азразиться стихийным взрывом.
     - И  я  не  знал ничего,  старый дурак,  -  молвил старик,  почесывая
затылок.
     Стоявшие рядом рассмеялись,  и  за громким их смехом остальные ничего
не расслышали.
     Загудели. Хотелось им знать, отчего смех.
     - Как сказал? Что сказал? - кричали с задних рядов.
     - Дурак, говорю, - выкрикнул старик.
     - Кто дурак? - еще громче ухнули оттуда.
     - Я...
     Тут уж расхохотались все. Настроение быстро переменилось. Разрядилась
напряженность.  В этой атмосфере установившегося доверия к нам,  повышенно
сочувственного настроения как  бы  пропадали  последние  остатки  недавней
острой вражды.
     - Нам  што говорили?  -  продолжал старик,  когда улеглись движение и
хохот. - Нам говорили, что все станицы наши разорены дотла, что земли наши
все  поотобраны,   а  семьи  казаков  перебиты  али  разогнаны  по  черным
работам...
     - Все говорили! Верно! - откликнулась ему толпа.
     - И опять не дело,  -  продолжал казак,  -  опять обман,  потому наши
семьи понаезжали ныне к Верному и сказывают,  что живут, как жили. (Узнав,
что  в  Верном  масса  пленных,  казацкие семьи,  особенно ближних станиц,
действительно спешили  тогда  к  Верному и  всячески пытались проникнуть в
казармы,  передавали записки и т.  д.  Мы этому особенно не мешали, хотя и
установили строгий контроль всем запискам и разговорам.)
     - Наши  семьи,  -  говорил старик,  -  нечего бога гневить,  жалостью
большой не горят,  а только нас к себе ожидают,  чтобы работать, значит...
Вот што!
     При  вести  о  работе толпа  заволновалась,  зарокотала оживленно,  -
прорвалась давняя приглушенная тоска по земле, по семье, по труду...
     - И  теперь нам  говорят,  что  отпущать будут по  станицам...  Да...
Отпущать...  Чтобы работали мы,  а  не воевали...  Так где же разбой,  про
который нам говорили?  Разве так разбойники поступают,  чтобы отпущать нас
по станицам?
     Снова   взрыв  восторгов,   оглушающие  крики,   буйно  разорвавшееся
радостное волнение.
     Было у  нас постановлено действительно,  чтобы пленных свыше тридцати
лет распустить по  домам.  Когда им об этом сообщили -  можно представить,
как встретили казаки эту давно жданную весть!
     За стариком говорили мы:
     - Товарищи    казаки!    Уж    будем    теперь   звать   вас   своими
тїоївїаїрїиїщїаїмїи,  потому что - какие же вы нам враги? Будем товарищами
по  работе,  по  общей  тяжелой  работе,  на  которую  зовет нас Советское
государство.  Довольно войны,  довольно вражды. Вы поняли теперь, куда и к
кому попали.  У вас нет больше к нам недоверия,  что было до сих пор. Этот
старик казак вам рассказал свои  мысли,  -  нам  лучше  того  не  сказать.
Тридцатилетних и выше мы отпустим по станицам...
     Дальше не  дали говорить.  Быстро сомкнулась,  кинулась к  центру,  к
ящику,  где мы стояли,  многотысячная толпа.  Чуть не повалила, не подмяла
под себя в каком-то диком, совершенно исключительном, исступленном порыве.
Несколько минут, как в вихре, кружилось человеческое море голов.
     - А... вва!.. Ура, ура!.. О... о... у... у... у!..
     - Этих отпустим,  -  говорили мы дальше,  - а других частью пошлем на
орошение Чуйской долины, других возьмем к себе в Красную Армию: служили вы
белым  генералам,  послужите теперь трудовому народу,  послужите Советской
власти...
     - В армию! В армию! В Красную Армию!
     И   надо   здесь  же   сказать:   когда  стали  потом  записывать  их
красноармейцами,  осталось добровольцами немало  и  таких,  которые  имели
право теперь же  идти по  станицам,  -  они на  деле хотели доказать,  что
послужат Советской власти...
     Выступил с  речью представитель офицерства.  Ему сначала не разрешали
говорить, крики глушили слабый его голос.
