ь и  начались работы  по  изживанию экономической разрухи,  мы  в
Семиречье вели еще братоубийственную войну. Опять повторяем, что это ввиду
нашей оторванности.  Но  вот,  наконец,  докатилась и  до  нас эта волна -
стремление к порядку.
     Мы, находившиеся в городе Копале,  когда к нам приехала делегация  от
Красной  Армии  с  предложением  сдать  оружие,  - мы,  откровенно говоря,
относились с большим недоверием к тем сведениям о положении  в  России,  в
которых теперь убедились,  а еще с меньшим доверием, что отношение лично к
нам изменилось и что они пришли к нам не как враги,  а  как  братья.  Вот,
когда  был  решен  на  другой день вопрос сдать оружие,  то многие из нас,
когда красные войска вошли уже в Копал, с затаенным дыханием ждали: "Что с
нами  будет?" Но ничего с нами не было.  Нас партиями отправляли в Верный,
где мы все в данное время и находимся.  Казаки свыше 30 лет  распущены  на
работы по своим станицам, а до 30 лет - мобилизованы.
     Многие из офицеров уже поступили на службу в Гавриловке,  в Карбулаке
и Верном.
     Может  быть,  многие из  вас  зададут вопрос:  "Почему же  так  резко
изменилось в  Семиречье отношение к нам,  казакам,  когда еще не так давно
(каких-нибудь полгода) по нашему адресу неслись угрозы?  Дело в следующем:
в  данное  время  центр  позаботился и  о  нашей  окраине и  прислал своих
революционных деятелей -  опытных, видавших, как наладилась жизнь в центре
и  в  Туркестане,  которые приняли все меры и  принимают,  чтобы как можно
скорее  наладить  нормальную  жизнь,  восстановить хозяйство,  а  также  и
урегулировать отношения между крестьянами, казаками и мусульманами.
     В  данное  время  в  Верном начал  работать Казачий отдел,  состоящий
исключительно из  казаков,  который  принимает самые  экстренные меры  для
выяснения:  какие  нужны средства для  восстановления разрушенных хозяйств
казаков, а пока как единовременное пособие для удовлетворения самых важных
нужд испрашивает большой аванс.  В данное время наши,  казалось бы, бывшие
враги, а теперь братья-крестьяне иначе к нам относятся, чем в 1918 году, в
чем опять-таки не их была вина,  а вина тех,  кто хотел розни между нами и
ими.
     Настал момент забыть все прошлое.  Заблуждалась как та,  так и другая
сторона!  Пора  начать  новую,  дружную жизнь  и  общими  усилиями создать
благополучие  страны.   Продолжение  же   войны   затянет   восстановление
хозяйства: это должен помнить каждый.
     К вам,  братья казаки,  обращаемся мы,  которые вместе с вами рука об
руку дрались против Красной Армии: забудьте все, что было началом войны, и
придите на свои старые места, начните новую, тихую жизнь, идите смело и не
бойтесь, что кто-нибудь вам будет мстить и наказывать. Нет этого, нет и не
будет.
     Верно,  что и здесь жизнь не так уж гладка, конечно, исключения есть,
и,  может  быть,  будут  единоличные ошибки  и  проступки,  но  против них
Советская власть борется самым решительным образом.
     Итак,  братья казаки,  забудьте все,  сложите оружие, как сложили его
мы. Идите к нам, и вы не ошибетесь, поверив нам.

                             Бывшие: командир Приилийского полка войсковой
                                                      старшинаї Бїоїйїкїо.
                                      Командир Алатовского полка войсковой
                                                  старшинаї Зїаїхїаїрїоїв.


     Пропечатали мы его в своей "Правде" и,  кроме того,  наготовили целую
кипу листовок.  Из пленных казаков выбрали особую делегацию для посылки  в
Кульджу  к  белым  казакам.  Дали  нашим  делегатам инструкции,  писаные и
неписаные,  вручили эту кипу листовок-воззваний,  связали  их,  делегатов,
круговой  порукой  с  оставшимися,  особенно  с  теми,  кто  их выдвигал и
рекомендовал, пощупали в особом отделе их благонадежность и отправили.
     Кроме того,  дали им на руки массу писем для белых  казаков  от  жен,
отцов,  братьев, детей... На эти письма (просмотренные, разумеется, особым
отделом) мы возлагали особенно много надежд,  - так они были трогательны и
убедительны,  так  настойчиво  умоляли  прекратить  борьбу и так явственно
разуверяли в зверствах большевиков. Делегация уехала.
