епрерывно.


     В первый же момент тревоги,  лишь  только  узнали  мы,  что  крепость
занимается восставшими,  - спешно подсчитывали свои силы и цеплялись не то
что за каждую организацию, а за всякую малую кучку, за одиночек: надо было
поставить  на ноги решительно всех,  кто еще не выступил против нас,  - не
успеем мы поставить, успеют поставить против нас. И тут некогда было особо
тщательно разбираться в степени надежности: раз хоть малая имеется надежда
- веди, мобилизуй!
     Городскую  партийную  организацию  мы   вовсе  не   считали  серьезно
сознательной и целиком надежной,  но,  разумеется,  на известную помощь от
нее  надеялись.  И  потому  на  первых  же  порах  от  имени  обкома  дали
распоряжение*: парткомитету забить тревогу и немедленно созвать партийцев,
под ружьем явиться всем к военсовету. Идти и говорить было некогда, каждое
мгновенье было у  нас поглощено иными заботами,  каждое мгновенье ждали мы
налета крепостников и обдумывали торопливо - как его отразить, этот удар?
     _______________
          * Подписывал это распоряжение член обкома Верменичев.

     Распоряжение обкома там получили,  но  явиться к  нам и  не подумали.
Наоборот,  скоро завязали отношения с  восставшими,  отправили туда  своих
представителей,  а дальше -  дали представителей и в самый боеревком. Рано
утром  13-го  вся  партийная  организация под  знаменами  "проследовала" в
крепость и там держала приветственные речи.  Эти молодцы позже все угодили
на  скамью подсудимых и  понесли за предательство крепкую кару.  Мы такого
оборота все-таки не ждали,  самое большое,  что могли предполагать,  - это
пассивность "партийцев",  их трусость,  невмешательство в развертывавшиеся
события.
     А  вышло все  по-иному.  Скоро четыре "представителя партии" сидели в
мятежном боеревкоме и решали судьбу Советской власти в Семиречье.  Как они
ни  ежились,  как  они  ни  прикрашивались и  ни  прикрывали себя  разными
"доводами", - было очевидно лишь одно: они с мятежниками, - и против нас.
     Председатель угоркома  даже  отослал  в  центр  совершенно ребяческую
телеграмму:  никакой  помощи,  дескать,  присылать  сюда  не  надо...  все
спокойно... восстания никакого нет, и т. д. и т. д. - что-то в этом роде.
     И этої пїоїсїлїеї  того  как  крепость  была  захвачена  восставшими,
оружие  разграблено,  в области провозглашена власть боеревкома "до созыва
съезда",  а тем  самым  низложены,  следовательно,  существовавшие  органы
Советской  власти.  Подложил  было  мину  нам,  да  ладно,  скоро  все  мы
разузнали,  дали знать центру,  что за цена этим сообщениям  предательской
"парторганизации".  Уже  12-го,  через несколько часов после восстания,  в
крепости болталось немало "партийцев",  а когда открылось там "совещание о
требованиях  к военсовету",  - на этом совещании председательствовал некто
Печонкин,  тоже член партии и даже чуть  ли  не  член  угоркома.  Крепость
выработала  двенадцать  пунктов.  Эти  пункты  и  разбирали  мы  потом  на
заседании в штабе Киргизской бригады.  И здесь,  на заседании, кроме нас и
крепостников,  -  посредниками,  что  ли,  - присутствовали "представители
партии",  да  еще  как   лихо   присутствовали:   требовали   немедленного
разоруженья  особого  отдела и буйно голосили против каждого нашего слова,
каждого предложения.
     Совещание в Кирбригаде открылось ровно в  четыре  часа.  Обе  стороны
пришли  вовремя  -  дорога  была каждая минута.  Помнится - этот маленький
старенький домик  с  худыми,  полусгнившими  воротами,  скучное  крылечко,
низкая  душная  комната с измазанными стеклами в окнах,  голые стены,  где
