Мы  умышленно ставили  ему  так  круто  и  откровенно вопрос:  пусть,
думали,  перейдет к  крепостникам.  Зато будет знать,  что  подмога нам из
Ташкента уже идет,  а это будет действовать устрашающе,  это,  может быть,
удержит  кой  от  каких  шагов.  Потом  мы  сказали ему,  что  дело  хотим
ликвидировать бескровно.  Это сказали искренно,  это и есть основная линия
наших действий,  - пусть в соответствии с ней и свои строит планы. Затем -
и это для него главное -  дано понять, что в случае оказания нам помощи мы
возьмем его  под  свою опеку и  поможем,  добьемся,  чтобы за  эту заслугу
простили ему старые грехи.
     Так приручили мы Павла Береснева.
     Держали на глазах,  полной веры к нему,  разумеется,  не имели,  но в
дело пустили.
     Тем временем в  26-й  полк с секретным пакетом послали верного хлопца
Лысова.
     - Запомни, Лысов, - наказывали ему, - если мятежники прочитают письмо
- всему конец.  Дальше ждать не станут... Не давайся в руки... и письмо не
давай...
     Вскакивая на коня, пихая за пазуху пакет, ухмыльнулся Лысов:
     - Будет справлено.  Будьте в надежде.  Если станут отымать пакет -  я
его в клочья, а сам... эх!
     И крепко ударил ладонью по рукоятке нагана.
     - Ну, айда-айда, Лысов, скачи!
     Конь заиграл, взметнул тучу пыли, - пропал по улице Лысов.
     Потом узнали,  что доскакал он благополучно: переулками пустых окраин
выбрался в горы,  а там пробирался глухими, неезжими тропинками. Эти места
ему  близко были  знакомы:  горное бездорожье служило ему  самым близким и
верным путем.
     В  пакете командиру полка описывалось происшедшее и указывалось,  как
надо поступать со  своим полком и  как  нам  помочь в  нужную минуту.  Сам
комполка опасений не  внушал,  но братва в  полку была столь разнузданной,
что смахнуть его могла в единый миг: это же были почти одни семиреки...
     Тем временем и крепость в 26-й полк послала своих представителей.
     Но Лысов прискакал первым,  насторожил, ко всему приготовил командира
полка.  Крепостную делегацию,  как  только  она  показалась,  похватали  и
посадили в каталажку.
     Напрасно   крепостники  шумели,   протестовали,   ссылаясь  на   свои
полномочия, потрясали мандатами, требовали разговоров со всем полком. Их к
полку,  разумеется,  не пустили,  а страсти утишили тем, что показали дула
винтовок и  не  шуткой  пригрозили.  Полк  ничего  не  знал  про  мятежную
делегацию.
     А  делегация именно к  полку и рвалась,  требовала,  чтобы пустили ее
поговорить на открытом собрании зараз "со всеми братьями-красноармейцами".
Это  было для нас самое опасное.  Тут бы  непременно "своя своих познаша".
Весь полк согласился бы не с нами,  -  с мятежниками: это ведь были все те
же семиреки!
     В нашем пакете указывалось на необходимость полк удержать на месте во
что  бы  то  ни  стало;  крепостников ни  под  каким  видом  к  бойцам  не
пропускать;  осветить  должным  образом  верненские  события,  как  начало
белогвардейского восстания,  стремящегося свергнуть  в  области  Советскую
власть.  И затем - вынести постановление, закрепить в резолюции готовность
полка  защищать Советскую власть с  оружием в  руках,  осуждая восставших,
угрожая им расправой.
     Такие же сведения дали мы и 4-му кавалерийскому.  Эти сведения попали
и в Кара-Булак. Вскоре из всех этих мест действительно примчались в Верный
резолюции:
     "Советскую власть в обиду не дадим!"
     Это была нам серьезная поддержка.  Этими резолюциями потом мы  немало
козыряли,  хотя и знали, что грош им цена, что приди назавтра в город 26-й
полк - и через десять минут он будет в крепости, а через двадцать - снимет
