ту   трудную  долю,   эту   дьявольскую  нищету.
Киргиз-возница даже днем то  и  дело засыпает на облучке,  -  настолько он
утомлен постоянным недосыпаньем, истощен постоянной голодухой.
     Когда  задается  несколько  часов  свободных,  возница-киргиз  так  и
засыпает,  в чем ходит и ездит целый день,  -  это, во-первых, делается от
усталости,  да  и  жаль было бы  на  раздеванье и  одеванье тратить лишние
минуты,  а во-вторых,  в стужу голяком спать холодновато,  а под отрепьем,
называемым одеждой, у возницы обычно нет никакого белья.
     Нищета   непередаваемая.    Терпение   изумительное,   граничащее   с
омертвением,  полной бесчувственностью,  примиренностью с  самою  ужасною,
неслыханною нуждой.
     Вот  и  вся  обстановка,  вот  и  все  персонажи крошечной станции на
Верненском тракте.  Ак-Чулак,  куда мы теперь поехали, похож был, верно, и
на Уч-Булак,  откуда мы уехали, - как и все они вообще были похожи друг на
друга.
     Забравшись в  угольную комнатку,  мы  побросали там  свои вещи,  живо
наладили самовар и стали вокруг него отогреваться. В соседней комнатке, на
столе,  отрезали от огромной буханки хлеба несколько кусков,  а  остальные
(фунтов,  может,  двенадцать-тринадцать) оставили.  Уже  через пару  минут
буханки не было, - ее смыла со стола через окно чья-то ловкая рука.
     Чему ж  тут  было  особенно удивляться:  голодуха брала свое,  и нашу
буханку разом  взял  на  мушку  чей-то  зоркий  глаз.  Это  обстоятельство
заставило  нас  поснимать  с  окон  разбросанные  вещи,  а  дверь  на ночь
чуть-чуть припереть: кой грех, вместе с вещами упрут и всякие наши бумаги,
портфели, документы и дела?
     Только расположились   чаевничать,   с  противоположной  стороны,  от
Верного,  подкатила тройка. Приехали два киргиза - оба советские работники
из  Верненского исполкома.  Уже не запомню,  совсем ли они оттуда уезжали,
или только в командировку ехали,  но впоследствии в Верном я их ни разу не
встречал.  Одному было лет двадцать,  а другому,  пожалуй,  годов тридцать
восемь - сорок,  с узкими щелочками умных черноглянцевых глаз,  с  круглым
четырехугольным  лбом,  шевелюрой  смоляных волос - быстрый,  энергичный в
движениях. Фамилия его была, кажется, Чурбеков. Он даже как будто учился в
Харькове  и  совершенно  легко владел русским языком.  Он понравился мне с
первого взгляда.  В такой глуши,  в такой своеобразной обстановке было  бы
странно,  если бы мы не разговорились в первую же минуту; во вторую минуту
они сидели с нами за общим столом,  и Ная дружески то одному,  то  другому
подавала   стаканы   горячей   мутной  жидкости,  которую  мы  без  улыбки
осмеливались называть чаем.  Вполне естественно,  что их интересовало  то,
что делается теперь в Ташкенте,  а еще больше - что в Москве.  Нас занимал
Верный.  И каждой стороне поскорее хотелось услышать ответ на целую охапку
вопросов,  задаваемых обычно сразу,  один за другим,  и по характеру самых
разнообразных.
     Что Польша?  Что Врангель?  Как в  Донбассе?  Верно ли,  что в Москве
открыли новый заговор?  Почем там  хлеб?  Где  Дутов и  Щербаков?  Что  за
население в  Верном?  Каков там исполком и  партийный комитет?  Кто читает
лекции?  Почем масло и яйца? Давно ли было последнее землетрясение? Каково
состояние Красной Армии?
     На всю эту уйму вопросов мы отвечали друг другу кое-как,  второпях, и
не заметили того, как остальная наша компания слегка начала подремывать...
Мы с Чурбековым перебрались на ту самую хламиду,  которую  здесь  называли
диваном,  приятельски  закурили  и,  почувствовав  один  в  другом нужного
собеседника,  затеяли долгий-долгий разговор.  Он,  этот разговор,  совсем
затушевался теперь в моей памяти,  я запомнил лишь одно: рассказ Чурбекова
о резне семиреченской в 1916 году.
