спечен. И
притом неуспех,  быть может,  с драматической развязкой. Значит, надо дело
так  обернуть,  чтобы  первыми  освещались вопросы  второстепенные,  менее
жгучие,  такие,  на  которых легко можно выступить с  успехом,  безгневно,
удачно и развить даже крутую критику...  Из таких,  например, подойдут: об
устранении волокиты,  бюрократизма,  о пропусках, излишествах и т. д. Если
нет  иного  исхода -  самую лютую спустить с  цепи  демагогию.  Да  мы  на
демагогию  согласились  заранее  -  вряд  ли  без  нее  обойтись  в  таком
исключительном положенье!  Тут все средства хороши,  только вели бы  нас к
намеченной цели - бескровной ликвидации мятежа.
     Шли  и  думали,  думали  и  говорили с  Никитичем о  разных возможных
деталях предстоящего сражения.  Пришли на место. Вот она - снова крепость.
Два  дня назад мы  тут сидели в  заключенье.  Тогда обошлось.  Ну,  а  как
сегодня - обойдется ли?
     Ишь, как  гудят  кругом  толпы  вооруженных мятежников.  И шинели,  и
гимнастерки, и пиджаки, и рубахи рваные, и зипуны, и армяки крестьянские -
шныряют  кругом.  У каждого винтовка.  Каждый готов в дело.  В бесконечном
море голов лиц не видать, не узнать, перемешались люди в суетливой толчее.
Отовсюду  гул  глухой  гудит,  словно  в  тревогу десятки зычных фабричных
гудков.  Там перекличка  мечется  над  головами;  здесь  густая,  угрюмая,
зловещая  брань;  тупыми ножами режет по сердцу скрипучий визг пересохшего
грузовика;  звенит  и  лязгает,  сталью  присвистывает  грозно   бряцающее
оружие...   Крепость   буйно  взволнована,  крепость  охвачена  суматошной
тревогой. В каждом лице, в каждом выкрике - угроза, набухшая жажда расправ
и   бесчинств,  страстная  охота  дать  простор  растревоженным,  на  волю
прорвавшимся  страстям...  Наэлектризованные  толпы   вооруженных   людей,
заранее не доверяющих всему,  что им станут говорить, ненавидящие тех, кто
станет это говорить,  и жаждущие и готовые к расправе, - вот обстановка, в
которой   должны   были   разрешаться  вопросы  о  государственной  власти
Семиречья.  Обстановка,  вежливо выражаясь,  неподходящая.  Обстановка  не
предвещала ничего доброго.  Но дело надо делать.  Незаметные, всем чужие -
мы пробрались к боеревкому.  Там находились в сборе почти все  его  члены.
Блеснула  мысль:  а  не  лучше  ли вопросы разобрать здесь,  на заседанье?
Уломать тридцать - сорок - пятьдесят человек куда легче,  чем пятитысячную
хмельную   массу.   Созвать  сюда  представителей  рот,  будем  мы,  будет
боеревком. Все выясним, обо всем дотолкуемся, а там - каждый представитель
на собрании своей роты доложит результаты, разъяснит все, разовьет должным
образом; так вернее, ближе к цели. Так вся крепость будет ублажена. А в те
роты,  где  не  все  понято,  пойдут  члены  боеревкома  вместе с нами,  и
совместно мы поможем выяснить непонятное.  Словом, нам хотелось иметь дело
сї рїоїтїаїмїи, а не со всей крепостью разом. И так настойчиво убеждали мы
присутствующих,  что  они  уже  начали  было  с  нами  соглашаться...   Но
"активисты"  не  дремали,  -  они  один за другим во время этих разговоров
исчезали из-за стола,  скрывались во  двор,  делали  там  свое  закулисное
дело...  Когда  уже  все  у  нас  было  договорено,  в дверь вломились три
красноармейца и зычно, громко объявили:
     - Што за  собранье тут за  стеной?  Мы  не позволим,  чтобы теперь за
стеной  -  все  в  крепости надо  делать открыто,  передо всем  народом...
Никаких чтобы секретов... Так требует крепость...
     Заявили, повернулись, пропали в толпу, а за ними еще двое, затем и по
одному,  и  по  два,  по  три -  вламывались непрерывно,  словно кто-то по
очереди,  как из-за  кулис на  сцену,  проталкивал их  сюда из-за  дверей.
Боеревком примолк,  -  против  "голоса  народа" выступать он  не  решился.
Поднялся во всем своем составе и, направляясь к двери, позвал нас:
     - Айда на телегу!
