непременную победу!


                               II. В ВЕРНОМ

     Вот мы и в Верном. Я знаю, что здесь председателем областного ревкома
мой товарищ по Самаре,  Юсупов.  Даешь Юсупова!  В чужом месте, особенно в
такой глуши,  какая это радость -  найти с первого раза старого знакомого.
Может быть,  он,  этот старый знакомый,  и будет чужд тебе наутро же; быть
может,  скоро-скоро найдешь ты  здесь новых друзей,  отличных товарищей и,
вместо старого,  к ним,  к новым,  привяжешься,  но это потом.  А теперь -
сразу к старым знакомым!
     Мы подкатили к ревкому:  рослый стильный домина по главной улице.  Он
на углу выпирает круто вперед, кидается в глаза. Еще и не зная, что это за
дом, мы поняли, что он должен быть ревкомом.
     Дружеская  встреча,   охи-ахи,   радостные  восклицания,   торопливые
обещанья работать дружно, в контакте...
     - И  работы  так  много...  Непочатый  угол...  И  некому  браться...
Работников нет... Беда...
     Он проводил до ближних Белоусовских номеров,  где жил сам,  где и для
нас все готово. Правда, не сразу было добыто хорошее жилье, - первое время
околачивались довольно сараисто и грязно. Но это не в счет.
     - Как к делу приехал, ах, как к делу... - приговаривал Юсупов.
     - Что такое?
     - Да как же:  у нас тут уездный съезд Советов...  И надо доклад...  О
самом новом,  о  последнем -  политический...  Ну,  раз из  центра -  твоя
обязанность рассказать нам все, что было, и есть, и будет...
     Я  и  не подумал отказываться.  Да это и в самом деле отлично:  сразу
окунуться в здешнюю жизнь,  в работу,  интересы,  вопросы, нужды, - что за
блестящее начало!
     Набит  до  отказа  городской театр.  Зрелище  диковинное.  Обстановка
невиданная.  Как  будто  и  все  здесь,  словно  у  нас,  -  где-нибудь  в
Иваново-Вознесенске,  Вичуге,  Тейкове:  за  столом,  на вышке,  президиум
клонит головы над  пустыми листами бумаги;  позади,  у  стены,  прислонены
знамена, и на этих знаменах все те же могучие крики:
     "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
     "Путь борьбы и труда - это путь освобожденья".
     "Да здравствуют победные полки Красной Армии!"
     "Да здравствует Красный Интернационал!"
     Багровеет бархат,  щекочет золото  гигантских букв,  массивное древко
уперлось упорно в заплеванный,  забросанный, затоптанный пол. Табачный дым
густыми облаками ходит поверх голов.  Лица серы,  желты, бледны, матовы...
Голоса сухи,  трескучи,  словно лучина, или глухи, сиплы и хриплы: сегодня
последний день съезда, выговорились все до омертвения. Все-все, как там, в
далекой России,  на фабричных дворах, в сальных прокопченных столовых, где
мы  в  семнадцатом году  из  господских  салонов  изъятый  бархат  и  шелк
перекраивали в ало-багровые знамена и писали зычно:
     "Долой десять министров-капиталистов!"
     Но глянь по изголовьям:  вместо рабочих кепок -  то чернополая шляпа,
то увесистая шапка,  картуз крестьянский, то целая баранья шкура или белая
долгая простыня,  замотанная так  хитро  и  ловко -  национальный головной
убор.  А вместо тужурки,  пиджака -  глухо запахнутые теплые шубы, зипуны,
киргизские ватные цветные халаты...  По  рядам  говор -  удивительный,  ни
одним словом не знакомый. Что он, этот говор: про радость, довольство идет
или зло потешается, проклинает, каркает беду?
     Не знаем, не знаем, ничего не поймем.
     А  приходит урочный вечерний час,  солнце обходит положенный круг,  и
эти делегаты,  члены советского съезда, собравшиеся решать и выбирать пути
в   царство  социализма,   падают  ниц   и   молятся  восторженно,   будто
загипнотизированные,  своему неведомому богу,  воздевают руки, гладят себя
по лицу,  шепчут какие-то невнятные звуки молитвы. И снова слушают доклад.
Потом перевод.  Потом споры.  И  сами вступят в спор.  И будут доказывать,
убеждать, воздевая руки, бия себя в грудь, восторженно, пламенно, сердито.
     Не поймешь...  И  стыдно,  и  жалко,  и больно оттого,  что не можешь
понять эту вот сочную,  такую нужную,  важную речь; в ней подлинное, в ней
жизнь,  сегодняшний день.  Его надо знать, иначе немыслимо работать. А его
не знаешь.
