начительно левее  того
пути, по которому мы ее ждали.
     Пришла во двор и пропала, растворилась в суете его и тревоге.
     Вооруженные чем только было возможно, мы каждую минуту ждем удара. Уж
все готово к  встрече:  колонками построено во  дворе,  цепочкой растянуто
вокруг  штадива,  открыли тонкие  хищные  глотки черно-глянцевые пулеметы,
чуть позванивают штыками тяжеловесные винтовки.
     Мы зорко, чутко наблюдаем за сквером.
     Ударом готовы ответить на удар.  Но знаем заранее,  что это не выход.
Это  неизбежное,  ної тїаїкї вопроса  не  разрешить.   Быстро  советуемся,
обдумываем, выщупываем обстановку.
     Вот они развертываются,  события,  -  их надо учесть и разом с разных
сторон:
     Отношения с Китаем...  Угроза Анненкова -  Щербакова...  Угроза новой
национальной резни... Шеститысячная белая пленная армия...
     Перед  нами  выросла  живо  грозная перспектива мятежа:  если  только
победа  окажется  на  стороне  мятежников  -   дикая  вакханалия  расправ,
бессмысленных зверств и жестокой мести,  грабежи, пожары кишлаков и сквозь
этот ужас - белый генерал на коне...
     Да, это не фантазия, это очень, очень реальная перспектива.
     Иїнїоїгїої иї  бїыїтїьї  нїеї  мїоїгїлїо,  если  только  понять   всю
многообразную,  напряженную, путаную обстановку и сложные взаимоотношения,
что имелись тогда в Семиречье...
     А как предотвратить? Что делать сї тїаїкїиїмїиї силами, как у нас? О,
конечно,  будь это настоящие,  надежные,  верные бойцы - может быть, одним
ударом  сокрушили  бы мы все планы мятежников.  Ведь и четыреста человек -
сила. Но эта наша сила - не та, с которою ходят на приступ.
     Мы уже знаем,  что в крепости больше тысячи штыков,  знаем,  что туда
красноармейцы непрестанно перебегают изо всех наших команд, что бежит туда
население из соседних станиц,  - оно мгновенно узнало обо всем, а может, и
раньше знало.
     Там,  в  крепости,  уж давно разбиты склады,  и из складов этих делят
оружие приходящим...  Там три орудия -  у  нас ни  одного;  там до  десяти
пулеметов - у нас три...
     Вся область сочувственно откликнется мятежникам,  она только и  ждет,
как  бы  прогнать  этих  сборщиков продразверстки.  Крестьянское Семиречье
будет все на стороне мятежников... Не вступится за нас город, не вступится
и  станица,  а  киргизская беднота,  кишлак туземный -  что  он  поделает,
безоружный, против вооруженных полков? Ташкент - шестьсот верст за горами,
и  все  шестьсот -  без железной дороги.  Если бы  подмогу оттуда -  долго
ждать.  Блажевич  из  Сибири  -  когда-то  подойдет.  Скорой  подмоги  нет
ниоткуда. Свои силы... да что ж это за силы!
     А мятеж жарко горит-разгорается.  Быстро идет и вглубь и  вширь.  Чем
позже  подступимся  мы  к  активной его ликвидации,  тем меньше надежды на
успех,  тем труднее будет это сделать.  Делать надо  что-то  теперь  же  в
первые часы и первые минуты,  надо теперь же,  сразу,  безошибочно избрать
какую-то единую  линию  действий  и  вести  ее,  осуществлять  с  железной
решимостью, во что бы то ни стало, до конца.
     Быстро скакали мысли;  один  другому мы  сообщали свои летучие планы.
Договорились на одном, на общем:
     1. Не нападать, а обороняться и принять удар только как неизбежность.
     2. Помнить,  что первый же выстрел - это сигнал к национальной резне,
он развяжет руки, - провокация доделает свое.
     3. Попытаться завязать переговоры.
     4. Идти на максимальные уступки, помня, что они - временны.
     5. Запросить тем временем Ташкент о помощи.
     6. Подтянуть ближе к Верному более или менее  надежный  4-й  кавполк,
стоящий  почти за двести верст,  но раньше времени без нужды в дело его не
вводить.
     7. Связаться   немедленно   со   всеми   частями   и   оповестить  их
вразумительно,  без паники,  спокойно,  о некоторой части случившегося, не
обо всем.
     8. Выпустить листовку.
