мне легко,  так
отчего-то все и  просто,  и  ясно,  и посильно,  я чувствую себя здоровым,
уверенным, на все готовым.
     Прощай,  Сюгаты.  И  старик отец,  и ты,  Иван Карпыч.  Спасибо,  что
приняли так радушно, - это редкость по большому Семиреченскому тракту. Все
чаще  встречи наши  были скандальные,  шумливые,  то  с  просьбами,  то  с
угрозами. А тут, на-ко, дружно как, по-приятельски, приголубили!
     Мы  в  две тройки покинули гостеприимную хибарку.  И  долго-долго еще
видели,  как на  крыльце стояла вся семья Ивана Карпыча,  и  они глядели в
нашу сторону, кивали головами, махали руками. Мы делали то же, оглядываясь
ежеминутно из  своих просторных ковчежных шарабанов.  Горы нас  разделили,
станция скрылась из  глаз.  Возница-киргиз сидит неподвижно на  отрепанном
облучке и журчит про себя не то песенку, не то рассуждает вслух торопливым
речитативом.
     - Кароши козяин,  -  вдруг обернулся он  ко мне и  с  ухмылкой мотнул
головой в сторону станции.
     - Что?
     - Хе! - усмехнулся он. - А, ну, ну... - и, чмокнув, ударил вожжами.
     Я  оживил без  повторения в  памяти у  себя произнесенные им  звуки и
догадался, что возница говорит про Ивана Карпыча.
     - Да, кароши, кароши, - поддакнул я, обрадованный, и зачем-то говорил
"кароши", а не просто "хороший". - Кароши козяин Иван Карпечь...
     И  понял,  что глупо мне ломать язык и уродовать слова,  что говорить
надо как следует.
     - Эй,  друг,  -  обратился я к нему полными, отчетливыми словами, - а
чем он хороший человек? Что же, он помог тебе, что ли, чем?
     - Кароши,  -  повторил возница не оборачиваясь, - хлеб кормит, хатын*
кормит, дети кормит... Кароши...
     _______________
          * Хїаїтїыїн - жена.

     - А много у тебя детей?
     - Дети многа... Все дети есь... Шеся человек...
     - Ну, и голодно вы живете? Трудно?
     - А кароши... хлеба... - повторял он только знакомые слова и никак не
мог подобрать целую фразу.  Но лишь только заслышит знакомое слово, сейчас
же  быстро  обертывается  на  облучке  и  с  сияющим,  торжествующим лицом
усиленно кивает головой:
     - Та-та, ай-та...
     И сам улыбается доброй широкой улыбкой...
     - А что твоя хатын делает?
     - Хатын делаит... хатын делаит: мата*, - вдруг заявил он и оборвался,
неуверенный - пойму я это или нет.
     _______________
          * Мїаїтїа   -   особый,   довольно   грубый   материал  местного
     производства.

     - Мата.  Знаю мата, - снова сфальшивил я на падеже. - Мата хороший...
Мата крепкий...
     - А,  мата,  ай-ай...  -  и  он высоко,  в знак удовольствия вздернул
кнутовище   и,   присвистнув  по-особенному,   как   присвистывают  только
возницы-киргизы, ударил по лошадям. Кони побежали быстрей. Азан, так звали
возницу,   не   раз  еще  высказывал  мне  свое  удовольствие  по   разным
исключительным случаям:  в  лужу  ли  засыплемся слишком глубоко,  утки ли
дикие подымутся в  стороне,  или навстречу покажется тройка,  спускаясь по
склону,  - Азан отзывается на все живейшим образом: до всего ему дело, все
его занимает и волнует и даже приводит в восторг.
     Я   заметил  у  него  одну  милую  особенность:   как  только  дорога
раскалывается надвое,  он  непременно выбирает  самую  ухабистую  и  самую
грязную,  притом по ровному месту может ехать тишайшим ходом,  а по ухабам
так и норовит развить карьер.
