отказываться.  Первая  беседа  убедила  в
одном:  если и может он быть опасен,  то единственно по недоразумению; его
необходимо взять под организованное руководство,  не  спускать с  глаз,  -
тогда он будет одним из лучших. Так впоследствии и было.
     Шегабутдинов развивал невероятную энергию в работе, относился честно,
серьезно,  заботливо к каждому поручению, к любой очередной задаче - болел
ее неудачами, радовался, как ребенок, ее успехам. И как товарищ - был один
из  милейших,  один из сердечнейших,  с  которыми приходилось сталкиваться
когда-либо в жизни. Но все это потом.
     А  в  первое время и  Шегабутдинов у нас был на подозрении.  Особенно
после  того,  как  сразу  заявил о  своем неудовольствии по  поводу отказа
нашего и перевел разговор на киргизскую бригаду.
     - Вы формируете бригаду?
     - Формируем.
     - Вам, значит, нужны туземцы? Агитацию надо среди них вести, звать, -
так ли?
     - Ну, конечно...
     - А кто у вас во главе стоит?  Сизухин!  Кто такой Сизухин?  И почему
Сизухин?  Я вам непременно рекомендую поставить моего близкого знакомого -
Бикчурова. Этот вот действительно сделает дело!
     Предложение пока мы отклонили.
     Черт его знает,  какими он руководствуется мыслями: но, может быть, и
в  самом деле предполагает делу помочь.  Если так -  отлично.  И даже есть
большой смысл во всем том, что он предлагает, - это и в самом деле удобнее
было бы и удачнее,  об этом надо подумать, кой с кем можно посоветоваться,
кой-кого следует запросить,  но...  Но встают снова и  снова эти тревожные
телеграммы  из   Пишпека,   живо   рисуется  Пржевальск,   где   вместе  с
джиназаковским  представителем  был  и   Шегабутдинов,   куда  он  вызывал
мусульманский батальон...  И  теперь он  настаивает во главе целой бригады
поставить своего ближайшего сотрудника и сотоварища!
     Нет,  нет,  лучше повременить,  осмотреться внимательнее,  тщательнее
взвесить...


     В Белоусовских  номерах,  где все мы живем,  занимает отдельный номер
начальник охраны  города.  Вхожу  по  какому-то  срочному  делу,  открываю
неожиданно дверь:  ба! И на полу, и на диванах, на кровати во всевозможных
позах  возлежат  незнакомые  люди  в   прекрасных   цветных   халатах,   с
откормленными,  породистыми лицами,  осанистые, с жирными, толстыми шеями,
заплывшими глазами и чавкают губами  или  взвизгивают  странно  непонятные
слова.   Чувствуется  всеобщее  возбуждение.  Видно,  что  публика  не  из
"простых", по всей вероятности именитая, богатая киргизская макушка - баи,
манапы.
     Среди  них  -  Юсупов.  Он  лежал на  кушетке,  вздернув кверху ноги,
попыхивая папироской,  слушая визжавшую из угла порывистую,  нервную речь.
Увидев меня,  живо вскочил,  смущенно засеменил навстречу. Взял под руку и
вывел из номера, нашептывая какую-то торопливую несуразицу.
     Одно к одному;  это обстоятельство наводило опять на сомнения. Кругом
что-то  происходит непонятное.  То  и  дело  слышишь и  видишь неожиданные
картины,  только  больше  и  крепче убеждающие в  основном предположении и
подозрении:  происходит  внутренняя глубокая  организационная работа,  про
которую  одни   знают  отлично,   а   другие  участвуют,   может  быть   и
бессознательно,  сами  того  не  понимая,  не  зная,  не  догадываясь  про
основные, конечные цели...
     Ну,  черт его знает что творится! Грызли сомнения. И потом узнал еще,
что у этого начальника охраны города,  кроме наших Белоусовских номеров, в
городе целая квартира. Зачем ему и здесь и там?


     Сегодня в комитете партии в кругу других вопросов сообщили:
     - Отмечен   ужасающий   рост   национальных   обострений.   Атмосфера
накаляется с чрезвычайной быстротой. Можно ожидать внезапных осложнений. В
одном  из  поселков  Пржевальского района  крестьяне крупно  столкнулись с
мусульманским населением  и  в  результате  разоружили  всю  мусульманскую
милицию. Необходимо принять срочные меры: вести оттуда тревожные. И ничего
не  могли  придумать  нового:  насторожили только  все  уездные  комитеты,
приказывали  не  ослаблять,   -  наоборот,  усиливать  пропагандистскую  и
агитационную работу по кишлакам,  станицам и деревням; предупреждать своим
вмешательством возможные осложнения,  воздействовать всякими  способами на
особо беспокойные районы и  отдельные элементы...  Сил у  нас нет никаких.