     Через бурно взволнованную массу,  плотно запрудившую теперь помещение
боеревкома,  мы протискались на середину крепости,  к знаменитой, памятной
нам телеге, откуда держались речи. В толпе мелькали здесь и там узкоглазые
бронзовые лица киргизов. И как увидели - легче. А в памяти промчалось:
     "Не  из  той ли  и  ты  таинственной нашей охраны,  про которую вчера
говорил Шегабутдинов?"
     Алеша  Колосов привел партийную школу  и  кольцом построил ее  вокруг
телеги.  Таким образом,  ближние ряды были из своих.  Мелькали и отдельные
знакомые лица  городских "партийцев":  городская организация сегодня утром
пришла  сюда  целиком;  она  тоже  протискивалась  вперед,  к  телеге,  из
открытого врага превратившись в  нашего попутчика...  Толпа со всех сторон
притиснулась тесно к  телеге,  а  мы  на  ней  стоим,  как пойманные,  как
приговоренные,  и  озираемся кругом и видим со всех сторон только злобой и
ненавистью сверкающие взоры...
     - Надо выбрать председателя...
     - Ерискин...  Ерискин...  Ерискин...  - загалдели дружно кругом. Было
ясно, что кандидатура задумана была раньше.
     Кого-то выбрали секретарем - кажется, Дублицкого. Выбрали Ерискина, а
того и не знали,  что удивительным образом он привязан к Белову, что слово
беловское для  него -  закон:  так любил,  уважал Панфилыча Ерискин еще за
давнюю работу на красных фронтах.
     И того не знали,  что Ерискин вчера вечером был у нас -  мне и Белову
рассказывал секреты крепостные и  на  сегодня обещал "честным словом" свою
помощь.
     Недели две назад Ерискин за что-то был посажен трибуналом и  всего за
несколько дней  до  восстания убежал из  заключения и  скрывался где-то  в
горах  под  Талгаром.  Авантюрист по  натуре,  хитрый и  смышленый парень,
храбрый  боец  -   он,   разумеется,   вовсе  не  был  сознательным  нашим
сторонником.  Им руководила единственно привязанность к Белову да надежда,
что положительной своей работой теперь,  во  дни мятежа,  он  искупит свою
прежнюю вину и получит прощенье от Советской власти.
     Итак -  Ерискину председательствовать!  Черноволосый,  черноглазый, с
лукавой ухмылкой смуглого красивого лица  -  он  ловким,  гибким  дьяволом
заскочил на  телегу.  Рядом с  ним  очутился Павел Береснев.  Этот  угрюмо
молчит:  что он думает,  Павел Береснев,  этот лихой партизанский командир
восемнадцатого года?  В  нем  еще  много силы,  к  нему еще  много любви у
бойцов,  и если захочет -  многое может сделать человек.  Но ничего нельзя
разобрать по его хмурому,  насупленному лицу: опустил голову вниз, сидит и
молчит,  будто вовсе не  здесь сидит,  на бурном митинге,  а  где-нибудь в
селе,   на  завалинке,   мирно  беседуя  с  соседями,  шелуша  праздничные
подсолнухи...
     - Какая повестка? - крикнул Ерискин. - Да тише, товарищи! Что за черт
- чего орете! Тише надо - у меня глотка не луженая... Какая повестка?
     Ерискин держался,  как командир, он не просил толпу, - приказывал ей.
Это свидетельствовало о силе,  о влиянье: всякому встречномуї тїаїкї здесь
говорить не позволят.
     - Какие там повестки?  -  загалдели с  разных сторон.  -  Нет никаких
повесток... Давай приказы читай. Наши приказы, айда. И что там из Ташкенту
есть...
     Тысячи глоток ответно взывали:
     - Приказы... Приказы...
     Наконец договорились:  прежде всего  зачитать крепостной приказ за  ј
1... Там говорилось о "новой власти", о том, что других властей отныне нет
и  вся  власть захвачена боеревкомом...  Этот приказ щекотал приятно нервы
бунтовщиков, и - пока читали - кричали они:
     - Правильно... Вся власть наша... Чего там...
     Обсуждать тут,  разумеется,  было вовсе нечего,  и,  пошумев-погалдев
вволю,  условились,  по  предложению  Ерискина,  принять  приказ  этот  "к
сведению". Что это означало - надо думать, не понимал никто, в том числе и
сам Ерискин.
     - Дальше...  дальше  "слово  дается представителю военного совета (он
назвал мою  фамилию) для  освещения двенадцати пунктов наших  требований и
для разъяснения ответа из центра...".