болтались ободранные грязные обои,  стол -  длинный,  пустой,  словно  под
покойника.  А  вокруг  стола  -  лавки,  хромавшие и скрипевшие на немытом
годами,  дряхлеющем полу.  Мы набились в комнату все разом,  и разом стало
там душно и тесно.  Окна были приоткрыты,  но вовсе открывать было нельзя:
совещанье наше ведь "секретное",  а по улице  то  и  дело  шмыгает  народ.
Поставили стражу у дверей,  около домика. Но страсти могут разгореться - и
никакой страже не ухранить тогда наши споры-крики. Словом, сидели в душной
комнатке  при  закрытых  окнах,  в  табачном  дыму,  словно в курной избе.
Исподлобья оглядываем друг друга,  хотим проникнуть взором туда - в мысли,
в сердца, узнать: с чем кто пришел?
     Будут слова,  будут обещанья,  а вот на самом-то деле - чего они ждут
от этого совещанья?  И  кто тут у  них главный?  Может,  вот этот же самый
Печонкин?  Или этот, как его - вон, что вертится и вьется ужимками, словно
глиста...  какое у него,  однако,  нехорошее лицо: подобострастно-рабское,
корыстное,  жестокое.  Нервно прыгают зеленые хищные глаза,  словно что-то
высматривают.  Губы сложены в ядовитую,  нехорошую улыбку: такие мясистые,
отвислые,  сластолюбивые губы  говорят  о  дрянности характера.  Это  кто?
Вилецкий. Он шумит больше всех. Видно, из вожаков.
     А вот -  этот, небольшого роста, с застенчивым лицом - этот как будто
другого склада...  У  него и  манеры такие непосредственные и  в словах ни
вызывающего нахальства, ни заносчивой самоуверенности. Это Фоменко.
     А  тот,   что  сидит  на  окне  со  скрещенными  руками,   оглядывает
бесстрастно всех немигающим,  спокойным взором? И руки так у него положены
крепко одна на другую, словно и не думает он их вовсе разнимать. По лицу -
безмятежно пассивен. Опасность не здесь. Это Проценко.
     Тот, что рядом  стоит  у  окна  и  пристально  нас  рассматривает,  -
серьезен,  уверен в себе,  неглуп:  он что-то заговорил, как вошел сюда, и
речь  была  простая,  верно  построенная,  свидетельствующая  о  том,  что
зїнїаїеїтї человек,  что ему надо делать. Такойї мїоїжїеїтї быть и опасен.
Даже - куда опасней гаденького  Вилецкого.  Это  Невротов.  За  этим  надо
приглядывать и слова его взвешивать прочнее.
     А другие? В общем, право, похожи друг на друга.
     Мы  помаленьку  размещаемся,  проталкиваемся кому  куда  любо  сесть,
чуточку разговариваем сторона со стороной, а больше вс„ - они меж собой, а
мы тоже.  Шелестение,  говорок кругом,  передвижка, подготовка к действию,
которое все впереди. Надо открывать - чего еще медлить.
     От  нас  выбрано было  народу тоже  немало:  кроме меня -  Позднышев,
Белов,  Бочаров,  Береснев, Павлов и Сусанин (командиры), Аборин, Пацынко,
Муратов. Впрочем, осталось нас потом всего несколько человек. Иные и вовсе
не  пришли,  разными  спешными  поглощены  были  делами,  а  иные  ушли  с
заседанья,  увидев,  как оно проходит,  и сообразив, что в другом месте им
быть полезней. Открывая заседанье, пришлось агитнуть в том смысле, что:
     ...интересы и цели у нас,  собравшихся, само собой разумеется, одни и
те  же.  Надо только кой о  чем договориться в  мелочах...  Мы же борцы...
революционеры...  Мало ли  какие могут быть и  у  нас разногласия в  своей
среде.  Но мы всегда договоримся,  так как лозунг у нас общий: "вся власть
трудящимся" и т. д. и т. д.
     В  этом роде была построена короткая речь.  Цель у  нее единственная:
ослабить их  подозрительность;  наиболее слабых -  психологически,  хоть в
малой доле,  привлечь на свою сторону; заявить сразу и определенно, что не