     А  скоро  сказались  и  результаты  предпринятой кампании,  -  казаки
самотеком пошли из  Китая в  Семиречье.  Напрасно Щербаков издавал приказы
один  другого грознее или  милостивее:  остатки белой  армии  разлагались,
казаки в одиночку и партиями направлялись к Верному.
     С  пленниками  пока  дело  было  закончено.  Казаки  и  офицеры  были
распределены.  Теперь,  через годы,  - не знаю, верно ли, - услышал я, что
Бойко все-таки не удержался, восстал против Советской власти, был пойман и
расстрелян.
     Диво ли,  что в  те  годы на  окраине,  столь глухой и  далекой,  как
Семиречье,  не  все  благополучно было  и  в  нашей партийной организации.
Пролетариата промышленного здесь  мало,  почти вовсе нет.  Местная беднота
темна    и    забита    вековым    гнетом,     смердящей    эксплуатацией.
Кулачки-колонизаторы - плохие кандидаты в большевики. Наезжая "культурная"
часть населения -  то чиновники, то торговцы, то прогорклая, обывательская
интеллигенция. Откуда быть, из чего родиться "железной когорте революции"?
Но партия существовала. И были в ней такие ребята, что ими гордиться могла
стальная большевистская армия.  Но таких -  единицы.  А большинство, масса
партийная   была   в    значительной   мере   случайная,    невыдержанная,
малосознательная. Для характеристики возьмем несколько беглых фактов.
     Перебросить какого-нибудь партийца с  одной  работы на  другую помимо
его   личного  желания  -   это  целое  событие.   Для  этого  надо  много
настойчивости, хлопот, угроз, обещаний, гарантий. Иначе: - Уйду из партии!
     Как-то  задумали  редактора областной газеты  перевести на  работу  в
трибунал.  Обсуждали в комитете партии,  областном ревкоме, признали, что,
кроме него, в данное время другого подходящего нет. Сообщили. Заупрямился.
Напомнили снова.  Отказывается.  Приказали.  Не  идет.  Что будешь делать?
Выкинуть?  Но он сам предупредил события:  подал заявление...  о выходе из
партии!  Это редактор-то областной газеты!  Так сказать,  руководитель,  в
некотором  роде,   общественного  мнения  всего  Семиречья!  Ну,  конечно,
мотивировал,  доказывал,  клялся  в  верности идеям,  партийному комитету,
клялся своей убежденностью и т. д., и т. д. А из партии все-таки ушел.
     - Не согласен!
     Затем был некий Лавриненко -  чуть ли не секретарь Верненского укома.
Наделал  такую  массу  мерзостей,  что  угодил  в  трибунал,  судился и...
приговорен к расстрелу.  Партийная организация по поводу приговора подняла
такую бучу,  что  можно было подумать,  будто она отстаивает какого-нибудь
славнейшего борца революции.  Лавриненко расстреляли.  После него осталось
огромное состояние, по тем временам что-то на несколько миллионов рублей.
     Приговорили в Джаркенте одного коммуниста к нескольким месяцам тюрьмы
или  взамен к  уплате двух миллионов рублей.  Сумма была поставлена просто
невероятная... И все же он внес ее чистоганом.
     Коммунисты-джаркентцы засевали по десяткам десятин опия,  торговали с
Китаем, наживали капиталы.
     Торговцы в  партии  -  вообще  по  тому  времени в  Семиречье явление
заурядное.
     Помнится, выбрасывали из партии таких, что жестоко колотили жен, были
истыми зверями в семейной жизни.
     Местничество и семиреченский шовинизм были невероятные.
     - Семиречье для  семиреков!  -  вот лозунг,  явно высказывавшийся или
тайно лелеявшийся огромной массой семиреченских коммунистов.
     И чему же дивиться,  что такая масса в критические моменты, в те дни,
когда  надо  было  объявить особую  выдержку,  стойкость,  сознательность,
оказывалась гнилой, никуда не годной.