     - Ты что,  Азан,  зачем дорогу плохую выбрал?  Видишь,  там хорошо, -
показываю я на соседнее ответвление, где, видимо, и суше и крепче грунт.
     - Ай, кароши, - смеется он.
     - Да не кароши,  черт возьми,  а плохо,  даже очень плохо,  - кричу я
ему.
     - Мякка... очень мякка, - тычет он кнутом в грязные ухабы.
     Что ты станешь делать, приходится соглашаться.
     Мы проехали мимо огромной болотины.  Здесь то и дело подымались утки,
невдалеке прохаживались важно длинноногие цапли.
     - Хай, хай... - покрикивал на них то и дело Азан, видимо, желая и нас
позабавить, показать, как много тут всякого живья.
     Ну, вот и подножье Курдая.
     Этот гигант взгромоздился тут на пути и разрезал его на две половины.
В  теплые летние месяцы здесь по склонам горячий солнцепек,  а  вот зимой,
когда гудит-бушует вьюга,  к Курдаю лучше не подступаться. Тогда страшатся
его даже привычные возницы-киргизы.  На широком Курдайском плоскогорье, на
его хребтине,  такие разыгрываются метели,  что дорогу не найти -  нет ее,
начисто заметет,  и  следа не  сыщешь.  Сугробы снежные движутся бураном и
сюда и туда:  в хрипах,  и стонах, и свистах горного ветра не слышен голос
человеческий.  Забудь о помощи,  заблудившийся путник. Тебя никто здесь не
найдет,  не услышит в буйном буране и разве,  на счастье,  утром уж только
откопают под высокими рыхлыми наметами снега!
     Немало  рассказывают здесь  этих  случаев,  когда  курдайские  бураны
хоронили  опоздавших  путников.  И  Курдая  зимой  боятся  все:  он  может
освирепеть неожиданно, закружить в одну минуту яростными вихрями.
     От Сюгаты дорога все время в гору,  -  так семь или восемь верст,  до
перевала,  где начнется широкое открытое плоскогорье. Когда мы тронулись в
путь,  вершины были скрыты в  белых волнующихся простынях тумана.  Но  чем
дальше  -  тем  светлей и  прозрачней горные просторы.  И  все  свежей.  У
подножья,  в  котловине,  там  уже  случается  пробивающаяся  травка,  там
весенняя размытая дорога,  а  вон,  посмотри,  эти  близкие вершины -  там
серебрятся вечные снега.  Горы словно играют с  нами:  подступят к дороге,
нависнут,  сожмутся  и  вдруг  отскочат далеко-далеко,  оставят  на  голой
равнине.  Вот начался крутой подъем.  Мы слезаем с  шарабанов и версты две
идем пешком.  Не только оттого,  что коням тяжело, но и любо нам шагать по
горной тропинке,  следить,  как она выскакивает на  крутых поворотах,  как
теряется где-то-высоко над головой,  выглядывая обрезками ленты из  горных
извивов.   Громоздятся  одна  на   другую  каменные  громады,   вырезаются
остроконечные,  изрезанные скалы,  а дальше,  там вон,  в стороне, гладкие
холмистые вершины,  -  знать, крепко оцеловал, облизал и огладил их горный
ветер, срезал острые макушки своим жгучим, ледяным дыханьем.
     Мы  приближались к  широкой нагорной равнине;  она  идет на  двадцать
верст до  самого спуска,  где  под горою такая же  крошечная станция,  как
Сюгаты. Эта станция по имени грозного гиганта зовется "Курдай".
     Вот мы и  на вершине.  Снова забираемся в  свои шарабаны,  продолжаем
путь.  Здесь холодно.  По  краям дороги все еще снег,  он заледенел,  чуть
держит человека.  Но уже не везде остались снежные заносы:  в иных местах,
где ветер не пробьется меж холмами,  картина похожа на весеннюю.  Все-таки
холодно здесь, крепко холодно, мы не зря поупрятались в шинели.