Помочь районам не можем.  И все-таки во главе с Гарфункелем отрядили туда,
в Пржевальский район, небольшую комиссию.
     Через  несколько  дней  получили  сведения,   что  все  обошлось  без
вооруженного столкновения,  хотя  крестьяне и  настроены были  чрезвычайно
воинственно,  хотя и  очевидно было,  что  кто-то  их  настойчиво,  упорно
подстрекает на кровавую баню.  Забегая вперед,  можно сказать: через малый
сравнительно срок после этой поездки,  тотчас после верненского мятежа,  в
этом самом районе Пржевальского уезда,  где работала теперь наша комиссия,
вспыхнуло восстание.  Его возглавлял Меньшов.  За какие-то преступления он
был посажен трибуналом,  но  во время верненского мятежа бежал,  укрылся в
Пржевальский район  и  поднял здесь вооруженное крестьянство,  натравливая
его  на  киргизов,   придумывая  разные  поводы  и  причины:   то  засилье
киргизское, то мнимые разбои, угон скота...
     И  сам в одном районе,  в знак отместки,  угнал у киргизов весь скот.
Это  было позже.  Но  и  теперь чувствовалось большое беспокойство.  Зрели
события. Душило жаркое дыхание надвигавшейся грозы.


     Областные центры  работали полным  ходом.  Не  было,  правда,  широко
развернутого, строго продуманного плана, не было отчетливых перспектив, не
знали путем,  что и как надо строить, не было должной экономии ни в силах,
ни  в  средствах.  Семиречье переживало еще  какую-то  начальную стадию  -
примерно то,  что  центр оставил позади в  конце восемнадцатого или начале
девятнадцатого года.  Работа  шла  самотеком.  Нужды  выскакивали одна  за
другой - и одна другой важней, сложней, срочней.
     Небольшая  кучка  ответственных партийцев  решительно  изматывалась в
непосильной,   головокружительной  работе.   И   не   было  даже  строгого
отграничения функций:  в партийном комитете зачастую решали то,  что,  "по
правилу",   надо  было  бы  решать  в  ревкоме.  И  у  нас,  в  управлении
уполномоченного,  обсуждалось  и  решалось  иной  раз  то,  что  заскочило
каким-то образом из партийного комитета. И наоборот. Но работники все одни
и  те  же  -  они в  ревкоме,  они в  партийном органе,  они повсюду.  Где
соберутся,  там и решают.  Зараз.  К спеху.  Дело не ждет. И другой за нас
никто  не  сделает.  Работа  переплеталась  до  того,  что  трудно  бывало
разобрать, кому что принадлежит, кому что надлежит делать.
     А дела уйма.  Тут еще подоспела новая грандиозная кампания: на август
назначался всетуркестанский партийный съезд,  а  на сентябрь -  советский.
Надо   было   срочно   создавать  свои   областные  съездовские  комиссии,
всколыхнуть глухое,  сонное болото провинции,  растолкать дремлющих и в то
же время - ох, как зорко следить, как бы они спросонья не наделали чепухи,
а то и непоправимой беды.
     Комиссия областная,  комиссия по уездам, волостям, объезды необъятной
Семиреченской   области,    непосредственное,    на   месте,    проведение
подготовительной  работы.   Полетели  инструкции,   распоряжения,  советы,
секретные и  несекретные,  открылась новая  и  обильная  серия  заседаний,
совещаний, всяческих собраний.
     В областном комитете партии не осталось почти никого. Как-то сидели и
думали:
     "Кого бы это посадить, чтобы хоть чуть работал постоянно?"
     Предложили одного,  подсчитали -  оказалось,  что  на  нем  три дела.
Прощупали другого -  на  этом  четыре.  Всех перебрали по  пальцам,  точно
установили даже,  кому сколько времени остается на чай, на обед, расщепали
день по часам и убедились,  что и по часам каждый нагружен.  Нет человека!