     9. Локализовать  мятеж  на  месте,  удержать  его  в  пределах только
Верного, не дать переброситься на периферию.
     10. Никому  и  ни  в  какой форме не давать чувствовать до последнего
момента,  что перевес сил не  на  нашей  стороне,  иначе  ободренное  этим
население ускорит и увеличит помощь восставшим.
     11. Держаться нам всем вместе, сообща обдумывать свои действия.
     Так сообразили и так второпях набросали мы план своих действий.
     Надо  было  применить политику лавирования,  надо  было до  последней
степени напрячься силами, изощриться, испытать себя во всех ролях зараз: и
парламентером, и дипломатом, оратором, командиром, рядовым бойцом.
     Надо было ко всему быть готовым.
     Но до последней минуты держаться на посту, ни на один миг не спускать
с  глаз того,  что  грозит столь ужасающей катастрофой.  Конечно,  тут два
выхода,  и  один из них очень уж прост:  пожалеть свою шкуру,  особенно же
теперь,  когда выяснилось,  что  силы неравны,  а  удар близок -  пожалеть
шкуру, поседлать коней и горами проскакать, положим, на Пишпек.
     Это  простой и  безопасный ход:  спасались-де  от  верной смерти -  и
баста: кто осудит, коли бежали от верной смерти?
     А   дальше?    Дальше   власть   берут   мятежники,   дальше   что-то
непредставимое: сплошная черная ночь, а в ней полыхающие кровавые языки.
     И  есть другой выход:  не выпускать вожжей,  как бы ни мчались бешено
кони, верить до последнего дыханья, что утомят, собьют их кочки и рытвины,
что по  пути,  а  если,  вдобавок,  ты еще и  сколько-нибудь умело станешь
дергать вожжами,  в нужную минуту рвать им,  коням,  пенные, мыльные губы,
сбивая  на  дорогу,  которая нужна  тебе,  -  о,  поверь:  и  бешеные кони
утомятся, останешься жив, с честью спасешь коней и себя!
     Ни одного мгновенья не колебались:  крепко решили держаться на месте,
а там - будь что будет!


     Около четырех утра прямым проводом связываюсь с Ташкентом. К аппарату
подошел  заместитель Фрунзе,  командовавшего тогда  Туркестанским фронтом,
Федор Федорович Новицкий.  Объясняю ему  все  происшедшее*,  спрашиваю,  с
одной стороны,  мнение фронта о  нашем плане действия,  с  другой стороны,
ставлю  вопрос о  реальной нам  помощи из  Ташкента вооруженной силой.  Не
помню точно,  что мы с  ним говорили,  но только,  посовещавшись наспех по
телефону с  Фрунзе,  Новицкий сообщил,  что пошлют бронеотряд и  фронтовую
роту.  Заикнулся я было про аэроплан -  о нем оттуда промолчали: ни да, ни
нет.  В заключение было нам приказано провозгласить - ввиду исключительной
обстановки - свою военную диктатуру.
     _______________
          * Этого первого разговора у меня не сохранилось, и в делах я его
     не нашел.

     О нет,  диктатуру провозгласить в тот момент было чрезвычайно опасно.
Диктатура  действительно провозглашается в  исключительнейшие моменты,  но
для  осуществления ее  на  деле  нужно  все-таки  обладать хоть  какими-то
надежными силами, иначе - что ж это будет за диктатура: тут ведь не пугать
надо,  а  непременно быстро,  решительно делать то,  о чем сказал.  И если
только раз-два не выполнил обещанного,  не осуществил того, чем угрожал, -
провалилась твоя диктатура,  никто серьезно считаться с нею не станет, она
превратится в карточный домик и разлетится от малейшего дуновения ветерка.
У  нас  сил для проведения диктатуры не  было:  имевшиеся -  каждую минуту
могли обернуться против нас  же  самих,  в  лучшем случае они  бросят нас,
исчезнут,  рассосутся.  Методы диктатуры всегда жестки,  и осуществлять их
пригодны лишь верные, крепкие, глубоко преданные...
     А эти? Наши? Нет, нет, немыслимая затея: только озлобим крепостников,
вызовем их  прежде времени на  решительные и,  может быть,  решающие шаги.