     И не  узнаешь.  Потому  что немыслимої пїеїрїеївїеїсїтїи,  рассказать
пламенную чужую речь.  Переводчик всегда  лишьї  оїсївїеїдїоїмїлїяїеїтї  о
том,  что  ему  надо перевести.  И от этого осведомления не остается почти
ничего.  Все пропадает.  Живое,  нужное, серьезное слово - уплыло. И мы от
этих первых неожиданных уроков вешаем голову.
     Кончатся речи. Уйдут делегаты в зал, по коридорам, сомкнутся у дверей
- и  снова о чем-то горячо толкуют,  спорят.  Волнуются о важном.  Кричат.
Потрясают кулаками,  грозят... Кому? Нам или врагу нашему? Мы даже и этого
не знаем.  А речи,  крики так громки, так волнующе свежи, так увлекательны
неподдельной искренностью!  Мы знаем одно:  здесь,  по Семиречью,  главная
сила -  националы. И не столько татары, дунгане, китайцы, таранчи, сколько
киргизы.  По киргизским кишлакам вся советская глазная сила. Там, в них, -
будущее советского Семиречья.  И знаем мы еще,  что по кишлакам киргизским
мало у власти бедноты.  Больше манапы,  баи, тузы-богатеи, знатные господа
киргизские.   Только  кой-где,  почти  случайно,  на  редкость,  в  совете
кишлачном заседает трудовик, бедняк киргиз...
     Вот они,  делегаты киргизские,  - в цветных чалмах,  цветных халатах;
дородные, упитанные, с незнакомо-замкнутыми лицами, странными, непонятными
жестами,  чужой, незнакомой речью... Они из советских киргизских кишлаков.
Но что они думают?  Чего хотят? С чем согласятся, на каких пределах и где,
за какими пределами они восстанут как открытые враги?
     Нам  мучительно трудны эти  коренные,  самые важные вопросы.  На  них
ответа нет.
     А кулацкая деревня,  сытая казачья станица,  - они тоже прислали сюда
не нашего комбедовского мученика,  не безлошадного, безземельного батрака,
не  измыленного  помещиком  беззащитного,  полуголодного  испольщика.  Нет
таких.  Здесь  казаки  -  исконные.  Да к тому же станицы казацкие будто в
опале:  не милует,  не жалует,  не  любит  их  победительница  -  кулацкая
деревня.  И  казак сердит на деревню.  А с деревней - на Советскую власть,
потому  чтої  дїеїрїеївїнїяї  создала  здесь  Красную  Армию   и   деревня
прихлопнула  казачьих атаманов:  Щербакова,  Дутова,  Анненкова...  Только
немногие из станичников, все переборов и все переступив, знают, куда идти,
за что бороться,  где правда,  где верная победа. Но этих мало. А коренная
станица - терпит,  но не любит - ох, не любит - Советскую власть! Мы и это
знаем.
     Вот они - делегаты кишлаков, станиц, деревень...
     И  каждый  по-своему -  друг  и  недруг советскому,  большевистскому,
новому...
     Мы насторожились.  Чувствуем двойственность.  Еще не знаем, что и как
станем делать в этой новой, своеобразной, трудной обстановке.
     Знамена ало-багровы; солнечным золотом горят беспокойные лозунги; так
же,   как   в   родных  рабочих  центрах,   здесь  встанут  и   стоя  поют
"Интернационал"...   И  резолюции  принимают:   бороться...   трудиться...
строить...
     Все, все - как там... И в то же время мы с первого дыхания чувствуем,
как глубоко отличны эта обстановка, эта среда, это пение, эти лозунги, эти
принятые резолюции. Надо быть осторожным...
     Последний день съезда. Сейчас поручают сделать доклад... Что ж: идет.
     О чем ином тогда было говорить,  как не про новый курс,  новые задачи
нашего  хозяйственного  строительства...  ЦК  еще  задолго  до  партийного
съезда,  то  есть  до  27 марта,  опубликовал эти тезисы.  И в центральной
России каждая крошечная ячейка  обсуждала  их,  искренне  горячась,  шумно
радуясь, и повсюду - с острым, глубоким, крепким пониманием великих задач,
намеченных здесь на близкое и дальнее  время.  Вот  Туркроста  эти  тезисы
размножил на серых тощих листочках и по Туркестану. От себя добавил:
     "Особенно  тщательно  наши   хозяйственные  задачи   должны  обсудить
коммунисты  Туркестана,   где   борьба  на   хозяйственном  фронте  только
начинается..."