смотрим на них, как на врагов, и пытаемся договориться...
     Затем стали избирать президиум.
     Избрали,   впрочем,   только  двоих:   меня  председателем,  Никитича
(Позднышева) - секретарем. Это уже была некая победа.
     - Ну, что ставить в повестку дня?
     - А  вот  эти двенадцать пунктов и  обсудить,  -  заявил Вилецкий,  -
которые у нас разработаны на всякие нужды... Чего же еще разбирать...
     Пункты огласили.  Голоснули:  все были согласны обсуждать.  Мы своего
ничего не  предлагали,  не  все ли равно:  и  под этими вопросами провести
можно что угодно.
     Открылось   заседанье,   пошла   галиматья:   с   едкими   вопросами,
взгоряченными   протестами,   злобными   выкриками,   угрозами,   дрожащим
негодованием, с буйным громом по столу кулачищами...
     Буря длилась четыре часа.  Мы старались утихомирить страсти, сгладить
колючие углы  вопросов:  в  такой обстановке заострять их  было нам  вовсе
невыгодно.  И шли на уступки, то и дело шли на уступки, когда увидели, что
на  рожон  переть все  равно нельзя.  Но  многое взяли с  бою.  Собственно
говоря,  ни одно постановление не было вынесено в том виде, как предлагали
его  мятежники,  -  все постановления перестроены под нашим напором.  Лишь
только предлагалась какая-нибудь сногсшибательная формулировка,  как мы  в
очередь,  один за  другим,  брали ее  под  перекрестный огонь,  безвыходно
прижимали крепостников к  стене и как-нибудь так повертывали дело,  что им
приходилось отвечать на вопрос:
     - Революционеры вы или нет?
     - Конечно, да.
     - За власть вы трудовую или нет?
     - О, конечно, да...
     - Ну, так значит...
     И  мы  опутывали вопрос тонкой сетью  своих  доводов.  Из  этой  сети
мятежникам  трудно  было  выбраться,   и   волей-неволей  они  соглашались
предложение свое  изменить в  духе наших требований,  так  как  они  же...
"революционеры...  борются за  право народа...  за  трудовую власть...  за
власть Совецкую..."
     Им надо было нас давным-давно посадить в тюрьму,  - это было бы, с их
точки зрения,  -  дело.  А  тут завязали переговоры-разговоры.  Да  еще на
"легальной,  советской платформе".  Это уже была наполовину их гибель, ибо
удержаться тут  в  равновесии было никак невозможно:  или  -  или.  Или не
признаешь Советскую власть -  и  тогда сажай ее защитников,  расстреливай,
свергай;  или, раз признал ее, хоть и на словах, - никак не отвертишься от
убийственной логики, которую нам в нашем положении "советчиков" так просто
развивать.
     Мы  все  время и  по  каждому вопросу ставили крепостников в  тупик и
обнаруживали им  же  самим  противоречия в  их  словах.  Тогда они  быстро
пятились назад,  кой-что не повторяли, кой-что уступали, кой от чего вовсе
отказывались и  говорили,  что  этого  не  было,  что  это  недоразумение,
оговорка и так далее.
     Назвался груздем - полезай в кузов.
     На примере  этого  безрассудного  восстания   вообще   хорошо   можно
научиться   тому  -  какї  нїеї  нїаїдїої  делать  восстаний.  Крепостники
негодовали.  Бранились, бесились. Но что ж от того: не в этом сила в конце
концов.
     Только вот что нас смущало:  наговоримся,  постановим, запишем... Ну,
хорошо.  А  будет ли крепость-то сама всему этому подчиняться,  что мы тут
скажем? Ой, нет, - ох, мало надежды. Ведь и самый-то боеревком, говорят, у
них  только чести ради  выбран,  а  все  дела  решают на  общих крепостных
собраниях... Так куда уж тут надеяться, что наши решенья там приняты будут
"единогласно"?  Пустое,  пожалуй,  все это... А делать все-таки надо. И мы
делали усердно, настойчиво, тщательно.
     Первым вопросом стояло:

     О белом офицерстве из перебежчиков и находящихся в Семиречье.

     Не очень складна формулировка,  -  ну,  да ладно.  По разным вопросам
разные были  у  них  и  "докладчики",  особенно потом,  когда  разгорелись
страсти, - каждый спешил высказаться первым. Всем скопом выли зараз.
     - ...Зачем все офицеры на свободе?  -  кричали они. - Совецкая власть
должна  быть  не  такая,  чтобы  офицеров на  службе  держать:  пожалуйте,
дескать, господин офицер казацкий, в продотдел работать, а там мы паек вам
дадим, будете обеспечены. Разве такая Совецкая власть? Всех посадить сразу
- так требует крепость,  а если не посадите,  мы сами посадим,  а вместе с
ними и вас всех туда же...  Довольно терпеть,  мы сами все можем делать, и
без  вас:  ишь,  учителя какие понаехали,  офицеров распускать,  -  видно,
дороги больно пришлись по сердцу...
     - Товарищи,  да что вы говорите, - отражали мы лихой налет, - и о чем
тут спорить: ни вам, ни нам офицеры не товарищи.
     - Нет, товарищи у вас, коли так...
     - Да нет же... И вовсе не в том дело.
     - Втирай очки! - хихикал Вилецкий. - Знаем вашего брата, куда вертеть
надо...  А  тут и  спорить нечего:  раз они вам не  товарищи -  посадить в
тюрьму и кончено, расстрелять сукиных детей...
     Все это по виду было очень революционно. Слушая их, не зная их, можно
было  подумать:  какая  же  тут  яркая  классовая ненависть к  офицерству,
защитнику наших врагов.  Но не в том дело -  за этот вопрос лишь надо было
спрятаться крепостникам-главарям,  как  за  боевой.  Да  таких и  еще было
два-три вопроса.  А  главное совсем-совсем не в том,  главное -  в хлебной
монополии, в жестокой диктатуре советской, особом трибунале и т. д., - вот
где собака была зарыта,  вот что им надо было кувыркнуть.  А это все ширма
одна.   Впрочем,   ненависть  к  офицерству,   особенно  в  широкой  массе
красноармейской,  где не  одно же было чистое кулачье,  -  эта ненависть и
действительно имелась, но уже не из-за нее, конечно, поднялось всеогромное
дело мятежа.
     - Такую сволочь держать на свободе,  -  гремели крепостники, - да это
что же, братцы, а?!
     - Но вы не забывайте,  товарищи, этих офицеров мы ведь взяли в Копале
со  всею  белой  армией.  А  при  сдаче -  условия определенные подписали,
поклялись  советским  словом,   что  расправы  не  будет...  Так  что  же,
по-вашему,  теперь -  обмануть?  Но кому, зачем это надо? Мы ведь часть из
них  все  равно  отправили  в   Ташкент,   а  остальных  отправлять  будем
постепенно.  Он,  офицер положим, как агроном работает в земотделе, вашему
же хозяйству крестьянскому помогает...  Сними его сегодня,  а кем назавтра
заменить?  Нам обещали в  скором времени из центра работников партию:  тут
же, как заменим, тут же все остатки офицеров и угоним в Ташкент...
     - Это   ладно,   нащет  партиев-то...   Какое  нам   дело  до   ваших
работников... Крепость требует, чтобы немедленно снять!
     - Но,  товарищи,  нельзя же  всех  разом,  мы  этим делом работу свою
испортим.  Давайте хоть некоторую соблюдать осторожность.  Ну...  ну, хоть
так давайте поступим:  вам, вероятно, известны фамилии уж особенно поганых
офицеров -  тех,  которые вели  себя жестоко в  белой армии...  Давайте от
крепости такой список,  и мы этих по списку вышлем немедленно, а остальных
- в очередь, постепенно, не разрушая дела... Идет?


     Поломались-поломались - договорились:

     Военный совет  дивизии уже  издал соответствующий приказ и  обязуется
немедленно  отправить  в  Ташкент  всех  офицеров,  список  которых  будет
представлен  делегатами  гарнизона,   и  постепенно,  по  мере  нахождения
заместителей,   снять  всех  остальных  с   командных  и  административных
должностей.

     Укачали первый вопрос. Второй гласил:

     По вопросу об использовании и  распределении,  трофейного оружия,  по
возможности из него снабдить население.