     Когда притихло, он говорил:
     - Мы воевали -  это верно. Но воевало ведь все казачество, - так ясно
дело, что воевали и офицеры. Мы видим теперь и сами, что здесь приняли нас
хорошо:  не ждали,  сказать по правде,  мы такого приема.  Все думали, что
идем на  расправу.  А  расправы нет.  Никаких нет случаев,  чтобы над нами
издевались.  И  потом  -  всем  офицерам дали  амнистию.  Мы  и  этого  не
ожидали... Вы вот говорите, что офицеры обманывали...
     - Обманывали! Обманывали! - закричала толпа.
     - Может, и верно, - продолжал офицер, - да мало ли, что там было...
     - А как расстреливали?
     - А как пороли?..
     - А как допрашивали да пытали - говори!
     Множились угрожающие крики-вопросы,  бешено перескакивали один  через
другой.  Снова  близка  была  минута взрыва,  в  эту  минуту казацкий гнев
перехлестнул бы через край, были бы неизбежные жертвы.
     Мы снова вскакивали на ящик:
     - Товарищи казаки!  Не время сводить нам старые счеты. Верно все, что
говорите вы про обман офицерский,  но вам же это самим наперед и наука.  А
мы  теперь офицеров тоже берем в  работу:  одни в  армии же  у  нас станут
работать под  нашим контролем,  а  другие...  Среди них  имеются ведь люди
ученые -  техники, агрономы, мало ли кто? Этих мы заберем на хозяйственную
работу,  они станут помогать нам в земельном отделе,  в совнархозе -  всем
найдется, что делать.
     - Правильно! На работу! - отозвалась дружелюбно и сочувственно толпа.
     И часть офицеров была потом выделена, разбита на группы и отослана по
разным советским учреждениям.  Во время мятежа и это ставились нам в вину,
демагоги здорово лаяли на этом деле.
     Другую часть офицерства мобилизовали на техническую военную работу, а
остальных,  особенно  работавших  в  контрразведке,  поторопились передать
особому отделу для допросов и ощупыванья.
     После этого  памятного  многолюдного  митинга,  определив  достаточно
настроение  пленных,  мы  все же ни на один час не ослабили своего за ними
наблюдения.  Пленных в казармах умышленно перемешали из разных полков, так
что один другого они не знали.  И в эту массу посылали верных своих ребят,
поручив им не только вести  работу,  но  и  зорко  следить  за  колебанием
настроений,  вызывать  пленных  на  откровенные разговоры и точно выяснять
роль и удельный вес каждого  белого  командира,  характер  его  работы,  в
частности же - устанавливать случаи зверств, расправ, жестокости. Узнавали
и "надежность" в прошлом каждой белой части.  Одним  словом,  за  короткое
время  получили  о  пленных  наших  точное и разностороннее представление.
Человек тридцать казаков мы допустили к себе в  партийную  школу,  и  надо
было видеть,  с какой горячностью, с каким жадным интересом ухватились они
за ученье! Заведующий школой говорил потом, что эти новички сделались едва
ли не лучшими учениками.
     Так понемногу -  то в армию, то по домам, по лазаретам, на чуйские ли
работы, в школу, по советским органам - мы распределили постепенно всю эту
шеститысячную армию своих недавних врагов.
     Центральной фигурой  среди пленного казаческого офицерства был Бойко.
Я пригласил его к себе.  Годов ему было, вероятно, сорок два - сорок пять.
Высок ростом,  стройно, красиво сложен. Держится с большим достоинством. В
умных  глазах  застыл  глубокий  стыд  за  свою  беспомощность,   сознание
приниженности своего положения, может быть, сожаление о неудаче, - кто его
знает, о чем он думает, о чем скорбит?
     На  спокойном  суровом  лице  отпечатана уверенность в  своих  силах,
напряженная сдержанность и печаль, печаль... О чем? Я стараюсь проникнуть,
понять.  Вижу,  как он насторожился и следит за каждым словом, будто попал
вот в  безвыходную ловушку,  и  куда ни  тронься из этой ловушки,  повсюду
расставлены цепкие,  липкие тенета сети:  малейшая неосторожность -  и  ты
запутаешься в них, пропадешь...
     По  утомленному,  тяжелому взору его  темных глаз видно,  как  дорого
пришелся ему  этот плен,  сколько позади оставлено мучительных,  бессонных
ночей,  сколько тревог  пережито и  опасений и  скорби,  скорби  по  своей
неудаче...
     - Вы Бойко?
     - Да.
     Он  не  сказал "так точно",  как  говорили в  подобных случаях другие
офицеры. Он этот тон считал, видимо, для себя унизительным, решил проявить
максимум самостоятельности, независимости мнения, смелости.