     Мы смотрим на этих делегатов и думаем:
     Пункт   пятый...   "От   централизма  трестов   к   социалистическому
централизму"...
     Большой, серьезный    пункт    тезисов.    Но     что     до     него
пїрїаїкїтїиїчїеїсїкїиї  сїеїгїоїдїнїя  - этим семирекам,  у которых нет ни
заводов,  ни фабрик,  а одна  только  пашня,  косяки  степных  кобылиц  да
пастбища поднебесных гор. Нет, на этом пункте застревать нельзя... Другой,
седьмой.
     "Выработка форм социалистического централизма"...  восьмой,  десятый,
пятнадцатый -
     "О ремонте паровозов и постройке новых".
     Нет-нет,  тут только пару слов, мимоходом, самых общих, а весь доклад
построить, быть может, даже и не на главном... пусть, но оно ближе, нужнее
зїдїеїсїьї тїеїпїеїрїь.
     Говорить здесь о "мобилизации индустриального пролетариата" не то что
вредно,  а попросту не нужно:  слова останутся словами, толку от них ни на
грош.
     Тезисы - одно, а как их разъяснитьї зїдїеїсїь - это статья особенная.
     И доклад построен был под Семиречье.
     "Устанавливаются с удовлетворением бесспорные признаки подъема воли к
труду в передовых слоях трудящихся"...  -  так начинались тезисы.  Да,  на
этом полезно сделать остановку.  Здесь можно сказать хорошие, нужные слова
о  превосходстве  организованного  коллективного  труда  над  разобщенным,
частным, случайным.
     Потом -  о  трудовом соревновании.  Этот вопрос в ту пору был и нов и
свеж.  Он  взволновал глубоко,  открывая новый  путь,  новую форму,  новую
подмогу.
     Когда говорили  об  областных  хозяйственных  органах,  о  том,   что
"областные    бюро    должны    иметь   широкие   полномочия   в   области
непосредственного   руководства   местной   хозяйственной   жизнью"...   -
неподдельное оживление зашелестело по рядам,  каждый понял по-своему - как
еїмїуї любо - эти "широкие  полномочия":  окраины  всегда  особенно  охочи
говорить  и  думать  и  спорить  о  своих  полномочиях,  -  этой  любовью,
разумеется,  пылало и глухое Семиречье...  Говорили мы дальше и об участии
масс в управлении промышленностью,  и о спецах,  и о ремонте паровозов, но
мало:  три четверти съезда - уж никак не меньше - в жизнь свою не  слыхали
фабричного гудка,  паровозного свистка,  не видели ни вагона,  ни шпал, ни
рельсов...  Зато все силы были собраны,  все знания,  весь опыт и уменье -
все  было  пущено  в  ход,  когда  прозвучали  роковые для Семиречья слова
одиннадцатого тезиса:
     "Собрать  путем  высшего  напряжения  сил  продовольственный  фонд  в
несколько сот миллионов пудов".
     Мы  уже знали,  что тут,  на месте,  никакие приказы о  разверстке не
помогали, что все сборы кончались пустяками: хлебное, сытое Семиречье мало
думало о голодных городах, об изморенных деревнях республики.
     Сытый  голодного,  воистину,  не  понимает.  Гудели уныло на  скамьях
делегаты: хлебные жертвы им были не по сердцу.
     А дальше -  вопрос о трудовых армиях. Этот вопрос жгуч и злободневен:
армия  Семиречья переходит на  положение трудовой.  Как  будто  слушают  и
внимательно, а согласья, одобренья на лицах нет. Учтем. Через "субботники"
(тут - улыбочки, усмешечки) - к концу: Первое мая!
     Надо  "превратить  международный пролетарский  праздник  Первое  мая,
выпадающий  в   этом  году  на   субботу,   в   грандиозный  всероссийский
субботник..."
     Выслушали.  Согласились.  Одобрили. И спели потом "Интернационал". Но
все это чуть-чуть не то...  Мы выросли в ином краю,  мы привыкли,  чтобы и
говорили,   и  слушали,   и  понимали  по-иному...   Мы  чувствовали  себя
учениками...