     Видите, куда повернуты оглобли; населенье вооружить! А мы ведь только
недавно по области отдали приказ, чтобы под угрозой тяжелого наказания все
оружие население сдавало нам.
     Совсем наоборот выходит.
     - Потому что  населенье навсегда должно быть вооружено,  -  уверенно,
спокойно  заявил  Невротов.  -  Крестьянину винтовка  необходима,  раз  он
находится среди врагов.
     - Каких врагов?
     - А всяких врагов, и казаки могут опять, и потом же киргизы эти...
     - Но ведь у киргизов тоже нет никакого оружия,  -  нам все его должны
сдать...
     - Киргиз?  Что такое киргиз?  - взвизгнул вдруг Вилецкий. - Ты меня с
киргизом,  что ли,  станешь равнять? Что я тебе - кто? Я шесть лет в армии
служил,  кровь,  можно сказать,  пролил, а меня с киргизом ставить заодно?
Нет уж,  это вам не  удастся...  Продались вы там все офицерам,  а  теперь
киргизу продались:  вооружить его, а нам не надо оружия? Коли не надо, так
не надо, мы и не просим, у нас хватит без вас...
     - Вилецкий,  ты не то, - перебил его Фоменко, - тут не насчет киргиз,
тут, чтобы всех, значит, разоружать...
     Невротов злобно глазами сверкнул на Фоменко, перебил торопясь:
     - То ли,  не то ли,  об этом никто не спрашивает.  А крепость требует
потому,  что в штабе,  в дивизии много оружия, крепость требует отдать его
все населенью... Мы его отвоевали - нам и должно быть передано...
     - А не киргизу, - ввернул ехидно Вилецкий.
     - У меня никакого оружия  нет,  -  четко  выговорил  Иван  Панфилович
(Белов).  - Никакихї оїгїрїоїмїнїыїхї запасов не имеется. Это вранье. А то
оружие,  что есть,  необходимо для дела,  и пока я начальник дивизии  -  я
взять его не позволю...
     Откровенная,  но резкая речь его могла иметь двоякое влияние: разжечь
страсти,  поднять мятежников на дыбы или же, наоборот, урезонить, оборвать
возможность дальнейших пререканий. Она подействовала благотворно.
     - Оружья нет?  А если мы проверим?  А если мы сами найдем? - хихикнул
Невротов.
     - Найдете,  -  значит,  ваша взяла, - добродушно, без улыбки, скрепил
Панфилов.   -   Только  вот  что  надо  помнить:  я  за  это  время  части
перевооружал,  -  что было,  туда все ушло...  А  проверить можно,  что не
проверить, - добавил он после короткого молчания.
     Зная, что все равно ничего нигде они не найдут, а в то же время будут
заняты и  отвлечены,  мы  предложили избрать комиссию.  Они вынуждены были
согласиться. Постановили:

     Ввиду   того   что   оружия  незначительное  количество  и   начдивом
принимались меры к  использованию этого оружия для  перевооружения частей,
решили  избрать  комиссию  из  товарищей Невротова,  Халитова и  Проценко,
которой и поручается выяснить этот вопрос с начдивом 3-й Туркдивизии.

     Постановления мы  принимали  с  теми  подчас  неуклюжими поправками и
формулировками,  которые настойчиво предлагали они; но это их успокаивало,
получалось даже впечатление,  как будто это сами они свое же предложение и
подтверждают.
     Пусть, что мы теряли от этого?
     Третий вопрос:

     Об удовлетворении красноармейцев обмундированием.

     Вопрос как будто вовсе деловой и  безобидный.  А  на самом деле крыли
они в этом пункте нас за то,  что все мы тут одни только воры и собрались,
обмундирование растащили себе,  а  красноармейцу нет ничего,  что за  счет
красноармейца мы пузо себе растим,  а он вот разут и раздет,  - значит, за
дело, дескать, и самое восстание произошло.
     Вот мы еще вам покажем, как обращаться с нами надо!
     Мы отбивались от упреков и обвинений, мы утверждали, что воровства не
было, а где и было - мы же сами крепко за это карали виновных. Напирали мы
на приказы центра и вынудили крепостников признаться,  что "приказы центра
надо исполнять...",  а  то,  дескать,  какие же  вы и  защитники Советской
власти, раз центр не признаете?
     По третьему постановили:

     Поручить Военному совету принять самые решительные меры к  скорейшему
снабжению красноармейцев,  наблюдая за снабженческими органами,  чтобы они
распределяли это равномерно,  а в смысле удовлетворения командного состава
и  сотрудников -  строго  придерживаться существующих приказов  центра,  а
виновных в нарушении - отдавать под суд...

     Близкий к этому вопросу был и следующий, четвертый:

     Об улучшении питания красноармейцев.

     Тут,  конечно,  опять о воровстве, о том, что "вы там жрете, наверно,
колбасу,  а нам и хлеба нет... Известно, тут один другого моет, все вместе
воруют красноармейское наше добро..."
     И тут побранились немало. Постановили неплохо.

     Существующим  снабженческим  органам,  а  также  и  продовольственным
организациям принять все  меры в  самый наикратчайший срок,  принять самые
решительные (?) революционные шаги к улучшению питания красноармейцев, а в
частности  госпиталей,   а   Военному  совету  3-й  дивизии  наблюдать  за
проведением в  жизнь.  Комиссарам же и  Политоду всячески прийти на помощь
контрольно-хозяйственным советам частей в их работе, а где таковых нет, то
организовать.

     В повестке дня всего двенадцать пунктов.  Они их так расположили, что
среди  невинных  и  "з