     - Хай!  -  громко крикнул Азан  и  указал кнутом на  поднявшуюся стаю
уток.  Мы следим,  видим,  как она опустилась над дальним болотом. И снова
поднялась и прошумела к болоту.
     Не вытерпел,  прицелился,  ударил  в  тройку,  вспорхнувшую  от самой
дороги.  Промазал.  Но дружки меня успокаивают,  что "упала", сами видели,
как затрепыхала в болото...
     Раздраженные таким  искушением,  мы  с  "кумом"  соскочили,  кинулись
настом  к  болотине.  Сначала,  проваливаясь,  бежали,  потом  крались  на
коленях,  а  там на  животы легли,  поползли:  пугать не хотели.  И  снова
стреляли -  успех  один!  Потом  условились,  что  полезно будет  устроить
облаву: я лягу на снегу, ружье наготове, а "кум" забежит стороной по насту
и  будет гнать всю стаю прямо сюда.  Сказано -  сделано.  Я вижу,  как его
долговязая фигура качается на снегу,  то и дело проваливаясь, подпрыгивая,
удаляясь все дальше и  дальше.  Вот "кум" уж на месте.  Он начинает смешно
дрыгать руками,  даже ногами,  выкрикивать какие-то слова,  начинает выть,
кричать,  улюлюкать:  это он, видите ли, нагоняет уток, - примерно так же,
как хлопотливая хозяйка загоняет куда-нибудь в  угол расходившуюся курицу,
- раскинув руки,  парусом отхватив подол и выделывая циркули ногами. Вдруг
"кум" завизжал неистово.  Утки  действительно перепугались.  Большая стая,
штук тридцать, сорвалась и летела прямо на меня. Замерло сердце.
     Ну, пяток - самое малое!
     Вдруг стая,  видимо, почуяв мою особу, повернула в сторону. И дальше.
И  я  вижу только мелькающие черные точки:  скрылись уточки за  косогором,
пропали из глаз.  А  я  все лежу животом на снегу и готовое ружье держу на
взлете.  По сверкающему насту,  увязая и выскакивая,  снова пробирается ко
мне сутулая, крючковатая фигура моего "пугача-кума".
     - Не попал? - задает он ядовитый вопрос.
     - Попал, - отвечаю невесело.
     - А где же?
     - На том берегу, за болотинкой, поди-ка поищи со своим талантом...
     Мы возвращаемся к шарабанам и уж целую дорогу про охоту ни слова.  Да
и в самом деле,  рассуждали про себя, эка невидаль - охота! Словно про нее
только и говорить, давай лучше о чем-нибудь другом.
     Спутницы  уехали  далеко  вперед,  замерзли.  Отбранив  нас  авансом,
сколько полагается, они сели в переднюю кибитку и умчали одни, а мы теперь
их   догоняем,   тщетно  стараясь  быть   веселыми  и   тщательно  заминая
воспоминания о несчастной недавней охоте.