     - Чтобы эту резню понять,  -  начал он,  -  надо начинать не с тысяча
девятьсот шестнадцатого года,  а раньше.  Царское правительство всей своей
политикой способствовало тому,  чтобы кровопускания эти были неизбежны.  В
самом  деле,   посмотрите:  оно  сюда,  в  глухое  Семиречье,  через  свои
переселенческие управления нагнало  массу  крестьянства.  И,  во  что  это
крестьянство превратилось? В сплошную кулацкую массу. А разве мы его можем
за это винить?  Да опять же нет:  здесь как раз бытие определило сознание.
Только подумайте: колонизатору-переселенцу дается земля, дается пособие на
постановку хозяйства,  дается  полная возможность размахнуться на  большое
частное  хозяйство.  Ну,  он  и  размахивается.  Он  становится  настоящим
богатеем,  помещиком.  То же самое и  с  казачеством.  С  другой стороны -
гонимое,  презираемое киргизское население.  Ему не только помощь - его из
года  в  год  все  глубже оттирают в  ущелья,  все  выше загоняют в  горы,
окончательно отбивают от  воды,  от хорошей земли.  Здесь киргизы ведь все
больше занимались скотоводством,  -  впрочем,  и до сих пор они занимаются
тем же, да только... э-эх!..
     И Чурбеков махнул рукой.
     - Плохо? - спрашиваю его.
     - Надо бы хуже,  да нельзя,  - процентов,  думаю, двадцать - тридцать
осталось скота-то всего,  не больше...  Киргиз  остался  теперь  совсем  с
голыми  руками.  А тогда - в годы заселения Семиречья - стада были крупны,
земли было много,  нужды здесь не знали.  Надо к слову сказать, что тут по
области  живут  еще таранчи и дунгане,  но этих немного:  пашут,  ремеслом
чуть-чуть промышляют,  извозничают...  Эти  тоже,  сердяги,  хватили  горя
немало.  В  общем  можно сказать,  что на всю область,  то есть на полтора
миллиона населения,  киргизов приходится  семьдесят  пять  процентов,  так
сказать,  три четверти...  А что они собою значили? Нуль. Круглый нуль - и
больше ничего...  Жали их, как только вздумается: тут тебе и кулачество, и
чиновники   городские,   и  своя  же  туземная  шпана  из  баев,  занявшая
какой-нибудь  пост  по  волости  или  уезду;  потом  обирают  какие-нибудь
торговцы,  грабят  скотопромышленники,  где силой,  где обманом,  - ну,  и
естественное дело,  что  довели  несчастную  миллионную  массу  до  белого
каления.  Царские  пристава  и  волостная  администрация  считали  киргиза
примерно за собаку:  высечь его,  отодрать, избить, даже прикончить - было
делом  самым  заурядным,  а  главное  -  безответственным:  кто  тут будет
жаловаться?  кому?  на кого?  Были кругом назначены всякие границы:  здесь
киргизу можно,  здесь - нельзя,  здесь его порют, здесь колотят, а здесь и
расстреливают. Несчастное население заметалось в агонии, не знало, как ему
выразить  свой  протест,  как попытаться сбросить это тяжелое ярмо.  И вот
подошел 1916 год.  До той поры кочевников-киргизов никогда не мобилизовали
в  армию,  а  тут вдруг посыпались приказ за приказом - понадобились сотни
тысяч на пушечное мясо.  Не выдержали киргизы -  поднялись,  заявили  свой
протест,   свое   нежелание  идти  в  царскую  армию.  Эта  грозная  волна
недовольства захлестнула  все  Семиречье,  промчалась  по  горам,  подняла
киргизов  на открытый бой.  Царское правительство с молниеносной быстротой
помчало  сюда  карательные  отряды,  помчало  транспорты  оружия,  которым
снабдило кулаков...  И пошла резня.  Открылась неравная кровавая битва:  с
одной стороны вооруженные отряды и освирепевшие кулаки, с другой стороны -
почти   безоружное   туземное   население,  которому  отчаяние  и  круглая
безвыходность придали силу,  отвагу и  стойкость  изумительную.  Там,  где
врасплох  заставали крестьян или задремавший отряд,  киргизы расправлялись
жестоко со своими угнетателями,  но,  разумеется,  долго выдержать они  не
могли,  были разбиты и здесь и там, были теснимы все дальше, все дальше от
своих кишлаков,  - и скоро очумевшая  от  ужаса  пятидесятитысячная  масса
рванулась  через границу и ушла в Китай...  А здесь,  на месте,  творились
ужасы:  насмерть засекали нагайками детей на глазах  у  матери;  малюткам,
ухваченным за крошечные ножки, мозжили голову о деревянный столб и мозгами
обрызгивали стоящих вокруг хохочущих палачей; пленников строили шеренгой и
одному  за  другим  срубали  головы,  протыкали шашками,  выпускали кишки,
пропарывая живот. Изнасилованиям женщин и девушек, конечно, не было счету.