     И  я  насторожился вместе с ним.  И чем осторожнее он подбирал слова,
чем длиннее делал паузы,  все обдумывая и  взвешивая заблаговременно,  тем
меньше оставалось у  меня надежды вызвать его на откровенность,  но и  тем
больше росла охота во что бы то ни стало этого добиться.
     Сначала, прежде всего, попросил его сесть. Сел осторожно, будто и тут
боялся какого-то подвоха: не провалиться бы куда?
     И  все не сводит глаз с моего лица,  следит за словом,  за тоном,  за
взглядом,  усмешкой,  за каждым моим движением, стараясь понять и уловить,
насколько способен я  видеть его внутрь,  за  словами понимать его скрытые
мысли:  насколько знаю и понимаю я все то, о чем говорю; где предел, грань
в моих словах между простым, обычным любопытством и казуистическим, хитрым
допросом  и  выпытываньем,  где  грань  в  словах  моих  между  фальшью  и
искренностью? Он следит за мною напряженно и знает, что вижу, понимаю это,
и оттого становится еще более осторожным, еще более подозрительным.
     Один другого мы понимали хорошо: кто кого перехитрит и перевидит?
     Глядя Бойко в умные черные глаза,  я все больше убеждался, что здесь,
в разговоре с ним, окончательно не нужна никакая особенная изворотливость,
"ловкость рук и обман зрения",  не нужна совершенно и самомалейшая попытка
к  фамильярности,  какое бы  то  ни было словесное втирание очков,  -  он,
видимо, чутко и сразу запрется на все замки, на все засовы.
     С ним надо по-другому - в открытую!
     После ряда беглых вопросов говорил ему:
     - Я вас пригласил потолковать,  а если  хотите,  и  посоветоваться  о
самых   различных   делах.   Не   удивляйтесь   тому,   что   я   хочу   и
пїоїсїоївїеїтїоївїаїтїьїсїя:  полностью вашим словам я, конечно, верить не
могу, да вы и сами хорошо это понимаете, почему не могу.
     Он  чуть склонил голову в  знак согласия и  так остался со склоненной
головой.
     - Ну да,  -  подтвердил я  его кивок головой,  -  в  прятки играть не
будем.  Вы один из вождей белогвардейских войск. Вы только-только попали к
нам в плен...
     - Сдались, - уронил он сквозь усы.
     - Ну да,  сдались,  -  повторил и  я  за ним.  -  И какой же был бы я
глупец,  на  ваш  собственный взгляд,  если бы  сегодня же  полностью стал
верить вашим словам, не так ли, а? Как вы думаете?
     Он промолчал несколько секунд, ничего не отвечая, а потом:
     - Я вас слушаю...
     Он не хотел отвечать на вопрос.
     - Словом,  -  продолжал я переть напролом,  -  факт взаимного у нас с
вами  недоверия  и  подозрения  -   совершенно  нормальное,  естественное,
неизбежное явление.
     Я выждал, не скажет ли что?
     Но он не шелохнулся.
     - Поэтому  и   ваша  настороженность  нисколько  меня  не   удивляет.
Наоборот,  болтливость и  развязность,  если бы  у  вас они,  паче чаяния,
оказались,  заставили бы меня самого призадуматься: какая им цена? В вашем
положении быть  особенно развязным -  это  или  обнаружить свое умственное
убожество  или  близорукость,   может  быть,  даже  глуповатость,  или  же
обнаружить     самонеуважение,     род     какого-то     заискивательства,
попрошайничества.  Говорю грубо -  простите меня.  Но так ближе к делу.  И
верьте,  не верьте -  видел я вас на митинге в казармах,  вижу теперь,  по
моему заключению,  нет у вас этих вот указанных мной талантов. Поэтому я и
иду с вами в открытую.
     Он приподнял голову, посмотрел мне долго и пристально в глаза:
     "Врет или не врет?" -  гадал,  видимо, Бойко. Не знаю, что он нашел в
моем взгляде и на лице,  но вдруг почудилось мне, что положение изменилось
как-то к лучшему. Значит, ставка на открытую речь поставлена верно.