     Лысый Курдай однообразен и скучен. Сухой пронизывающий ветер заставил
нас укутаться в  тулупы.  Весна не  весна,  да  и  зимы нет настоящей;  по
морозному  ветру  вспоминаются январские  холода,  а  дорога,  бесснежная,
заледенелая,  крепится,  словно  капризными мартовскими вечерами.  Кой-где
непромерзшая жидкая кашица,  а  по  лощинкам и  ниже,  за  холмами,  серый
скучный  незимний  снег.  Оледенелые снежные  вершины,  где  нет  ни  лета
теплого,  ни зеленых трав, - это царство вечного холода и суровых буранов,
- оно где-то в  стороне.  Издалека сюда смотрят серебряные хребты,  словно
завидуют Курдаю, что его пригрело солнце, что с него падают ледяные оковы,
что  из-под  белого  савана пробивается к  жизни  зеленое царство.  Курдай
оживал.  Он  еще  боролся с  последними,  прощальными бурями,  с  ледяными
ветрами,  но  уж  властно и  здесь и  там давала себя знать и  чувствовать
близкая  весна.  По  широкому  однообразному плато  мы  трусим  версту  за
верстой.  Молчим. Уткнулись в высокие ворота бараньих тулупов. На режущем,
жгучем ветру кому же охота пускаться в разговоры!  Вот и спуск.  Отсюда до
станции Курдай осталось всего пять-шесть верст.  Вначале этот спуск так же
однообразен и гол,  как вся курдайская хребтовина. Но чем ниже, чем глубже
в ущелье,  тем ярче тона,  неожиданней, прекрасней горные ландшафты. Кручи
гор повисли с обеих сторон причудливыми громадами,  они избиты,  изрезаны,
вымыты  теплыми дождями,  высушены,  иссечены острыми горными ветрами;  то
взметнутся стрельчатыми шпилями,  иглами, копьями, круторебрыми кинжалами,
то   осунутся  куполами,   гигантскими  тумбами,   беспорядочными  грудами
разбившихся скал.  А над скалами плавают любимцы гор, красавцы орлы. Парят
медленно, величаво, торжественно, то пропадая за отрогами, то выплывая над
ущельем, чернея в прозрачном, легком голубом эфире.
     Навстречу по  узкой дороге,  в  ряд,  один за  другим колышутся бурые
невозмутимые верблюды;  и  на горбатой спине и  на тощих,  костистых боках
навешаны  узлы,  понатыкана домашняя утварь:  это  караваном уходят  семьи
дунган из верненских степей.  Впереди только вожатые - в цветных кафтанах,
в широких поясах,  на манер цыганских,  в легких причудливых шапочках; они
идут рядом с  верблюдами и выкрикивают резким голосом какие-то незнакомые,
непонятные нам угрозы.  За верблюдами на повозках, запряженных лошадьми, -
дукганки,  молодые  и  старые,  черномазые ребятишки  с  блестящими карими
глазами.  Красные,  синие,  голубые ленты, шарфы, пояса, юбки... Улыбаются
нам с  повозок и  что-то кричат незнакомое,  непонятное.  Мужчины проходят
молча, без звука, без улыбки.
     Прошел караван.  Дорога кружит по  ущелью,  мелькает чистыми,  заново
построенными мостиками,  переброшенными здесь и там, ширится, все ширится,
и,  наконец,  выплывают  нам  навстречу зеленые  гладкие  купольные головы
холмов. Это холмы по долине, они говорят о том, что кончились горы, что мы
выезжаем в  курдайскую равнину.  Вот  и  холмы миновали,  глянула знакомая
белая мазанка почтовой станции.
     Путь был недолог.  Ждать здесь не стали. Перепрягли коней - и дальше.
Теперь уж и до Верного осталось немного и хочется скорее-скорее туда. И мы
глотаем станции одну за другой,  не ждем, не отдыхаем: назавтра хотим быть
у цели.
     Помнится,  в  эти  последние дни  да  и  на  станциях  перед  Курдаем
приходилось все время вести жаркую перебранку с начальниками станций.  Это
был  преудивительный  и  прегнуснейший  народ.   Почти  сплошь  такой.  За
исключением немногих.  Помнится,  в  пути  обогнали  мы  почтовые  тройки.
Приехали на пункт,  ждать не стали - попросили лошадей. Запрягают. И когда
уже  все  было  готово,  когда  мы  перегружались,  чтобы ехать дальше,  -
подкатили почтовики и властно заявили:
     - Ехать нельзя: мы едем.
     - Позвольте, мы же первые приехали, - заявляю им.
     - Ничего не значит. Почта прежде всего.
     - Но у меня, посмотрите: "вне всякой очереди".