В  огне  пожарищ похоронены целые кишлаки...  Несчастное население считало
себя заживо погребенным.  Это были годы таких невыразимых ужасов,  которые
словами трудно передать,  которые нельзя забыть, которые должны себе найти
какую-то историческую искупительную жертву...
     Чурбеков замолчал,  провел рукою по  волосам и  остановил на мне свой
умный, печальный взор.
     - Вот  оно,  -  говорю,  -  и  пришло  теперь историческое возмездие:
революция... Она дорога трудовому бедняку-киргизу и ненавистна кулаку...
     - Да, мы так же думаем и говорим, только вот...
     Он словно поперхнулся на слове,  встал.  Я  не хотел прерывать у него
течение мысли, молчал, ожидал, когда продолжит:
     - Тьма-то...  невежество - вот что страшно. Кабы не это, разве до сих
пор  оставались  быї  оїнїиї  в  такой кабале и в такой нищете?  Э-эх,  да
никогда!
     - Раскачаются в  свое время,  -  сказал я ему,  и от этой общей фразы
стало как-то неловко.
     - Я  тоже  знаю,  что  раскачаются,  - отвечал он,  как бы не заметив
никчемности моей фразы.  - Только время надо большое. А знаете, - оживился
он  вдруг,  -  ведь  эти  пятьдесят  тысяч  киргизов,  что убежали тогда в
смертельном  ужасе  в  Китай,  -  они   возвращаются.   Турцик*   выпустил
соответствующее воззвание,  зовет их вернуться,  обещает дать им всяческую
помощь,  даже комиссию специальную назначили...  Эта комиссия  едет  сюда,
если только уже не приехала...  Ох,  дела большие - и трудные дела, ай-ай,
как трудные.
     _______________
          * Тїуїрїцїиїк    -    сокращенное:   Туркестанский   центральный
     исполнительный комитет.  (Все примечания,  кроме  оговоренных  особо,
     принадлежат автору.)

     - Что именно?
     - Как  же:  ведь  они  там,  беженцы-то  эти,  четыре года  провели в
ужасающей нищете, много вымерло из них голодной смертью; какой был скарб -
все это прожито или разбито, никуда не пригодно. Они идут сюда измученные,
изголодавшиеся,  нищие в  буквальном смысле слова.  И что же находят?  Или
черные пепелища сожженных кишлаков,  или постройки и  земли,  давным-давно
занятые кулаками.  Попробуйте теперь этого  кулака выбить с  ухваченной им
земли. Это - новая война. Это - новое восстание, только уже кулацкое, - на
защиту  отнятой  у  киргизов  земли,   защиту  своих  привилегий,   своего
богатства...  Вот  положение.  Комиссия Турцика,  говорят,  имеет огромные
права.  Так  оно  и  должно  быть.  Иначе  за  такую  работу и  браться не
следует...  Но  чует мое сердце,  что даром это не пройдет:  такие вопросы
спокойно не разрешаются...
     Мне  еще  мало  понятны были тогда опасения Чурбекова,  -  я  понял и
оценил их только впоследствии, а теперь больше слушал и попросту верил ему
на слово: его простая, бесхитростная речь убеждала удивительным образом.
     Наш  чуточный светлячок уже  давно догорел.  В  комнате стояла черная
тьма.  Наговорившись вволю,  пожали друг другу руки,  и  я ушел в соседнюю
комнату,  где на полу вповалку спали мои товарищи.  Чурбеков остался спать
на диване.
     Они  уехали ни  свет  ни  заря.  Когда  мы  поднялись часов  в  пять,
Чурбекова с товарищем уже не было в комнате.


     Следующую ночь переночевали в  Луговом у кривого почтаря.  Жена этого
почтаря - взбалмошная франтоватая бабенка - все допытывалась, нет ли у нас
пудры,  краски,  крему,  духов,  губной помады,  румян,  белил...  И когда
узнала,  что мы  едем по  совершенно иному делу,  была несколько огорчена.
Бабенка  сама  командует  на  станции  за  своего  кривого  витязя,  а  он
предпочитает,  видимо, гнать самогон и сбывать его. Такие сведения дал нам
про него другой почтарь,  со станции Подгорной - лихой старик, смахивающий
на царского пристава,  ротмистр и шведский подданный, по фамилии фон Шень.