Наоборот,   нам   придется,   видимо,   действовать  мерами   диаметрально
противоположными,    бить   на    утишение   страстей,    на    разжижение
сконцентрированного  ныне  гнева  мятежников,  придется  охлаждать  пыл  и
всячески умерять у  них  размах действий...  Именно с  этой  целью мы  уже
вскоре и отослали партийную школу в крепость для тайной агитации. Пусть мы
этим отдирали от  себя последнюю силу.  Но  так было необходимо.  Крепость
сгоряча мало  разбиралась в  приходящих,  всех привечала,  всем была рада,
всех зачисляла своими сторонниками и,  если было оружие, тут же вооружала.
Мы были уверены, что не узнают, приветят там и наших посланцев.
     Так  оно  и  было.  Они  там рассыпались среди крепостников и  повели
разрушительную работу. А нам то и дело приносили свежейшие новости. Но так
было  недолго:  перебежчики разных  верненских  команд  вскоре  начали  их
опознавать, и пришлось партшкольцам утекать восвояси.
     Как  это  ни  удивительно,   а   телефонное  сообщение  с   крепостью
сохранилось,  и  от  времени  до  времени  затевались у  нас  даже  разные
безответственные  разговоры.  Мы  нащупывали  почву.  Говорили  о  том,  к
примеру, что для обеих сторон было бы очень выгодно сойтись и поговорить о
создавшемся  положении,  -  может  быть,  будут  найдены,  дескать,  точки
соприкосновения, может быть, все уладится наилучшим образом.
     И  по ответам крепостников можно было заключить,  что там колеблются,
раздумывают  над  этим  предложением,   во   всяком  случае,   наотрез  не
отказываются. Наконец согласились:
     - Пришлите  сначала  к  нам  в  крепость несколько человек,  здесь  и
поговорим.
     Ну  что  ж,  дело хотя и  опасное,  но  предложение надо принять:  на
два-три человека больше или меньше -  это положения все равно не спасет. А
из попытки, может, что и выйдет. Только бы начать - там уж само пойдет. Мы
снарядили  делегацию:   Шегабутдинов,  Муратов  и  помначснабдива  Ефимов.
Кажется,  там,  в  крепости,  присоединился к ним и Агидуллин,  помощник и
близкий товарищ Шегабутдинова, впоследствии все время служивший нам связью
с  ним,  когда обстановка заставила Шегабутдинова играть трудную и опасную
роль.
     Делегация уехала.  Мы  нервно ждали результатов:  то  верили,  то  не
верили в благополучный исход.  Ловили каждый звук, долетавший от крепости.
Кто-то уверял, что встретили дружно. Кто-то говорил, что избили при первой
же встрече.  Уверяли,  что делегацию,  обезоруженную в  воротах,  увели на
расстрел  в  глубь  крепости.  Наконец  прибежали  партшкольцы и  сообщили
достоверное:  крепостники говорили с  делегацией мало,  грубо,  угрожающе,
затем  арестовали и  посадили в  крепостную тюрьму.  В  крепости усиленное
брожение, - верно, к чему-то готовятся решительному...
     Впрочем, что ж тут нового - мы и без того каждую минуту ждем удара.
     Весть об  аресте делегации вырвалась на волю,  побежала по городу,  в
ближние деревни, в кишлаки.
     Всякие  вести  и  слухи  переносились тогда  с  изумляющей скоростью.
Буквально через  минуту  все  значительные новости узнавала сразу  широкая
округа -  тут  помогал и  телефон и  живая связь,  прежде всего крепостная
конница.
     В делегации арестовали Шегабутдинова.  Об этом живо узнало киргизское
население. И помчалась роковая весть: брошен-де вызов, подан сигнал, наших
хватают,  сажают в тюрьмы.  Готовьтесь к бою.  Живей,  живей,  подымайтесь
живей!
     Масанчи в штадиве встревоженно докладывал:
     - Только что прибежала партия киргизов.  Они у меня требовали оружия,
чтобы идти на крепость освобождать Шегабутдинова... Хотели скакать в горы,
подымать кишлаки.  Уверяли,  что быстро поставят на ноги целое войско.  Но
оружия у  меня нет,  они вернулись ни с чем...  Мусульманство перепугано и
взволновано до  крайности.  Многие  попрятались,  боятся  резни...  многие
убежали в горы, молятся, спасаются кто куда...
     Мы  приказали Масанчи принять сейчас же  меры  через  близких ребят и
оповестить туземное население,  что  ничего особенного не  случилось,  что
слухи  о  грозной  опасности преувеличены и  в  большей части  ложны,  что
Шегабутдинов  в   крепости  вовсе  не  арестован,   а   остался  лишь  для
переговоров.