     И показываю им мандат,  где говорится, что по делам большой срочности
и важности ехать надої вїнїеї вїсїяїкїоїйї оїчїеїрїеїдїи. И слова эти даже
подчеркнуты.
     - Ничего не значит, это чепуха, - брякнул почтовик.
     - Какая чепуха? - взъерошился я.
     - Да так...  Ну,  нечего с  вами болтать,  -  объявил он небрежно,  -
выкладывайте вещи, мы едем.
     Тогда я к делу подскочил с другого конца.
     - Грузу у вас сколько?
     - Около тридцати пудов...
     - А кто сопровождает?
     - Я...
     - А  это  кто такие?  -  наступаю я  на  почтаря и  указываю на  трех
подозрительных субъектов, с ним приехавших и напоминавших по внешнему виду
мелких торговцев.
     - А они какое право имеют ехать? - кричу я раздраженно почтарю.
     - Такое право,  что со мной,  - ответил он. - Да и что за разговоры -
выгружайтесь!
     А  я  уж  слышал  раньше,   что  почтовики  в  те  дни  спекулировали
бессовестно:  из  Ташкента в  Верный везли дешевый кишмиш,  а  из Верного,
обратно -  белую муку.  Заглянул я им в повозки, ощупал, - вижу, совсем не
почта - мешки кишмишу.
     - Это что же такое?  Ах вы, сукины сыны!.. Сейчас же документы! Я вам
в Верном покажу кузькину мать!
     Но почтарь был парень тертый.  Хотя он и понял, что на тридцать пудов
три  тройки занять ему  нельзя,  все же  попытался воздействовать на  меня
испугом:
     - Нет, вы мне свои покажите... У нас закон... Я вас законом...
     Мы записали друг друга и поклялись притянуть непременно к суду. Брань
бранью,  а мы все-таки сели и уехали.  Почтарь поехал за нами,  - не знаю,
сразу ли достал он лошадей под мешки кишмишу.
     Был и другой случай. Приехали.
     - А ну-ка, приятель, нам лошадей...
     - Нет  лошадей,  -  отвечает  сумрачно  и  вяло  худосочный моложавый
смотритель.
     - Как, ни одной?
     - Ни одной...
     - Совсем пустой двор? - изумился я.
     - Не совсем,  тройка есть,  да только пришла, упарилась, устала, - ее
нельзя.
     - А скоро ли придут новые?
     - Не знаю, - отвечает он нехотя.
     - То есть как же "не знаю",  кто же знать-то будет за вас!.. Ну, хоть
примерно, вы когда их отправили?
     - А какое вам дело?! - оборвал он грубо.
     Кровь ударила мне в голову.
     - Что за хамское отношение?  Что,  вы не можете, что ли, отвечать как
следует! - крикнул я ему, обозленный.
     - Нечего отвечать-то,  без вас все знаем, - ответил он, стараясь уйти
в комнату.
     - Нет,  постойте,  -  останавливаю  я,  -  вы  все-таки  скажите  как
следует... Вот мандат... Я еду срочно...
     - А мне што за дело?
     - Да,  черт вас дери,  мне-то  это не безразлично!..  Скоро ли лошади
ожидаются, спрашиваю я вас, и долго ли ждать?
     - Не знаю, - ответил он на ходу и скрылся.
     Я  посылаю "кума" на  разведку:  осмотри все конюшни,  проверь насчет
оставшейся тройки.
     Он через пять минут бежит возбужденный:
     - Четырнадцать лошадей!!!
     - Что-о?.. - не понял я.
     - В стойлах на дворе четырнадцать лошадей...
     Я  побежал вместе с  ним во двор и глазам своим не верил:  по стойлам
действительно стояло четырнадцать штук. Мы сейчас же в юрты к киргизам:
     - Лошади давно стоят?
     - Вчера ездил... - отвечают возницы.
     - А сегодня не ездил? - спрашиваем.
     - Нет...
     - Все не ездили?
     - Нет...