     Вот прикончился Семиреченский фронт.  Стали армию частично распускать
домой:  тридцатилетних и старше - в первую очередь. Коммунисты остаются по
местам!  Во всяком случае, впредь до особого распоряжения. Не тут-то было:
партиями начали открещиваться от своей принадлежности к большевикам, чтобы
только  уйти  теперь  же   в   деревни.   Вырабатывали  разные  резолюции,
требования,   постановления.   Эту  благодать  слали  в  Верный.   Ставили
ультиматум.  Даже "цвет" партии,  высшие комиссары, и те стали наскакивать
на Верный со своими требованиями немедленного роспуска.
     Мы издаем приказы один за другим:
     "Стой. Остановись. Не разбегайся!!."
     А  тем  временем  в  обкоме  постановили провести  двадцатипроцентную
мобилизацию новых сил и  послать их  на смену бегущим или готовым удирать.
Когда об этом узнали в полках - чуть смолкли. Обождали. И многие дождались
до смены.  Но много партпублики и разлетелось, открестившись на веки веков
от партии.
     Вот на этом испытании мы увидели с  особой очевидностью,  что даже на
партийную часть  армии крепко положиться не  можем.  В  дни  испытаний они
могут очутиться не с нами.  Тогда-то и зародилась мысль:  прежде всех дел,
спешнейшим порядком пропустить хотя  бы  через  самые  краткосрочные курсы
возможно больше партийцев.  Трехмесячная партшкола, двухнедельные курсы на
русском и такие же на национальном языке - вот она, хоть чуточная подмога!
Вопрос с  занятиями встал как  боевой и  ударный.  Алеша Колосов взялся за
дело горячо - ему поручили. И по полкам, по бригадам забарабанили тревогу.
Но не было, не хватало сил - тут наше главное несчастье.
     Тем  временем из  пленных мадьяр,  австрийцев и  немцев создали "роту
интернационалистов",  готовя  хоть  какую-нибудь надежную силу  на  всякий
случай.  Коммунистов верненских  объединили  в  коммунистический батальон.
Партийная школа тоже кое-что значит и к тому же наполовину вооружена.
     Когда подсчитывали силы, получалось несколько сотен как будто верных,
более или менее надежных бойцов.
     Готовились.  Видели и чувствовали, как надвигаются грозные события. А
центру,  Ташкенту,  то и дело бубнили о своей беспомощности, об отсутствии
надежной,  воистину своей, вооруженной силы. Но что же он мог сделать, чем
помочь?
     "Эти три части (то есть рота,  комбатальон и партшкола),  - писали мы
центру в майском докладе, - должны составить при новых, могущих возникнуть
осложнениях нашу опору".
     События шли на нас неотразимо -  их жаркое дыхание мы чувствовали еще
за  месяц  до  беды.  Предпринять  меры?  Мера  здесь  только  одна:  силе
противопоставить силу.  Это  и  торопились сделать.  Но  из  худого теста,
видно, не сделать доброго хлеба!
     "Войска Семиречья,  - писали мы в том же докладе, - состоя из местных
жителей,  казаков и середняков,  представляют  собой  хулиганскую,  весьма
трусливую  банду,  зарекомендовавшую  себя  в боях чрезвычайно гнусно.  Их
привычка ставить  всевозможные  ультимативные  требования  сразу  была  бы
уничтожена,  если  бы  могли  противопоставить силу этой банде.  Для всего
Семиречья было бы вполне достаточно  иметь  шесть-семь  тысяч  центральных
войск,  чтобы  отбить  какую  бы то ни было охоту у кулаков проявлять себя
героями дня и быть постоянной угрозой мусульманскому населению. С подобной
военной  силой  чрезвычайно  трудно проводить всевозможные мероприятия,  а
особенно мобилизацию транспорта,  сбор фуража и  пр.,  так  как  по  всему
Семиречью у красноармейцев сватья да кумовья,  у которых они,  разумеется,
ничего не хотят брать и мобилизовать...  С этим  явлением  бороться  почти
невозможно.  И  поскольку  у  нас  не  будет надежной опоры - сознательной
вооруженной  силы,  постольку  все  наши  планы  обречены   на   неудачное
выполнение.  Наблюдающееся  дезертирство  красноармейцев с оружием в руках
лишь еще более укрепляет дух и смелость этих  "скандалов".  И  к  тому  же
вооружено все кулацкое крестьянство и казачество, а голыми приказами их не
разоружить..."