Хоть  бы  одного  -  и  одного не  нашли!  На  чем  же  порешили?  Прижали
"непротивленца" Горячева и  впрягли его,  сердешного,  бывать  ежедневно в
обкоме по два-три часа. Промолчал. Принял. А на деле получилось, что и ему
не  каждый день удалось бывать.  Постоянного работника не  было.  Все дела
обкомовские решали скопом,  сообща. И пока обдумывали и решали - дело шло.
А как только надо было проводить решение в жизнь - некому, некогда.
     Тем временем двигалась из  Китая голодная,  нагая,  бесприютная армия
беженцев-киргизов.  Оседала где придется,  волновалась,  не получала и  не
видела,  все  пока  не  видела того желанного,  ради чего торопилась сюда:
приюта,  жилья,  поддержки.  Того,  что  делали для  этой вымирающей армии
бедняков,  было  недостаточно.  Требовались какие-то  еще  подсобные меры.
Надумали и  организовали неделю добровольных сборов.  И  на  это  отрядили
людей -  то есть подгрузили работы все тем же,  перегруженным и  без того.
Открыли широкую кампанию в прессе,  разволновали,  растревожили семиреков.
И,  надо сказать,  результаты были не плохи:  неделя дала себя чувствовать
ощутительно.  Это уже близко было к  июньским дням.  И  вскоре,  во  время
мятежа,  эту  самую  неделю  сборов  крепко  навинтили  нам  семиреченские
кулачки:
     - Вот, дескать, о киргизах-то заботитесь, и так и этак помогаете, а с
нас только и дела, что дерут продразверстку!
     Но об этом потом. Это только к слову.
     Когда выплывало и выскакивало дело погорячее,  вполне понятно, что мы
свои взоры обращали на свой  боевой  орган  -  семиреченскую  "Правду".  И
газета  в  этих  случаях неизменно прихрамывала на обе ноги:  раскачать ее
стоило больших трудов,  - она никогда не поспевала за повседневной горячей
нашей   работой,   преподносила   разные   общие,  расплывчатые  статейки,
перепечатывала кой-что  из  "Правды"  московской,  кой-что  из  "Бедноты".
Решили нажать и в этом пункте. Постановили в обкоме: передать ее в ведение
политическому  отделу  дивизии.  И  удивительное   дело:   ожила   газета,
посвежела,  тот  же  самый обком заметил и отметил это не больше как через
неделю.  Только не удалось нам,  не успели,  да и сил вовсе не  имели  для
того,  чтобы  освежить прессу "провинциальную".  А вот там так уж воистину
положение было вопиющее. Где-то, не то в Джаркенте, не то в Пржевальске, в
местной газете писака писал:
     "Вышеуказанный декрет самолично написал сам гражданин Ленин..."
     Мы так и ахнули, что в советской-то газете, у нас-то - даже Ленина не
осмелились назвать "товарищем"!
     А то и покрепче был случай, посолонее: в Пишпеке "к светлому Христову
воскресению" некая организация выпустила листовку, посвященную, надо быть,
беспризорным детям. И там значилось:
     "К такому большому празднику мы должны подарить детям красное яичко -
позаботиться о них..." и т. д. и т. д.
     Листовочка, так сказать, самая воспитательная!
     Всего не охватишь,  -  не охватили мы и эту полосу работы -  печатное
дело.  Все,  что смогли сделать,  - это начали сами больше писать. И пусть
это писанье шло второпях и  между делом,  -  некая польза все ж  была и от
него.
     Удручало особенно то обстоятельство,  что в  практической работе наши
советские   органы   со    всякими   делами   непростительно   опаздывали.
Бесплановость сказывалась, давала знать себя каждый день и на каждом шагу.
Перебороть ее,  победить за  столь небольшой срок мы не были в  состоянии.
Как только зачинать какое дело -  ан  сроки-то ему все и  миновали.  Взять
хотя бы  то  вот  самое дело с  переделами земли -  эка  выбрали времечко!
Надумали переделять в апреле,  когда люди добрые (да и недобрые) в поле на
работу повыехали!
     И еще тут одно крупное дело пощекотало нас ощутительно.  В Семиречье,
особенно в уездах,  близких к Китаю, как известно, засевают массу опийного
маку.  Злоупотреблений, спекуляции в этом деле - тьма тьмущая. Опий обычно
скупают китайские купцы и увозят через границу к себе. Теперь вот, поздней
весной,  поля  опийные  давно  и  обильно были  засеяны.  Все  кинулись на
доходную  статью.  Был  случай  в  Джаркенте:  один  "коммунист"  в  своем
собственном  хозяйстве  под  опий  угораздил  ни  много  ни  мало,  как...