     В  номерах  Белоусовских с  первого вечера  мы  себя  чувствовали как
старинные  завсегдатаи;   годы  гражданской  войны,  метанье  по  фронтам,
быстрая,  часто внезапная смена мест, людей, обстановки - все это приучило
смотреть на себя,  как на песчинку огромных,  гигантских валунов,  которые
ходят,  вздымаются,  мчатся из края в край по просторам пустыни... И везде
тебе,  песчинке,  плечом к плечу касаться тысяч других,  таких же, как ты,
везде валуны одинаково тяжки,  везде их  взлет одинаково рьян,  и  дик,  и
страшен,  везде тебя,  песчинку,  будет жечь все то  же раскаленное добела
солнце...  И  что  тебе жалеть?  К  чему привязаться?  Что дорого тебе вот
здесь,  на сотой,  пятисотой, тысячной, десятитысячной версте? Не едино ли
близко, не едино ли дорого? Только бы не отбиться. Только бы вместе. Взмет
- во взмет, полет - в полет, паденье - в паденье, - но, разом, вместе, под
одним ударом!
     И  мы,  песчинки,  привыкли так же  быстро,  легко родниться с  любою
обстановкой, как легко могли ее и оставить, бросить, забыть ради другой, в
которую помчали волны разгоряченных валунов...  Номера Белоусова.  И точно
такие же были у нас - на Дону, на Урале, в Грузии, на Кубани, в Сибири, по
Украине, - где их не было. У каждого в своем месте - и по многу раз.
     А  потому  нет  для  нас  никакой разницы,  нет  нового,  особенного,
отличного: мы здесь, как и там, - у себя.
     Худенькая, тихая больная женщина, годов сорока, с птичьим изморенным,
бледным лицом,  то  и  дело снует по  коридору,  -  это  Таня,  коридорная
прислуга.   И  мы  сразу  с  нею  все  подружились,  одарили  ее  кишмишом
ташкентским,  наши девушки и женщины сунули ей кто юбку, кто кофту лишнюю.
Таня ставила нам самовары, с первого вечера стала нашим другом.
     В номерах Белоусовских оживление чрезвычайное.  По грязному  длинному
коридору,  где  вместо  дорожки-ковра  болтается  под  ногами нечто вдрызг
измоченное и изодранное,  снуют  знакомые  и  незнакомые  лица.  То  халат
мелькнет  цветной,  то  пестрая  "тюбетейка",  прошелестит тихим восточным
походом куда-то в дальний номер киргиз - чей-то гость или товарищ.
     То появится Лидочка и спешит-спешит легкой, воздушной, подпрыгивающей
походкой, будто и не идет она, а летит, чуть носками касаясь земли...
     Рубанчик - этот вечно в суете и торопится:  и разговором, и походкой,
и жестами,  - ему всегда мало времени. Выскочит из номера, как очумелый, и
несется  вон  - без фуражки,  без пояса,  обгоняя идущих впереди,  едва не
сбивая встречных.  Он торопится всего-навсего в номер к Ионе, - и тот его,
словно  ушатом  ледяной  воды,  окатывает  своим  эпическим  спокойствием,
какой-то олимпийской медлительностью действий,  своим ясным,  тихим, умным
взором,  медленной,  покойной речью.  У Рубанчика глаза прыгают,  мечутся,
искрятся,  сверкают от беспокойства,  а  у  Ионы  под  стеклышком,  словно
огоньки  далекой  деревушки,  ровным,  немигающим  светом лучатся покойные
круглые зрачки.  Рубанчик - весь суета и трепыхание петушиное,  у него  ни
рука,  ни  нога минуту не продержатся спокойно,  а Иона может часами почти
недвижимо оставаться на месте и думать,  обдумывать или  спокойно  и  тихо
говорить,  спокойно  и  многоуспешно,  отлично делать какое-нибудь дело...
Глядишь на него, и представляется: попадает он в плен какому-нибудь белому
офицерскому батальону, станут, сукины сыны, его четвертовать, станут шкуру
сдирать, а он посмотрит кротко и молвит:
     - Осторожней... Тише... Можно и без драки шкуру снять...
     И все-таки Рубанчик и Иона -  хорошие приятели.  Каждый другого любит
за то,  что он не похож на него самого.  А  еще за то,  что каждый другого
испытал и  знает на  работе,  отличные,  трудолюбивые,  честнейшие ребята.
Домчится Рубанчик к Ионе, а тут Лидочка подоспеет, - завязалась беседа.
