, потом
мало-помалу перешел к  фронтовой жизни и  ознакомил его с тем,  что слышно
было о "крымской бутылке",  такая там сгрудилась для нас опасность, как мы
думаем с нею бороться, что за жизнь теперь в Крыму, какой свирепствует там
террор   и    как   ведут   себя,    что   делают   там   наши   товарищи,
подпольщики-большевики.
     Иван Карпыч слушал сосредоточенно,  не поддакивая,  не кивая головой,
никак не  проявлял своего сочувствия,  восхищения или  горечи -  вообще не
обнаруживал своих внутренних переживаний в связи с тем,  что слышал теперь
от меня.  От стола мы уже давно перебрались с  ним на крыльцо и  сидели на
ступеньках.  Остальная публика разбрелась кто  куда,  нас оставили вдвоем.
Спускалась в горы весенняя тихая ночь. Все темней высокое чистое небо, все
более расплывчаты и широки далекие остроконечные хребты,  все ближе горные
подножья -  они идут,  подступают вплотную,  и  в  густом вечернем сумраке
кажется,  будто придвинулись они под самую белую мазанку. Какие-то шорохи,
чуть уловимые звуки -  и писк,  и свист,  и глухое гуденье -  доносились с
гор. Но этот горный сумеречный говор не нарушал величественной тишины, что
остановилась над горами. Здесь, в сплошных массивах, среди гигантских скал
в  такую тихую ночь  чувствуешь себя необыкновенно:  переполняешься новым,
неведомым доселе настроением,  полон новыми неясными мыслями, весь глубоко
взволнован, и восхищен, и полон радостных, торжественных чувств.
     - Ну,  Иван Карпыч,  и красота же здесь,  -  не удержался я, сбиваясь
снова с разговора.
     - Неплохо,  -  промолвил он совершенно равнодушно. - А что этот самый
Крым - не тово? - добавил он тем же спокойным тоном.
     - Чего?
     - А не опасно? Баню нам не дадут?
     И мне показалось, что под усами у него скользнула улыбка.
     - Не  должно,  -  говорю ему твердо и  уверенно.  -  Какая баня:  вон
Деникин до самого Орла дошел, а где он?
     - Ну, а где он? - переспросил и Иван Карпыч.
     - Да где,  -  кажется,  теперь тоже в Крыму,  а может,  уж и в Лондон
уехал.  Когда его под Орлом-то  стукнули,  он  по трем дорожкам покатился:
одной на Одессу -  там добили;  другой -  на Дон и на Кубань -  там тоже в
море спихнули;  а  третьей дорожкой он вот в  Крым и пробрался...  Теперь,
надо быть, после разгрома в Новороссийске он и оттуда войска-то перебросил
в Крым...  Ну, да это все уж не то, что под Орлом... Да, поляки еще шумят,
эти тоже... Ну пока что и там горя мало...
     Я  рассказал Ивану Карпычу всю обстановку,  что сложилась у нас к тем
дням.  Он  слушал внимательно,  и  видно было,  что  все понимал и  многое
запоминал крепко, отчетливо...
     - Слушаю вот я вас,  -  заметил Иван Карпыч,  -  и вижу,  что оно там
как-то все по-другому идет. Не то, что у нас.
     - А что у вас?
     - Да что у нас?  У нас,  можно сказать,  ничего - хулиганство одно да
разбои.  И больше ничего. И не было и нет ничего. Потому что всяк себе сам
хозяин,  а  управы нет,  он и делает,  что хочет.  Я все дела тут с самого
начала знаю,  потому что и  в Верном бывать пришлось;  и послушал -  узнал
немало со  всех сторон;  все  знаю,  еще  как  в  семнадцатом году,  когда
правительство это керенское было,  к  нам сюда,  то есть в Вершый-то,  два
комиссара наехало: Шкапский да Иванов.
     - Это от Керенского?
     - Известно,  от него.  И  сейчас же с  казаками лавочку развели:  там
оружие,   глядишь,  отбирают,  там  налог  какой-нибудь  накладывают,  али
арестовывают;  в тюрьму запихать -  любимое дело. Ну, только киргиза - бей
его,  - он долго терпеть может. Привык. И прежде били и тут бьют - значит,
терпеть до поры.  А  мужику што -  ему какое ни дай правительство,  только
самого его не тронь. Так и терпели этих комиссаров, не трогали.