пятнадцать десятин!  Со  всех  сторон  в  то  же  время  неслись протесты:
требовали опийные поля  перепахать под  хлеб,  ибо  с  осени  опием-де  не
прокормишься.  Было  немало и  таких случаев,  когда поля  такие самочинно
разносились впрах  и  на  месте  опия  "победившие" самолично  возились  с
пшеницей.  Надо было и тут что-то делать и делать спешно,  -  опийные поля
надо было сохранить, а в то же время и не дать опию утечь в Китай.
     Отрядили людей и  на  это дело,  иных отослали в  уезды.  Создали там
полномочные комиссии,  которые брали на  учет  весь  засев и  собирали его
организованно  в  пользу  государства,  лишь  небольшой  процент  оставляя
спекулянтам-предпринимателям.  Опийная кампания тоже задала жару.  Сколько
только  одной  переписки  и  разговоров с  Ташкентом  выдержали!  С  опием
опять-таки едва не проспали все сроки.  Вспоминается и такой случай -  все
на ту же самую тему.
     Как-то раз, во время заседания ревкома, шум, гром, визг, брань.
     - Что такое, в чем дело?
     - Подошла  к  ревкому толпа  возбужденных женщин  -  члены  "общества
вдов".
     - Чего бранятся?
     - Инвалиды землю у них отымают...
     - Как отымают? Какую землю?
     Оказалось,  что это самое общество вдов где-то  за городом имело свои
участки земли.  Разделало их,  распахало. Все честь честью. А тем временем
соответствующие  органы  эти  же  самые  участки  подарили  инвалидам;  те
навалились  на   вдов   со   всей   энергией,   которая  свойственна  была
семирекам-инвалидам (к  слову сказать,  во  время мятежа они  с  восторгом
поддерживали мятежников и обрушились с  проклятьем на  Советскую власть).
Поднялась суматоха. Вдовы - в ревком. Инвалиды следом за ними.
     Оказалось, и тут вовремя дела сделать не успели и не сумели, дотянули
до  последнего  момента.   А   когда  уж  все  сроки  отошли,   громыхнуло
распоряженьице: от вдов оторвать часть земли в пользу инвалидов!
     Такая каша заварилась - насилу расхлебали!
     Это все случаи. Отдельные штрихи. Ясное было дело, что спешно, ни дня
не откладывая,  надо строить  работу  по  строгому,  наперед  продуманному
плану.  Тут-то  мы  и  открыли  серию  так  называемых "зимних совещаний":
созывали не раз и  не  два  все  областные  комиссариаты,  заслушивали  их
доклады  о  текущей  работе,  требовали  от  них  разработанных  планов на
будущее,  взвешивали  свои  силы  и  возможности,  учитывали   особенности
Семиречья,  возможную степень помощи центра, согласовали все эти отдельные
планы,  - с весны так строили дело, чтобы не сесть на бобы зимой. Потому и
совещания  свои  называли  "зимними",  -  больше  думали  о зиме.  Все эти
совещания дали результат:  в конце концов  прояснился  и  наметился  некий
общий   план,   начинали   изживаться  случайности,  упразднялась  система
самотека,  работа от случая к случаю.  И наряду с этой всею работой шла по
области переброска воинских частей.
     Прежде всего  отдирали полки  от  "родных" мест,  где  они  быстрейше
разлагались,  -  перебрасывали из  уезда  в  уезд;  кроме того,  было  уже
известно,  что  дивизию (всю  или  нет)  придется вообще  перебрасывать из
пределов Семиречья.  По путям движения строили питательные пункты,  пункты
медицинской помощи: в некоторых полках свирепствовал тиф и грозил охватить
всю дивизию,  всю область.  Да  иные уезды уже и  теперь вповалку лежали в
тифу,  -  взять хотя бы Лепсинский и Копальский.  В этих местах населению,
разоренному двухлетней гражданской войной,  надо  было  оказывать  срочную
помощь.  Там работала наша специальная комиссия во главе с Кравчуком.  Но,
несмотря ни на что,  крестьяне часто сгружали на повозки жалкое свое добро
и  двигались сюда,  к  Верному,  в  центр,  с отдаленной надеждой получить
необходимую помощь.  Эти  беженцы вместе со  своим горем и  нуждой везли и
тиф. Надо было приостановить этот стихийный бег к центру и, следовательно,
еще  напряженней  и   быстрей  усилить  помощь  на  местах;   одних  голых
воспрещений тут  мало,  это  ясно  было  всем.  И  снова,  снова  отдирали
работников от  центра,  гнали их в  Копало-Лепсинский район.  Мобилизовали
все,  что могли.  Верненский поток сократился,  притих.  Но, сталкиваясь в
пути с полками, беженцы насыщали и их своим отчаянием, своими несчастиями,
возбуждали,  ополчали...  На кого? Так на кого же можно было ополчать, как
не  на Советскую власть!  Атмосфера накалялась.  И  раскалялась с  каждым,
днем.  И  не  было  возможности охладить ее.  Красноармейцы сами рвались к
родному жилью. Весна тянула к земле.