     Передернулась толпа.  Может,  и  крепко нас она ненавидела,  однако ж
послушать была охотница.  И  потому с  первых же  слов притихла,  замерла,
словно  припала  к  земле  и  вслушивалась  чутко,   опасаясь  недослышать
какую-нибудь нужную, важную весть. От десяти до четырех, целых шесть часов
крутили мы ее, эту буйную толпу, словно водили-маяли под водой попавшую на
крюк  огромную  рыбу,   прежде  чем   выхватить  оттуда  внезапным  ловким
движеньем.  Всю силу сообразительности,  все уменье, весь свой опыт - все,
что было в мозгах,  и в сердце, и во всем организме - и голос и движенья -
все приноровили и все напрягли мы до последней степени, до отказа.
     Бывает: после такого напряженья заболевают белой горячкой.
     Словно острый нож,  когда он входит в живое, чуткое тело и крадется к
сердцу,  чтоб пронзить,  -  впивались в  сердце толпы (мы это чувствовали)
наши  слова  -   то  спокойные  и  деланно  веселые,  все  замиряющие,  то
угрожающие, говорящие о наказанье, о неминуемой расправе за восстанье.
     Так  брали в  плен толпу.  Нам отдельными одобрительными откликами со
всех  сторон  отзывались неприметно разбросанные в  массе  "попутчики" или
партшкольцы:  вся  толпа  сбивалась с  толку.  Эти  возгласы одобрения она
принимала за свои,  недоумевала, не понимала, как это могло случиться, что
столь быстро разрядилось общее гневное настроение.  Мы  от мелких вопросов
подступали к  крупным,  к  самым боевым,  опасным,  решающим вопросам.  По
мелочам выступали бузотеры-ораторы:  из  кожи  лезли,  сипли  и  хрипли  в
криках, но на этих вопросах все же не удалось им взорвать гнев толпы.
     Попутно с  двенадцатью вопросами касались мы  и  ташкентского ответа,
увязывали сразу и вместе и то, что можно было увязать. Пункт докладывался,
разъяснялся,  по  нему  вносилось  наше  предложение.  Затем  горячились в
прениях, кричали, петушились-хорохорились, исступленно угрожали, а в конце
концов, разве только с малыми изменениями, принимали то, что говорили мы.
     Уже  отмахали добрую половину вопросов.  Вот  они,  снова  подступают
ближе и  ближе к нам,  эти роковые ступени,  на которые жутко ступить,  на
которых буйно бьется мятежная толпа.
     Трибунал,  особый,  разверстка,  расстрелы,  уход из Семиречья...  На
котором же тут тяжелей и где тут главная опасность?
     Близимся чутко,  нервно, осторожно к решающим вопросам, словно в бурю
в открытом море на легком челне, - мчимся на рифы, к подводным камням и не
знаем,  как обойти их,  остаться живу,  не разбиться вдребезги о  страшную
преграду.
     - Товарищи, будем откровенны, перед собою прямо и смело поставим этот
вопрос:  надо или  не  надо бороться с  врагами Советской власти?  Надо ли
бороться  с  теми,   кто  вас  вот  здесь,   по  голодному  и  разоренному
Копало-Лепсинскому району терзал и  мучил эти  годы?  Если враг подкрался,
если враг наточил свой нож и  вот-вот кинется,  всадит тебе по рукоять,  -
неужели станешь стоять и  ждать,  когда прикончат тебя,  как  беспомощного
барана? Ой, нет! Ты примешь какие-то меры, ты постараешься себя оберечь. И
не  только скрыться,  убежать -  этого мало,  ты постараешься обезоружить,
обессилить врага,  чтоб он больше никогда не угрожал. А если и этого мало,
если  он  не  поддался тебе -  скрутишь его,  обессилишь;  если же  вреден
смертельно -  прикончишь,  потому что  из  двух выбирай:  или ты,  или он,
кому-то жить одному.  Так уж лучше ты сам захочешь жить,  а врага кончишь.
На то нам нужны, товарищи, и эти карательные революционные органы - особый
отдел и трибунал...
     Легким ветерком прошелестел в толпе глухой далекий гул.
     - Их назначенье,  -  продолжаем мы чуть громче,  - бороться с врагами
революции.  Кто  же  станет бороться,  как не  они?  Кто станет выискивать
шпионов тут,  где-нибудь в тылу или в бригаде,  в полку -  на фронте?  Кто
станет выслеживать и раскрывать разные заговоры? А эти заговоры враги наши
организовывать  мастера,   и  только  отвернись  -  сейчас  же  смастачат.