     - Вы  у  нас  в  руках,   вы  -  руководитель  белой  армии.  Военная
обстановка,  разумеется,  под всякими предлогами разрешила бы нам и с вами
лично и с другими многое сделать безнаказанно.  Мы не сделали ничего -  вы
это видели.  И не по личной доброте не сделали.  Я вас совершенно искренно
хочу убедить в  том,  что  в  данном случае эта наша общая советская линия
поведения: возможно безболезненней устранять все опасности и противоречия.
Сразу этому, разумеется, вы поверить никак не поверите. Но, ей-же-ей, вы в
этом убедитесь,  когда поживете и  поработаете с  нами дольше.  И тогда вы
вспомните мои слова.
     Он  все молчал.  Взор уже давно отвел от  моего лица и  снова опустил
голову.
     - Мы когда вот говорили там,  на митинге в казармах, - продолжал я, -
убеждены были,  что слова наши примут за чистую монету. Мы больше говорили
о труде, о том, как дальше работать. Это главное - работать! За работу, за
мирный труд мы и воевали. Другой цели борьбы у нас ведь нет. Я с вами хочу
посоветоваться   теперь,  насколько  возможна  совместная  работа  наша  с
офицерством? Ну, и с вами в частности. Действительно ли вы перешли к нам с
чистым  сердцем?  И  потом - как казаки?  Что они,  разойдясь по станицам,
действительно способны забыть все и  взяться  за  труд?  Или  можно  ждать
осложнений?  Или  их могут сбить,  увлечь,  снова поднять?  Анненков вот с
остатками ушел на Китай - что он,  не сможет опять и опять привлечь к себе
казаков?
     - Думаю, нет, - ответил он как бы нехотя.
     Ответ получился будто вынужденный.
     - А почему нет?
     - Не пойдут, - сказал Бойко. - Устали.
     - И  только?  -  удивился я.  -  Ну,  а  когда отдохнут да  с  силами
соберутся?
     - И тогда не пойдут.
     - А тогда почему?
     - На  землю осядут.  Стосковались.  Они  ведь знаете,  как тоскуют по
земле!
     И он снова посмотрел мне в лицо, - теперь во взгляде определенно было
нечто новое,  чего не было,  когда посмотрел он в  первый раз.  А в голосе
звучали такие нотки,  словно вот сам он,  Бойко, глубоко тоскует по земле,
по труду.
     - Конечно,  тем временем и  мы  дремать не станем,  -  говорю ему,  -
раскачаем земельный отдел,  поможем казакам устояться, окрепнуть, это само
собой. И политическую поведем работу...
     - Ну, тем более, - подкрепил Бойко.
     - И все-таки остается сомненье...  Все-таки сомненье. И оно будет нам
все время мешать в работе. Надо сделать так, чтобы ровно никаких сомнений,
- понимаете?
     - Понимаю, - ответил он ясно и уверенно.
     - А вы можете быть очень полезны, знаете это?
     - Я? - удивился Бойко.
     - Именно вы.  Ведь  среди офицеров вы  самый популярный человек.  Да,
пожалуй,  и  среди казаков.  Вам они верят больше всех и  к  голосу вашему
очень  и  очень  прислушиваются,  особенно те,  что  сейчас в  Кульдже,  в
Китае...
     - Возможно...
     Он разгладил усы,  и мне показалось,  что чуть усмехнулся,  поняв,  к
чему клонится моя речь.
     - Вы искренно перешли? - в упор поставил я вопрос.
     - Да.
     - Безо всяких оговорок?
     - Да.
     - Значит, можно сделать вывод, что вы нам поможете во всем...
     - Во всем?  -  спросил он.  И вдруг спохватился.  -  Д-да,  но первое
требование, чтобыї чїеїсїтїьї моя была соблюдена.
     - На вашу честь мы не покушаемся.  Но мы с вами только что говорили о
том,  как бы с наименьшими  трудностями  и  бескровно  завершить  нам  все
бедствия  Семиречья...  В  Китае  несколько тысяч казаков.  Они каждый час
могут снова ворваться в область,  и что ж тогда:  снова  война?  Опять  на
месяцы  и  на  годы  нищета и разорение?  А не лучше ли нам принять отсюда
такие меры, чтобы они сдались без борьбы? Начать работу?
     Он пристально следил за мною и, видимо, волновался.
     - Могло бы так быть:  вы, положим, и еще два-три влиятельных офицера,
которых там  отлично знают,  обращаетесь к  ним с  воззванием,  призываете
сложить оружие?  А  попутно объясняете,  что все эти разговоры о  зверстве
большевиков - вздор и клевета?