     Или вот, несколькими строками раньше, как мы аттестовали свою армию:
     "За  Советскую власть  семиреченские части  борются  лишь  постольку,
поскольку у  них  имеется несогласие с  казачеством и  мусульманством;  но
надеяться  иметь  в  лице  этих  красноармейцев надежную  опору  Советской
власти,  в  особенности при ухудшении национальных взаимоотношений,  ни  в
коем  случае  невозможно.  Красная Армия  Семиречья представляет собой  не
защитницу Советской власти,  а угрозу мусульманству и отчасти казачеству и
готова каждую минуту, помимо всяких приказов своего командования, кинуться
стихийно и отомстить мусульманству за памятный 916 год..."
     И  своя и  не  своя.  В  таком драматическом соседстве нам оставаться
далее было бы  с  каждым днем все опасней,  опасней...  Национальная рознь
стояла  неотвратимой угрозой.  Джиназаковская работа  только углубляла ее,
приближала момент развязки.


     И  грозней и  тревожней из Пишпека телеграммы Альтшуллера.  Для него,
видимо, совершенно очевидно, куда идет и куда ведет джиназаковщина:
     - Идет настойчивая национальная травля...
     - Нас джиназаковцы считают врагами...
     - Отношения обостряются...
     - Обличительные документы поступают непрестанно...
     - Получены новые доказательства.
     День за днем все в этом роде...
     Важнейшие телеграммы Альтшуллера доподлинно,  не изменяя ни в  едином
слове, передаем Ташкенту. Иной раз добавляем свои соображения, - они более
спокойны,   они  только  предположения.   А  сами  доподлинные  пишпекские
телеграммы   горячи,   тревожны,   насыщены   непосредственной,   близкой,
неминуемой опасностью.  Так  бывает  всегда:  тому,  кто  стоит  близко  у
развертывающихся  событий,  они  кажутся  и  крупнее,  и  значительней,  и
опасней,  чем,  тому,  кто их не видит,  не чувствует, знает о них лишь по
сводкам.  Нам в Верном они казались мельче,  Ташкенту еще мельче,  а когда
узнавала о них Москва -  о,  каким, вероятно, пустяком представлялись они,
каким  чуточным эпизодиком на  фоне  грандиозных общих событий...  Гремели
громы  польского фронта,  кипела борьба на  врангелевском...  Что  значили
какие-то ожидания в далеком Семиречье, за горами, на окраине?
     И Ташкент прислал нам совет:
     - В горячке все вам кажется крупнее!
     Он был прав и не прав.  Он многое тогда недоучел. Он путем не отобрал
пишпекских телеграмм от верненских и судил одинаково по тем и другим.  Это
вздернуло нас на дыбы,  но времени для споров не было,  укор оставили пока
без ответа.


     В  Аулие-Ата  жил  некий  Карабай Адельбеков.  Родовая давняя  вражда
поставила его на  ножи с  джиназаковским родом.  Когда узнал Карабай,  что
особая  комиссия в  Пишпеке расследует деятельность Джиназакова,  явился к
Альтшуллеру  и   сначала  скромно,   а   потом  все  резче  и  резче  крыл
джиназаковский род, и особенно самого Тиракула:
     - Отец  Тиракула  -  вор.  Он нажил свои богатства конокрадством.  Он
грабил всех окрестных киргизов,  и если вы отымете у него косяки  коней  и
стада  баранов,  киргизы  вам  скажут спасибо...  Тиракул такой же,  как и
отец...  Комиссия должна арестовать Тиракула... А я дам документы, которые
покажут,  какой  человек Тиракул,  какие он брал взятки,  какой жестокий к
киргизам человек Тиракул Джиназаков.
     Альтшуллер прислал Карабая к  нам в  Верный.  Мы  долго говорили.  Ни
словом,  конечно,  не обмолвились про политическую часть вопроса,  про то,
что  готовит-де  Тиракул Джиназаков киргизское восстание...  Только хотели
отобрать у  Карабая обещанные документы.  Но  на руках  у  него  ничего не
оказалось.  Услали его  обратно в  Аулие-Ата.  Он  потом  часть материалов
передал в комиссию.
     На примере с  Карабаем мы лишний раз увидели и убедились,  как тут на
почве исконной родовой мести могут люди пойти на крайние меры, на клевету,
на измышления.
     - Надо быть сугубо осторожным!
     Такой вывод сделали мы из беседы с Карабаем.
     Совсем неожиданно приехал в  Верный Джиназаков.  Пока он там гонял по
Пишпекскому и Токмакскому районам, его упустили из виду и последние дни не
знали, в каком направлении он ускакал.