Старик впал в  детство,  бредит героическими походами,  в  коих никогда не
участвовал,  но  на  которые считает себя  безусловно способным и  готовым
ежеминутно;  ротмистр невероятно врет,  как старая дева - играет глазами и
молодится, но зябнет на солнце и дрожит, как котенок: стар.
     Третий почтарь,  на  станции Акер-Тюбэ,  опять-таки  глубокий старик,
бывший  крупный торгаш и  несомненно бессовестный эксплуататор.  Теперь он
представляет собою  дряхлую,  жалкую  руину,  которая  готова  рухнуть  от
малейшего прикосновения.  Старик сух,  строг и сердит.  Говорить не любит:
полная противоположность "героическому" холостяку фон Шень.
     Одним словом,  почтари -  публика очень своеобразная, разнообразная и
оригинальная.  По  части Советской власти у  них  самым левым взглядом был
примерно такой:
     "А черт с ними - пущай там становят кому что вздумается: нам-то что?"
     Так мыслили наиболее радикальные из  них,  остальные размышляли более
просто и довольно прозрачно,  - нашего брата: "советчика", ненавидели. Так
и говорили.  Так и давали понять -  совсем недвусмысленно.  Выходило это у
них, конечно, среди обывательской болтовни; было ясно, что дальше слов они
никуда не уйдут,  -  ну, и черт с ними, пока пущай себе сидят - всему свое
время.
     Наконец приехали мы и туда,  где составляют "настоящие" протоколы:  в
Мерке.


     Начальник милиции  дал  нам  джигита,  а  джигит  привел  на квартиру
богатого узбека.  Было ли тут у них раньше условлено,  очередь ли  пришла,
или  просто  наугад  его  выбрал  джигит,  - этого не знаем.  Но прием был
замечательный!  Ввели нас торжественно и чинно в большую,  светлую, пустую
комнату.  Ни  стола,  ни  стула.  С непривычки мы сразу почувствовали себя
неловко. Потом эти драгоценные ковры, которыми устлан весь пол, - так жаль
их  топтать  сиволапыми грязными сапогами.  Не выдержали мы - разулись.  В
глубокой выемке стены поставлен сундук,  окованный в жестяные  полосы;  на
этом  сундуке  почти  до  самого  потолка  наложены подушки и многоцветные
дорогие одеяла.  Ковром накрыт сандал*. В сандале тлеют угли. И как только
раскрыли  перед  нами  предупредительно двери,  сейчас же сами все куда-то
убежали,  а через пять минут втащили вымытые стулья  и  стол,  -  все  это
очистили, насухо вытерли, накрыли прекрасной цветной скатертью. Обстановка
начинала веселить.  Живо согрели самовар, и хозяин собственноручно наливал
и  разносил  нам пиалы**.  С нами все время был один товарищ от парткома с
какою-то невероятно замысловатой фамилией.
     _______________
          * Сїаїнїдїаїлїоїмї   называется   выложенный   посреди   комнаты
     четырехугольник, где постоянно тлеют угли.
          ** Пїиїаїлїа - кружка вроде небольшой  миски,  из  которой  пьют
     чай.

     Тем   временем  местные  коммунисты  собрались  на   общее  партийное
собрание.  Здесь стояли почти все те же вопросы, что и в Аулие-Ата. Только
уж  не  потребовалось нам  заслушивать их  столь подробно,  -  многое было
знакомо, понятно, ясно без слов.
     Вопрос о  взаимоотношениях  местного населения и крестьянства стоял и
здесь в центре всеобщего внимания. Было ясно, что этот загадочный процесс,
это таинственное, чуть уловимое движение является повсеместным - то более,
то менее опасным,  то вялым,  то настойчиво  жгучим.  Говорили  здесь,  на
собрании,  что особенно неспокойно держит себя по селам крестьянство,  что
молва идет от него,  а киргизы лишь ее воспринимают и насторожились чутко,
ожидая новой бесшабашной расправы.
     Вопрос стоял именно так,  иначе стоять он  и  не  мог,  -  но в  этом
убедились  мы   лишь  позже,   когда  узнали  всю   правду  о   ликвидации
Семиреченского фронта  и  о  настроениях освободившейся Красной Армии.  Мы
пробеседовали здесь часа три.  Какой-то седенький старичок с благочестивым
видом записывал все, что говорилось, то и дело перебивая вопросом:
     - Что вы изволили сказать?