     В  это время доложили,  что человек двенадцать крепостников подошли к
воротам штадива и  хотят вести с  нами переговоры.  Их  впустили.  Провели
сюда,  в штадив, в главную комнату, где собирался и заседал непрерывно наш
военный совет.
     - Мы,  делегаты крепости и восставшего гарнизона, - объявили они нам,
- пришли поговорить с вами о разных важных вопросах.
     Мы, конечно,  сразу  про  наших  арестованных:  почему посажены,  где
сейчас, будут ли выпущены и как скоро?
     Крепостники заявили, что наши товарищи уже на свободе, сейчас приедут
сами, а "арестованы они были по ошибке и неизвестно кем".
     Явная чепуха, но мы не возражаем, сносим молча.
     Мы  наблюдаем  зорко  их  поведение,   замечаем,  как  стараются  они
распылиться по одному, заглянуть сюда и туда, понюхать, увидеть, узнать, в
каком положении наши дела,  какими средствами и  силами располагаем.  А мы
как будто случайно прихлопываем наглухо одну дверь за другой, не выпускаем
их из тесного кольца,  в  пустой комнате ведем пустые разговоры.  Уж сразу
видно по уклончивым ответам делегатов, что толку от них никакого не будет,
что пришли они сюда единственно как сыщики и  всем их словам и  завереньям
грош цена.
     - Так почему же, говорите, задержали наших представителей?
     - А не знаем,  -  уклоняются они,  -  мы этого не знаем. Мы на это не
уполномочены...
     Говорят  и  все  переглядываются:  дескать,  не  обмолвились  ли  чем
опасным?
     - Мы  только  присланы  сообщить  вам,  что  крепость настроена очень
миролюбиво...   (Миролюбиво...   миролюбиво...  -  прогудели  в  поддержку
три-четыре голоса...)  и  так же  не хочет проливать кровь,  как вы.  Ваши
делегаты об этом говорили нам в крепости, вот мы и пришли уверить вас, что
тоже настроены мирно... (Мирно... мирно... - прогудели снова голоса.)
     - Тогда в чем же дело,  товарищи?  Из-за чего,  собственно,  выступил
гарнизон,  какие  вопросы вас  особенно встревожили,  -  давайте попробуем
договориться.
     - Нет, мы этого не можем...
     - Да,  не можем,  совсем не можем... никак не можем... - поддерживали
крепостники говорившего.
     - Почему же нет? Ну, хоть только предварительно...
     - И  предварительно  не  можем,   на  это  нас  не  уполномочили,  мы
всего-навсего пришли успокоить вас...
     - Но почему бы вам не вывести войска из крепости и  не начать с  нами
настоящие, серьезные переговоры...
     - А вот двадцать шестой полк придет...
     - Что двадцать шестой?
     - Когда придет,  тогда поговорим...  Без него мы  говорить не  можем,
надо сразу за всех объяснить...
     Так мялись уклончиво добрых полчаса.
     Мы  хотели было повести протокол этого "совещания" и  подписаться под
тем,  что заявляют обе стороны.  Но крепостники наотрез отказались и никак
не хотели даже назвать свои фамилии.
     Дело не  клеилось.  Они держались двусмысленно,  ни  слова не сказали
путного, долбили одно:
     - Мы только успокоить... Мы пришли вас только успокоить...
     Нет уж,  спасибо за этакое "успокоенье": ишь, как выглядывают, сквозь
стены стараются рассмотреть - что там укрыто.
     Сидим,  полные взаимного недоверья, ловим друг друга на каждом слове,
прощупываем,     выпытываем,    один    другого    сбиваем    и    путаем,
выстукиваем-определяем слабые места.
     С  крепостной  делегацией  пришел  и  Сараев,  верненский  комендант,
которого крепостники арестовали,  держали  долго  где-то  под  запором,  а
теперь решили использовать:
     - Если не  воротишься,  -  заявили ему,  -  знай,  что  и  Муратова и
Шегабутдинова прикончим...
     Мне все хотелось поговорить с Сараевым с глазу на глаз, узнать у него
точно,  что там творится,  в крепости, но сделать этого никак было нельзя,
мы сидим у  всех на глазах,  и за ним,  за Сараевым,  крепостники усиленно
следят.  Мы  только встретимся глазами,  -  и  вижу я  по  его серьезному,
тревожному взгляду,  что неладно дело.  Он  в  ответ на вопросительный мой
взгляд только медленно, значительно покачивал головой:
     - Плохо, дескать, очень плохо.