     - Это можно, - согласился он совершенно неожиданно.
     Такого  поспешного согласия,  я  никак  не  ожидал  и  был  несколько
озадачен, как понять этот шаг? А впрочем, что же тут может быть?
     - Ну,  и хорошо,  - заторопился я. - Пишите. Пишите все, что думаете.
От сердца.  Потом мы с вами  прочитаем  вместе,  -  может,  какие  углы  и
сгладить надо... Но это потом, вместе обсудим...
     - Согласен. Я назавтра же принесу...
     Лицо  его  теперь было совершенно спокойно.  Он  ждал,  видимо,  иных
вопросов,  иного разговора -  того разговора, который так не любят пленные
офицеры:   почему  воевал  против  Советской  страны?   Почему  у   белого
командования был на хорошем счету и получал награды и отличия?  Почему так
жестоко  обращался  со   своими  солдатами?   Где  и   сколько  расстрелял
большевиков? и т. д. и т. д.
     Но этих вопросов ему не задавалось.  Он успокоился. Пропадали остатки
недоверия и недоброжелательности. Спросил:
     - А с нами вы как?
     - Да из центра,  - говорю, - еще нет точных указаний, как поступить с
офицерами.  Но мы здесь уже сами дадим вам работу. Здесь будете, с нами, в
Верном...
     - Я бы в станице хотел побывать...
     - Побывать? На время?
     - Пока на время...
     - Ну,  что же,  это,  вероятно,  под известным условием,  можно будет
сделать.  Я поговорю, сообщу вам... Ну, а насчет воззвания как вы думаете:
будет толк?
     - Будет, - сказал он просто, уверенно.
     - Пойдут?
     - Казаки-то?  Пойдут.  Им  только узнать,  что  здесь не  трогают,  -
пойдут...
     - Вот  тогда  -  дело.  Тогда,  говорю,  и  за  работу можно  взяться
по-настоящему, раз пропадет последняя угроза...
     - Только,  знаете ли,  -  говорил Бойко, - вы все-таки скажите своим,
они иной раз - того...
     - Что?
     - Некоторых посадили...  А  по договору нашему,  в Копале,  этого как
будто не должно. И потом были случаи - раздевают...
     - Где это? - удивился я.
     - Там,  на  месте.  Мне передавали.  Это очень восстанавливает против
вас.
     И  он  рассказал несколько случаев,  назвав части и  пострадавших.  Я
обещал ему, что сделаем расследованье.
     Бойко простился и ушел, видимо, совершенно довольный разговором.
     Наутро  он  принес воззвание.  Кроме  него,  подписал только один,  -
сочли,  что этого будет достаточно.  В  некоторых местах пришлось оставить
несколько неясную терминологию,  ибо,  ежели взять слишком напрямки, это в
казацком стане может поиметь как раз обратное действие.
     Вот что говорилось в воззвании:


             Открытое письмо к братьям казакам бывшего белого
                 командования, сдавшегося в городе Копале

     Братья казаки! Многие из нас бежали в 1918 году из Семиречья в Китай,
в  совершенно чуждое нам  государство как  по  духу,  так и  по  жизненным
условиям;  тогда  многим  пришлось  вытерпеть много  лишений.  Мы  бросили
хозяйство,  бросили своих родных,  но  это  была  не  наша воля,  не  наше
желание.  Семиреченский фронт создался по  тем же причинам,  как и  другие
фронты,   но,   несомненно,   усилился   он   благодаря  действиям  первых
партизан-командиров,  действия которых ныне  порицаются Советской властью.
Действия  бывших  партизан-командиров заставили восстать некоторые станицы
на защиту своих личных и имущественных прав,  благодаря чему и обострилась
братоубийственная гражданская война,  которая длилась в Семиречье два года
и унесла немало лучших молодых сил, которым уже нет возврата; но ведь буря
революции прошла не в одном Семиречье,  а во всей России,  только волна ее
до нас докатилась позднее,  чем в  центре,  так как мы слишком оторваны от
центра,  а потому и вполне понятно, что и война у нас закончилась позднее,
чем  на  многих других фронтах.  Правда,  во  время революции было  немало
жертв,  но  эти жертвы были неизбежны,  как и  во всякой революции,  не мы
первые,  не  мы  и  последние  переживали  и  переживаем это  историческое
событие.
     В  то  время  как  в  центре  России  и  отчасти  в  Туркестане жизнь
наладилас