Особотдел и  трибунал,  словно уши наши и глаза:  они все должны слышать и
видеть,  вовремя должны все узнать,  предупредить,  забить тревогу, спасти
нас от близкой грозной опасности.  Товарищи,  если вашей бригаде, положим,
грозит  измена,  предательство...  Если  особотдел  накрывает  предателей,
спасает бригаду,  спасает сотни  и  тысячи  жизней...  Если  он,  положим,
расстрелял этих предателей,  -  кто  из  вас  станет плакать по  негодяям?
Никто...
     - А нашего брата... - донеслось угрожающе откуда-то издалека.
     Это  был  первый сигнальный крик.  Мы  понимаем:  ответить -  значит,
завязать спор, перебить речь, а это вредно.
     И потому как ни в чем не бывало продолжаем:
     - Надо понимать,  товарищи,  для какой цели существуют эти органы и с
кем они борются, кого наказывают... Это же...
     - Знаем, кого! - крикнул сердито голос в передних рядах.
     - Нашего брата стреляют, - отозвался другой.
     - А  офицеров здесь  не  трогают...  Им  -  работать пожалуйте...  На
жалованье...
     - Позвольте,  позвольте слово!  -  кричал на ходу красноармеец, ловко
работая локтями, быстро подступая к телеге. Перед ним расступились, охотно
пропускали вперед.
     - Нет слова,  - объявил громко Ерискин, - надо сначала кончить доклад
оратору...
     - А мне нада, - заявил тот еще громче.
     - Дать, дать слово... - загалдели кругом.
     - Что такое - одному можно, другому нельзя?
     - Всем можно. Вали, говори...
     И вскочивший на телегу красноармеец задыхающимся,  прерывистым криком
рассекал пронзительно воздух:
     - Я,  может, все и не скажу... я только знаю одно: нашего брата везде
стреляют...  А  кто им дал право,  кто они такие,  что понаехали с  разных
концов?  Мы без трибунала вашего проживем... Наехала с...сволочь разная...
р...р...расстр...реливать...
     Толпа  дрожала  в  лихорадке -  высвистами,  выкриками,  улюлюканьем,
шумным  волненьем обнажала  свою  резкую  нервность...  Выступавший больше
ничего не сказал;  выпалил гневное,  разжег страсти,  соскочил с  телеги -
пропал в толпу.
     Выступали и что-то кричали:  Чернов,  Тегнеряднов, Караваев. Но их не
слушали,  громко галдели.  Тогда во  весь свой могучий рост со  дна телеги
поднялся Букин.
     - А  я вот што,  -  прорычал он,  осанисто и быстро затряс по воздуху
какими-то  предметами.  -  Это все вчера нашли:  деньги царские да  кресты
поповские...  Да вон какую...  - и он поболтал на цепочке компас, не зная,
как его назвать...
     Толпа  заревела пуще  прежнего.  Вряд  ли  кто  рассмотрел бумажки  и
крестики -  выли просто на букинский вой. Просто знали: раз Букин выступил
- значит, что-нибудь громит. Тут бесенком под Букина вынырнул Вуйчич:
     - А это што?.. Ага... га... га...
     И он отчаянно затряс над головой две пары офицерских погон, утащенных
при разгроме особого отдела...
     - С  офицерами вместе -  вот  они какие.  Продались за  наши данежки.
Погоны прячут, сами их наденут...
     И кто-то крикнул ему в подмогу:
     - Всех офицеров на  суд  подавай...  Сами разберем -  кого куда.  Аль
кончить,  аль в Сибирь кого.  В Сибирь пошлем,  в Семипалатинск, - нам они
здесь не нужны... Пускай околевают там... сво... лочь...
     Толпа прорвалась:
     - Чего глядеть - арестовать...
     - Арестовать их всех, из центру... Ага-га-га... Ге-ге...
     - Расстрелять тут же... Го-го-го...
     - Нечего ждать, вали...
     И вдруг встрепенулись,  метнулись ближние ряды,  резнул пронзительный
звон оружия,  щелкнули четко,  зловеще курки... Глянул я быстро Никитичу в
лицо - оно было бледно.
     "Так неужели кончено?" - сверкнула мысль...
     А тело нервно вдруг напряглось,  словно готов я был прыгнуть с телеги
- через головы, через стены, за крепость...
     - Товарищи! - крикнул чужим, зычным голосом. - Ревсовет приказал...
     Вдруг  сомкнулась кольцом  вокруг  телеги  партийная школа  и  твердо
уперлась,  сдерживая бурный натиск толпы. Все исчислялось мгновеньями, все
совершалось почти одновременно.