     Но поговорить так и не удалось.
     Пока сидели мы и  толковали,  крепость по телефону запросила прислать
новую -  полномочную делегацию, с которой могли бы там срочно обсудить все
"наболевшие вопросы красноармейцев".
     Делать нечего,  надо слать,  и  слать именно теперь,  пока крепостная
делегация у  нас.  Мы  ее  не  выпустим до  тех  пор,  пока наши ребята не
вернутся обратно...
     Собрали четверку, послали: начподива Кравчука, Павла Береснева и двух
курсантов  -  Копылова  и  Седых.  Задачу  им  дали  -  не  договариваться
окончательно,  а  только пощупать почву,  осмотреться,  уловить крепостные
настроения, приглядеться к главарям, прикинуть силы крепости, узнать, чего
она определенно хочет,  как будет этого добиваться и до какого предела нам
необходимо уступать...
     Снарядили,  послали.  А мы тут, в штадиве, продолжали с этой невинной
делегацией вести целомудренную болтовню.
     Пару  слов  надо  сказать  о  делегате нашем,  Павле  Бересневе.  Его
накануне восстания за  какие-то старинные,  а  может быть,  и  новые грехи
собирался  арестовать  особотдел.   Поздно  вечером,   когда   закончилось
заседание конференции, часов в десять Береснев пришел искать защиты в штаб
дивизии  и  обратился к  начдиву  Белову,  а  тот  отложил дело  до  утра.
Береснева пока оставил у себя,  в штадиве, а рано утром хотел выяснить все
лично с Масарским. Но утром - вот оно что случилось. Тут, разумеется, было
не  до  Береснева.  Иные из наших товарищей уверяли,  что Береснев и  есть
главный вождь мятежа,  что он это все лишь подстроил и с целью толкается в
штадиве,  чтобы знать все самому непосредственно и в нужную минуту,  когда
все ему станет ясно, даст приказ о нашей кончине!
     - Остерегайтесь Береснева, - говорили они, - это известный бандит. Он
такие  тут  по  Семиречью штуки  выкидывал,  что  давно  повесить  надо...
Арестовать его следует немедленно и держать до конца...
     Надо  сказать,  что  в  свое время Береснев командовал всеми войсками
Семиречья,  считался отличным партизанским командиром,  отличался отвагой,
безумной личной храбростью и  железной волей.  Среди своих бойцов он  имел
большую  популярность,  но  у  командования числился  на  худом  счету  за
попустительства своей  братве,  которая  была  так  охоча  до  грабежей  и
хулиганства. Этому Береснев никогда не поперечил, хотя сам, по-видимому, и
был неповинен:  просто гладил "бражку" по шерсти, своеобразно охранял свой
"авторитет".
     К  начдиву Береснев имел какое-то исключительное доверие и  уважением
проникнут был необыкновенным,  почему и  обратился теперь именно к нему за
помощью.
     Мы с Панфилычем советовались:
     - Посадить  не  штука,   но  будет  ли  толк?   Во-первых,   крепость
разъярится,  узнав,  что Береснева арестовали,  и  черт знает чем кончится
этот взрыв протеста. Затем, не лучше ли вообще попытаться использовать его
в своих делах?
     Мы  отозвали  Береснева  в   отдельную  комнату  и  сказали  примерно
следующее:
     - Ты, Береснев, человек умный. Ты, конечно, видишь, что эта глупейшая
затея,  эта каша, что заварили крепостники, дорого им обойдется. Ну, что у
них может выйти путного?  Ровно ничего. Из Ташкента уж двинуты броневики и
пехота,  -  скоро будет жаркая баня.  Они ведь по дури на ура вышли, они и
сами не знают,  чего хотят.  Они думают, что Верный далеко, что раз они за
горами -  значит,  и достать нельзя. Вот погоди-ка, что будет, если только
не захотят угомониться.  Жарко будет,  жестоко будет.  Но,  знаешь, мы все
силы приложим к тому,  чтобы обошлось без капли крови.  И ты нам помоги. А
там, быть может, и мы тебе окажемся полезны... Крепость тебя знает, хорошо
знает и  даже любит.  Ты  там -  авторитет.  Вот мы посылаем делегацию для
переговоров, - иди с ними. Поговори и ты - у крепости больше будет доверия
к твоим словам, чем к нашим.
     И  Береснев согласился.  Чем  руководствовался он  -  кто  знает.  Но
согласился.