     Отеческой походкой  подойдет,  снисходительным  баском поприветствует
всех сидящих,  дважды улыбнется, трижды похлопает себя по коленям и станет
авторитетным,  почти резонерским тоном убеждать и доказывать - Альвин.  Он
желт лицом,  худощав и сух;  по всем приметам,  слабосилен  и  немощен,  а
живуч,  как кошка,  и все походы выносит без всяких заболеваний. С громом,
грохотом и протестами неведомо на  кого  и  за  что  врывается  в  комнату
Мутаров,  лихо  на  бегу  срывает  запотевшее  пенсне  и  с  остервенением
протирает его не первой свежести тряпичкой,  обзываемой  в  шутку  носовым
платком. Специальность Мутарова - делать беседу беспокойной и воодушевлять
своих  собеседников,  волновать  их  и  озадачивать  сотнями  вопросов   и
сомнений,  которые,  подобно несметным тучам звонкого комарья,  постепенно
кружатся у него в голове, не давая покоя.
     Непременно постучит дважды в  дверь и  войдет спокойно,  с  трубкой в
зубах,  с иронической улыбкой на мясистых,  тяжеловесных губах, потряхивая
лохматою гривой  черных кудрей,  меланхолический философ Полин.  Он  имеет
способность "абстрагировать" всякий факт и частный вопрос,  - он их всегда
возводит до "общего...  целого... основного"... С ним беседовали и спорили
чрезвычайно охотно,  но лишь с одним постоянным и непременным казусом:  от
общих  рассуждений кувыркали его  безжалостно к  живым  и  частным,  более
мелким и понятным фактам повседневной действительности.
     Редко  спорил,   много  молчал,  ум  копил  у  нас  на  глазах  юный,
женообразный Гарфункель.  Через год в  Фергане поймали Гарфункеля басмачи,
долго пытали, потом пристрелили, а труп закинули в волны реки.
     Верменичев был  новичком в  нашей  среде  -  он  пришит был  ко  всей
компании только в Ташкенте, не вынес трудов самарской работы, не выстрадал
долгого, месячного пути через киргизские степи, через Аральское море, - он
был новичком и лишь позже сблизился тесней со всей компанией. С нами всеми
была  и  Ная,  -  она  заведовала потом  театральными делами  дивизии:  по
специальности.  Нельзя забыть и  про Алешу Колосова,  -  он был едва ли не
самым  юным  из  всех.  Мы  любили  его  за  чуткую  отзывчивость,  свежую
искренность, за горячий нрав и ясную голову: он, пожалуй что, на следующий
день по приезде сел писать нечто вроде "популярной политической экономии".
Алеша,  написал ли?  Потом он создал отличные партийные курсы и  руководил
ими до самых трудных дней, до мятежа, да и после того не сразу выбрался из
Семиречья.
     Эта компания недаром прикатила в Верный. Одни со мною, другие - через
две  и  три недели,  пока не закончили в пути порученного серьезного дела.
Отличительной   чертой   нашей   компании   была   глубокая   товарищеская
солидарность.  Ни  начальников,  ни  подчиненных  по существу не было и не
чувствовалось.  Особенно здесь,  в Семиречье, где мы сознавали себя как-то
особенно  близкими  друг другу,  как-то по-особенному крепко спаянными.  И
вопросы все решались не то что "коллегиально",  а  попросту,  сообща:  они
прояснялись  уже  в наших беседах,  частных товарищеских беседах,  которые
велись по вечерам,  и когда надо было  писать  ли  приказ,  составлять  ли
инструкцию, разрешать ли затруднение, - налицо было совместно, коллективно
продуманное мнение, и оставалось его только оформить, высказать, написать.
По  положению  уполномоченного реввоенсовета,  мне приходилось возглавлять
эту рабочую группу, а равно и то учреждение, в котором многие из нас стали
работать: "Управление уполномоченного".
     По положению,  мне  приходилось  подписывать единолично все приказы и
распоряжения,  вести разговоры по  проводу,  давать  телеграммы,  отсылать
доклады,  вести переговоры... Но уже теперь надо запомнить, что это только
пїої вїиїдїу,  с внешней стороны, были действия единоличные, - по существу
они  представляли  собою  результаты  наших  официальных или неофициальных
совещаний и бесед. Так было и в дни мятежа, разразившегося через месяцы, -
и  там  документы,  которые  стану приводить и под которыми стоит мое имя,
надо принимать  лишь  условно,  не  напрямик:  имя  -  именем,  нельзя  же
расписываться  целой  ватагой.  Но  когда  надо рассматривать самые факты,
действия,  не надо упускать из виду, чтої рїеїшїеїнїиїяї были совместными,
-  одному  немыслимо  было  бы  вместить,  успеть  и  овладеть всею массою
трудностей, которые тогда на нас свалили