     Разъяренный, несусь прямо к смотрителю и кричу на бегу:
     - Это что за подлость! Саботажничать?!!
     - Лошади устали, заезженные, - оправдывается он.
     Ни слова не говоря,  хватаю негодяя за шиворот, трясу, как собачонку,
и, не в силах сдержаться, рычу:
     - Ах ты, сукин сын! Если через десять минут не будет лошадей - шашкой
по башке!!!
     Через  десять минут  лошади готовы.  Но  прежде я  составил протокол.
Оказалось,  что смотритель из семинаристов,  сын попа.  В  Верном я  отдал
протокол в почтовое отделение, а копию - ЧК, судьбы не знаю.
     Где ты, семинаристик? Помнишь ли свой саботаж и заслуженную встряску?
     Едем дальше. О, ужас! На следующей станции почти буквально то же.
     - Нет лошадей.
     - Ни одной?
     - Шесть больных, больше нет...
     Мы сразу в  конюшни.  И  что же:  вместо шести больных...  семнадцать
здоровых! Расспросы киргизов-возниц разъяснили дело.
     Я подлецу показал дуло нагана.
     Через десять минут мы уезжали.
     С    такой   шпаной   мы   до   полусмерти   измучились   за   долгий
шестисотверстовый путь.  Потом  в  Верном  смеялись местные  ответственные
работники:
     - Вы один раз проехали,  да устали, а мы тут с ними все время маемся.
Шпана на шпане. И саботажники. А заменить некем, - вот пока и миримся.
     Станция за станцией,  скандал за скандалом,  - мы близимся к Верному.
Навидались  теперь  мы  всяких  видов,  насмотрелись диковин,  наслушались
слухов, рассказов и смутных догадок.
     На  место приехали совсем не  новичками:  за долгий путь чего-чего не
увидели, не услышали, не узнали!
     А вот и Каскелен -  последняя станция перед Верным.  Станем ли ждать,
когда не осталось и трех десятков верст! Скорей, скорей! Довольно дорожных
мытарств и бесплодной глупейшей брани с почтарями и смотрителями. Мы катим
по шоссе.  Нервничаем.  Ожидаем,  как он покажется, Верный. И где-то вдруг
вдалеке мелькнули церковные куполы и  кресты,  потом  стали  видны окраины
города,   вырисовывались  отдельные  домики...   Ну,  здравствуй,  Верный!
Здравствуй, пока чужой, таинственный город, о котором мы так много слышали
и  которого совсем-совсем не  знаем.  Как ты встретишь нас?  Как мы станем
работать?  Ты  -  центр  огромной области.  В  тебе  бьется  сердце  жизни
полуторамиллионного населения.  Много кружили мы за гражданскую войну:  по
Уралу,  по самарским степям,  по уфимским горам... и все эти центры: Урал,
Самара,  Уфа  -  это целые полосы жизни.  Каждая имеет свою особую печать,
свое  лицо.  А  ты,  новый наш  незнакомец,  какое будешь иметь лицо?  Как
развернется здесь наша работа?  Сумеем ли понять обстановку,  войти в круг
вопросов и в дружескую, тесную семью работников? Неужели интриги, зависть,
склоки ожидают нас вместо горячего труда? Нет, нет, не надо! Мы верим, что
расправим  здесь  крылья,  размахнемся в  плодотворной творческой  работе,
обнажим и отдадим все, что накопилось, что было скрыто, что прибавилось за
эти  годы и  что надо непременно израсходовать,  отдать куда-то  вовне,  с
кем-то поделиться накопившимся опытом, разрядиться в новой, пока неведомой
работе.
     Так  здравствуй,  новый труд на  новой ниве!  Мы  любим тебя в  новой
обстановке,  в  любых  условиях.  И  всегда  готовы  отдаться  тебе  всеми
знаниями,  всем  накопленным опытом  жизни,  всем  пылом  молодости,  всей
горячей верою в нашу победу, в нашу