     Мне сообщили:
     - Только что приехал Джиназаков, хочет видеться и говорить.
     Отлично. Жду. Он вошел.
     В легком черном суконном пальто.  Широкополая черная шляпа. Напоминал
по одеже не то журналиста,  не то адвоката. Черноволос, стрижен коротко. В
щелках  -  черные  ниточки глаз.  На  губах,  бороде -  черное поле,  весь
накругло черный, как жук. Снял шляпу, протягивает руку через стол:
     - Здравствуйте, товарищ...
     - Здравствуйте. Только приехали?
     - Да,  только приехал...  И к вам -  поговорить насчет нашего дела...
Наше дело очень плохо, товарищ... Очень плохо наше дело...
     - Чем же плохо?
     - Нам не дают работать.  Кругом мешают...  Мы хотим делать,  а нам не
дают,  мы  хотим другое делать,  нам  другое делать не  дают...  Советские
органы не  слушают,  и  ваша комиссия не  слушает...  Нам  ничего не  дают
делать.
     И  он  начал долго,  подробно рассказывать,  как  заботится о  помощи
киргизам,  как  работает "двадцать четыре  часа  в  сутки",  а  ничего  не
получается,  как  крестьяне  заняли  все  земли  у  киргизов  и  не  хотят
возвратить их обратно...
     - Вы  нас  все  считаете  шовинистами,  нам  везде  говорят,  что  мы
шовинисты... а этого только не понимают...
     - Да кто же вам это говорит? - спрашиваю его.
     - Все говорят...
     - Ну, а все-таки?
     - Да все говорят...
     Я  от  этих  общих разговоров все  пытаюсь повернуть речь на  работу,
которую он ведет,  хочу выяснить план,  который у него имеется, определить
перспективы,  возможности работы и  вижу -  нет  у  него ничего,  работает
вслепую, от случая к случаю...
     - Вам,  -  говорю,  - надобно было бы дело свое начинать с областного
центра,   сначала   договориться  со   всеми   областными  комиссариатами,
выработать общий верный план, и тогда они вам во всем бы дали помощь, а то
поехали  по  кишлакам,  а  здесь  ничего  о  вас  и  не  знают.  Это  была
организационная ошибка...
     - А зачем комиссия? - спросил вдруг.
     - Какая комиссия?
     - Ваша... Та, которую вы назначили в Пишпеке. Зачем она?
     Я  ему постарался объяснить,  что до  Ташкента дошли сведения о  том,
будто  отдельные члены  его  комиссии злоупотребляют своими  полномочиями.
Ташкент забеспокоился и  просил нас обследовать дело единственно для того,
чтобы опровергнуть эти  злостные слухи,  показать,  что  джиназаковская-де
комиссия работает хорошо и правильно...
     Он  смотрел на  меня хитро и  недоверчиво во все время разговора.  Но
после  этого разъяснения успокоился и  даже  выразил явное удовольствие по
поводу того, что Ташкент его сберегает.
     - А вы где остановились? - спросил я неожиданно.
     - Я... я... на Черкенской улице.
     Он  смутился,   и  видно  было  по  лицу,   что  врет,  к  ответу  не
подготовился.
     - У Павлова...  -  торопился он поправиться, называя домохозяина. - Я
скоро переезжаю на другую квартиру, - зачем-то еще сообщил вдогонку.
     Поговорили несколько минут,  расстались. Особый отдел установил живо,
что ни Черкесской улицы, ни Павлова, значит, там домохозяина нет.
     - Зачем он обманул меня?
     В  это  время прибежал посланец Джиназакова и  сообщил,  что  тот уже
переехал на другую квартиру.
     - Что за быстрота? - изумился я.
     Потом сообщили новую весть:
     - Джиназаков тяжело заболел,  слег  и,  вероятно,  несколько дней  не
встанет с постели, так что тревожить его нельзя.
     Все  это было состряпано по-детски смешно.  Совершенно очевидно,  что
все  тут сплошная выдумка,  и  Джиназакову надо было что-то  делать -  или
здесь, или выскакивая за город.
     Особый отдел установил слежку.  Так прошло несколько дней. Наблюдали,
кто к нему ходит, уходит ли он сам куда.
     Болезни,  разумеется,  не было никакой, - в тот же день видели его на
ногах.  Но слежка поставлена была,  видимо,  неумело, - Джиназаков об этом
дозналс