     - Где ты,  выход?  -  звали и спрашивали мы.  И отвечали: он только в
одном,  -  еще дружней, сосредоточенней работать; еще строже приучить себя
дорожить каждой минутой и  так ее  использовать,  чтобы лучше было нельзя:
зорко следить за областью,  не спускать с нее взора ни на единый миг!  Так
много подступило опасностей,  так  тяжко замкнули нас  в  кольцо тревоги и
опасности,  угрозы близкой грозы, и дела, и нужды, и делишки, и нуждишки -
все,  и большое,  и малое,  так сомкнулось кольцо, что разорвать его можно
только величайшими усилиями.
     Так дружней за работу!
     И работали бодро.


     Шесть  тысяч  человек пленной белой  армии сгрудились в  Верном.  Под
боком держать этот горючий материал было опасно. Прижимал к стене жилищный
кризис, - негде было размещать. Отдали приказ по области: новым поселенцам
воспретили въезд в  город без крайних нужд.  Жителям Верного,  связанным с
городом случайно,  имеющим хозяйства по  селам и  станицам,  было указано,
чтобы собирались восвояси и выезжали в места постоянного жительства.  Но и
это не помогло.
     Среди  пленников  тоже  свирепствовала тифозная  эпидемия.  Вырастала
угроза. Припомнился Актюбинский фронт, где белая армия подарила нам в свое
время тысячи тифозных и  ускорила ход тифозной драмы приволжских губерний.
Положили все силы на  то,  чтобы захлопнуть двери надвигавшемуся бедствию.
Подняли на ноги и  военные и  гражданские учреждения,  на общих заседаниях
вырабатывали общие планы борьбы,  подсчитывали вновь и  вновь свои  силы и
объединили в спаянную ударную группу весь медицинский персонал. Не хватало
народу,  не хватало лечебных,  медицинских средств,  - бились в нужде, как
рыба об лед. Когда невероятным напряжением сил удалось ослабить опасность,
особым  приказом  по   дивизии  и   области  отметили  напряженную  работу
медицинского персонала. И было за что, работали воистину не покладая рук.
     Среди пленных,  по казармам,  в то же время вели политическую работу.
Помнится  одно  многолюднейшее собрание,  где  мы  выступали с  докладом о
создавшемся  положении,   о  гражданской  войне,  ее  причинах,  о  ложном
положении трудового казачества,  увлеченного на  борьбу своим офицерством,
выступавшего против крестьян,  против киргизского населения. Белые офицеры
стояли в стороне,  слушали жадно все,  что говорилось, и по желтым нервным
лицам можно было видеть, что боялись они в те минуты казацкого самосуда.
     Стоявшая огромная толпа пленных казаков ревела от  бешеных восторгов,
бурно выливала свой протест,  кляла-проклинала обманщиков - недавних своих
вождей,  - за то проклинала, что никогда они не говорили настоящую правду,
кричала приветственные советские клики,  бросала шапки вверх, клялась, что
никогда не даст наперед обмануть себя,  что готова теперь, когда все стало
ясно и понятно, готова теперь с оружием в руках защищать Советскую власть.
Выступил старый казак:
     - Мы  ничего этого не  знали,  братья-казаки,  что нам говорят теперь
большевики. Знали вы али нет?
     И толпа заклокотала, заухала:
     - Нет!..  Ничего не  знали!  Знали,  да  не то...  Обманывали!..  Все
врали!.. А... а... ааа... га...
     Настроение грозило р