     Видим,  как взметнулся в телегу Ерискин, и в тот же миг слух пронзили
резкие слова:
     - Да это что? Ах вы, сукины дети!..
     Неожиданный окрик застудил на мгновенье толпу,  она будто окаменела в
своем страстном порыве. Момент исключительной силы!
     - На што выбирали меня?!  -  крикнул Ерискин.  - Раз председатель - я
никому  не   позволю...   никому  не   дам...   что  за   разбой...   Ишь,
раскричались...  Если только кто-нибудь их  тронет,  -  указал он  в  нашу
сторону,  -  тогда выбирайте другого,  а я не стану...  И черт с вами,  из
крепости уйду!
     Слова произвели большое впечатление. А тут еще Павел Береснев.
     - Товарищи,  -  говорит,  -  так нельзя:  к  вам люди пришли говорить
по-хорошему, а вы что? Разве так обращаются? Я тоже уйду из крепости, если
што...
     - Слово, слово мне! - крикнул Букин.
     - Лишаю слова,  -  твердо объявил ему  Ерискин и  повторил еще раз во
всеуслышание: - Букину слова не даю: лишаю!
     Никто не протестовал. Эта была очевидная, бесспорная победа...
     - Для продолженья речи слово даю говорившему оратору.
     И он рукой дал мне знать, чтоб продолжал.
     Надо  было выдержать марку,  надо было не  объявлять своей радости по
поводу счастливого исхода.  Хоть видимое,  но сохранить спокойствие, - как
ни в чем не бывало,  ровным тоном объяснить приказ центра -  приказ,  а не
просьбу!
     - Мы остановились, товарищи, на том...
     А толпу не узнать.  Она стихла,  будто виноватая.  Только соскакивали
отдельные жалкие выкрики одиночек.  Но это же пустяки: буйный гнев вошел в
берега.  Быстро, походным маршем проходили последние вопросы. Толпа словно
зубы потеряла,  -  нечем было грызть,  чавкала, как старуха, опустошенным,
беззубым ртом. Покорили нас было за то, что:
     - Киргизам вот, беженцам, неделю помощи устроили, а нам что - кукиш?
     Но и этот вопрос миновали: договорились, что широко организуем помощь
общественную копалолепсинцам в добавление ко всему, что для них и без того
делается ускореннейшим темпом. Последний вопрос о власти:
     - Крепость выбирает двух в военсовет дивизии и трех в облревком...
     Заупрямились было опять на том,  что и во что  вливать:  боеревком  в
военсовет или наоборот. Уломали, убедили, доказали, чтої оїдїнїаї крепость
центром признана не будет и в ход пустят против  нее  броневики...  А  вот
вместе с нами - другое дело...
     - Мало двух... Мало трех, - галдели кругом. - Всех давай, соединяй...
     Пока они перекликались,  мы с  Никитичем устроили в телеге мгновенное
совещание:
     - А  не  один черт,  что два,  что десять?  Давай еще разрешим во все
двенадцать отделов ревкома по одному - накинем дюжинку на свой риск!
     И объявили:
     - Хорошо. Кроме тех пяти, пусть будет еще двенадцать представителей в
отделы Обревкома.
     Успокоили количеством.
     Проголосовали  и  приняли  безусловное  подчинение  приказам  центра.
Хотели было тут же  и  выбирать,  чтоб отделаться зараз.  Но  толпа решила
по-иному:
     - Сегодня же  вечером каждая рота пришлет в  городской театр по  пять
человек, - там из них изберут представителей.
     - Что же, и это неплохо.
     - Теперь вот что,  товарищи,  -  заявили мы. - Все ясно: и вам ясно и
нам.  Теперь договорились по  всем вопросам,  и  власть у  нас будет одна.
Завтра с утра -  работать. Кончены все недоразумения. Так и скажем сегодня
же Ташкенту:  с гарнизоном договорились, работаем отныне мирно и дружно...
Вы  сегодня же,  вот  после  этого  собрания,  расходитесь из  крепости по
казармам,  -  дальше незачем здесь оставаться,  раз  договорились по  всем
вопросам...
     Это  нами  было сказано будто вскользь;  будто разумелось само собой,
что из крепости надо сегодня же уходить,  а мы,  дескать, им только вот об
этом напоминаем: не забудьте, мол, товарищи!
     Митинг  окончен.  Толпа  медленно расползается в  разные стороны.  Мы
беспрепятственно выходим с  Никитичем за