     Старикашка был,  видимо,  глух. Я ему сначала сердобольно отвечал, но
потом перестал,  и что он там записывал, уж, право, не знаю: вряд ли что и
слышал путем.
     Когда  мы  снова  очутились в  своем сказочном жилище,  немедленно же
притащили целую гору некоего жарко дышавшего кушанья.  Это  был пилав.  Мы
наелись,  признаться, до невменяемости. Потом стащили с окованного сундука
эти самые чудесные одеяла и стали стлать их на полу; уложили нас, укутали,
потушили свечу.  В  окна мягкой и  широкой волною вливался лунный свет.  В
комнате,  увешанной и устланной коврами,  было таинственно и до странности
тихо.  Мы  затаили дыханье,  не двигались,  словно по уговору,  и  думали,
верно,  все об этой сказочной обстановке, об этой фантастической восточной
таинственности.  Уснули.  Ночью,  приподняв голову,  я видел,  как один из
хозяев сидел,  скрючившись, возле сандала и что-то пришептывал. Так сладко
и  мягко мы не спали давно,  а  пожалуй,  и  никогда не спали.  Поутру нас
окружили те же заботы,  что и вчера,  и не было никакой возможности от них
отказаться:  отказавшись - обидишь хозяина. А это совсем не входило в наши
расчеты. Скоро тронулись дальше, на Чалдовар.
     В нем не задержались:
     Путь-дорога  лежит  за  Чалдоваром на  Беловодск:  это  осиное гнездо
белогвардейского мятежа в  1918  году.  Тем  более  необходимо было  здесь
ознакомиться с настроением жителей,  узнать - какими они живут интересами,
чем недовольны,  чего ждут,  на что надеются. Уже через полчаса после того
как мы приехали,  народу привалило к Совету человек четыреста;  полегоньку
нас осматривали,  ощупывали,  спрашивали:  кто,  дескать, такие, зачем их,
мужиков, собрали и нет ли новой "набелизации"?
     - Да разве уж так часто вас мобилизуют? - удивился я.
     - Не... не часто...
     - А чего же вы всполошились?
     - Да, ишь ты, сказывали, - военные будто люди наехали и весь народ на
площадь загнать велят...
     - Не загнать,  -  поправляю бородатого собеседника,  -  это я  просил
собрать вас сюда, чтобы потолковать о разных делах...
     - Толковать,  што не толковать... - ответил он и сразу замолк. Потом,
после долгой паузы, чесанув за ухом, волосач еще раз брякнул: - Толковать,
што же... оно можно... Только будто мужика прибижать хочут.
     - Это как прибижать?
     - А  землю  отымать,  надыть,  жалают...  Однем  оттянуть,  а  другем
отдать...
     - Полно,  отец, - говорю ему успокоительно, - отнимать никто ничего и
не собирается.
     - А киргизне?
     - Што?
     - Ей,  говорят, все теперь пошло: и скотина у ней будет своя, и земля
от нас под ее отойдет.
     - Да ты давно на своей-то пашешь земле? - спрашиваю его.
     - Сызмальства, - проворчал волосач...
     - Кто же у  тебя -  никто и  не возьмет...  Это,  знаешь,  о какой ты
слышал земле,  будто ее  киргизам станут возвращать?  Это  вот  что  после
шестнадцатого года...
     Я пояснил ему,  в чем дело.  Старался как можно проще,  убедительней,
наглядней растолковать,  что полунищей киргизской бедноте,  возвращающейся
ныне  из  Китая,  надо помочь всемерно:  это  долг государства,  это  долг
каждого честного человека...
     Нас  окружила густая толпа  любопытных:  всем  охота  была  послушать
приезжего.  Слушали молча.  Участия в разговоре никто не принимал. Даже не
кивали головами,  не пускали, по-обычному, односложных крепких выраженьиц.
Но  лишь  только сказал я  про  необходимость помочь киргизам,  как  толпа
загудела оживленно:
     - Што не помочь!  Кто против помощи...  Каждому помочь надо...  А чем
помогать-то?  А што мы дадим? А как он станет работать-то? Кто его научит,
да кто ему соху-борону подарит, - где это купцы такие?
     И пошли и пошли - заговорили.
     Был нащупан один из основных вопросов,  о котором могли они говорить,
не расходясь, три дня и три ночи...
     Этот вопрос буквально всех интересовал и  волновал.  На  наш разговор
подходили все новые и новые кучки, толпа у лавчонки выросла настолько, что
не  было  см