нам головы.
     Да и крепость не без оснований заявляла:
     - Какие это резолюции,  какая им  цена,  кто их  принимал?  Полки-то,
наверное, о них и не знают; одни командиры да коммунисты принимали... А ты
нам самый полк подавай - мы с ним сами начистоту поговорим.
     И  уж  совершенно очевидно,  что,  поговорив с  полками  "начистоту",
крепость имела,  бы их  в своих рядах. Мы это знали и потому в своей среде
резолюциям цены  большой не  придавали,  хоть  и  использовали их  широко,
раздули и  нашумели,  разгласили,  опубликовали,  где  можно,  грозили ими
налево и направо.
     А силы наши, жалкие наши силы, все таяли и таяли.
     Уж давно к крепостникам перебежала комендантская команда,  перебежали
и   остатки  караульного  батальона,   приведенные  Масанчи:   не  то  что
сочувствовали они мятежникам, а просто боялись оставаться маленькою кучкой
против такого сонмища врагов.  По этим же соображениям и  партшкола начала
поговаривать об уходе в крепость;  из особовской и трибунальской команд то
и  дело  исчезали  отдельные перебежчики,  а  один  даже  утащил  с  собою
пулеметный замок.
     Рассыпались,  пропадали наши силы,  скоро они и  вовсе нас  оставили.
Ушли партийная школа и рота интернационалистов.
     Всего-навсего осталось нас  человек пятнадцать -  двадцать партийцев.
Теперь о  вооруженном сопротивлении и думать было бы смешно:  исход дела -
мы   это  понимали  -   будет  зависеть  исключительно  от  нашего  умения
лавировать,  от спокойствия и  выдержки,  от крепких нервов и  неутомимой,
несдающейся энергии.
     Двадцать  человек  против  пятитысячной разъяренной толпы!  Теперь  в
крепость  набежало даже  больше  пяти  тысяч.  Вооруженных только  -  было
полторы! Население пригнало лошадей, - там создаются свои конные части.
     Словом, растет и крепнет крепость по часам и минутам, а мы, мы силами
высохли до дна,  остались крошечной кучкой, - мы предоставлены только себе
самим.
     Из  особого отдела сюда же,  в  штадив,  перевезли все ценности,  все
важнейшие бумаги и  дела.  Заботливый Мамелюк настоял на том,  чтобы и  из
банка ценности перебросить сюда же. И их перевезли.
     Все сгрудились в  штадиве,  словно на крошечном островке,  осажденном
ревущей, бушующей, гневной стихией.
     Наши делегаты из крепости воротились ни с  чем,  крепостников мы тоже
отпустили "голодных",  только разожгли им аппетиты намеками на вооруженную
подмогу из Ташкента,  на наши скрытые силы здесь, в Верном, нашу технику и
т. д. и т. д.
     Крепость  просила  новую  делегацию.   И   на  этот  раз  определенно
указывала,  кого  хочет  видеть:  начдива,  военкомдива,  двух  комбригов,
завподивом и т. д.
     Нет,  довольно,  пока не надо показывать, что мы исполняем немедленно
их любое желание! Надо повременить, иначе сразу поймут, что мы бессильны и
на все немедленно согласны.  И,  кроме того,  почему же это нужны им такие
"именитые" делегаты -  начдив,  два комбрига...  Нет, нет, дело ясное: это
они  хотят снять у  нас  самый цвет,  нашу  военную головку.  Такую жертву
принести мы не можем.
     Мы  отказали.   Заявили,  что  в  крепости  совещаться  не  хотим,  а
предлагаем у себя в штадиве.  От штадива они отказались.  Тогда предложили
мы  им  нейтральное место,  не  крепость и  не  штадив -  штаб  киргизской
бригады.   Крепость  помялась,   покочевряжилась,   но  согласилась.  Было
условлено,  что сойдемся там в четыре часа дня и с каждой стороны будет по
десять  представителей.   Готовились  к   заседанию,   собирали  материал,
совещались.
     Я около этого времени дал Ташкенту телеграмму:


             Ташкент, Реввоенсовет Туркфронта тов. Новицкому

     Сообщаю новые  сведения.  К батальону присоединились следующие части:
караульный батальон,  батальон 25-го полка,  нештатный артвзвод,  милиция,
Интернациональная рота за исключением 70 человек*, и, кроме всего этого, к
нїиїмї  нїеїпїрїеїрїыївїнїої   сїтїеїкїаїеїтїсїяї   нїаїсїеїлїеїнїиїе.   В
крепости  создан  руководящий  орган,  так  называемый  Боевой  совет.  Он
намеревается  провозгласить  свою  диктатуру,  оїцїеїпїиїтїьї   гїоїрїоїд,
рїаїзїоїгїнїаїтїьї   Оїсїоїбїоїтїдїеїлї   иї  Рїеївїтїрїиїбїуїнїаїл.  Это,
безусловно, найдет и уже находит широкое сочувствие у населения, которое к
данному    моменту    снабдило    восставших    лошадьми.    Иїмїеїюїтїсїя
сївїеїдїеїнїиїя, чїтїої вїоїсїсїтїаївїшїиїеї нїаї дїнїяїхї сїоїзїыївїаїюїт
кїаїкїоїй-тїої сїъїеїзїд. Ночью восставшими послана делегация в Илийское к
26-му полку,  но наказ этой делегации узнать не  удается.  Двенадцатого  в
десять  часов  утра получено сообщение от комполка 26-го по проводу о том,
что он  делегацию  арестовал,  но  это  действие  мы  считаем  проявлением
дисциплинированности  самого  командира,  но  отнюдь  не полка,  вероятно,
солидарного во всем  с  восставшими,  так  как  эти  последние  решили  не
принимать  никаких  решительных  мер  до прихода 26-го полка,  который ими
ошибочно ожидается с часу на час.  При создавшейся обстановке и впредь  до
подкрепления мы считаем преждевременным объявлять свою диктатуру,  так как
наша слабость реальной силой не позволяет  нам  диктовать.  Одно  название
диктатуры не придает нам сил, а с другой стороны, оно озлобит крепостников
и  вынудит  их  открыто  заявить  о  своем   военном   превосходстве.   Не
регламентируя своей диктатуры и не раздражая этим крепостников, мы в то же
время продолжаем издавать свои приказы и распоряжения.
     _______________
          * Вскоре ушли и эти семьдесят. - Д. Ф.

     Вам  необходимо уяснить,  что  наши  силы далеко не  равные и  всякий
резкий шаг может родить нежелательные осложнения.  До прихода новых сил мы
с  неизбежностью держимся выжидательно и завязали с ними переговоры.  Была
их  делегация у  нас и  сообщила,  что крепостники не  будут предпринимать
против  нас  никаких  мер,  но  в  их  словах  была  отмечена неточность и
противоречие.  Мы  в  свою  очередь посылали к  ним  делегацию из  четырех
товарищей, но переговоры ни к чему не привели, так как крепостники решение
крупных  вопросов,   например  вопросов  об  оружии,   очищении  крепости,
подчинении нашим приказам и  прочее,  откладывают до  прихода 26-го полка.
Они предложили прислать в  крепость для переговоров начдива,  военкомдива,
двух комбригов и завполитотделом.
     Это нам показалось подозрительным.  Выходило так, что они у нас могли
снять разом всю  военную головку,  и  поэтому мы  предложили им  заседание
устроить  в  нейтральном  доме,   пригласив  туда  по  равному  количеству
представителей от обеих сторон.
     Ответа пока нет.
     Сообщите, что и когда выслано вами в подкрепление.

                                  Уполреввоенсоветаї Дїм. Фїуїрїмїаїнїоїв.


     Эту телеграмму шифровал неизменный Рубанчик,  помогал ему Никитченко,
а  что  надо  было  печатать -  на  посту  стояла  Лидочка Отмарштейн.  Мы
Рубанчику изумлялись,  -  шифры он  запоминал с  быстротой необыкновенной,
выдалбливал их наизусть и чужую шифровку нам читал по памяти,  как простую
писаную бумажку.
     Город давно уж был на ногах.  Встревоженное население еще с  ночи,  в
первые же минуты восстания, узнало о переходе войск из казарм в крепость.
     Тут-то и поползли и поскакали разные слухи и измышления:
     - Сдавшиеся казаки захватили город.
     - Щербаков наскочил из Китая, и весь город занят белыми...
     - "Власти" перевешаны...
     - Красноармейцы сдались "казакам"...
     Болтали что кому приходило на ум.  Один другого вперегонку обвирали и
перевирали,  наслаивали на слухи свои "факты" и соображения.  Слухи тучами
носились над городом,  рассыпались брызгами в живом человеческом потоке, в
нем   пропадали   и    из   него   вырывались   вновь,    мчались   дальше
неузнаваемо-странные,  совсем иные,  на  себя  непохожие:  уж  такова доля
летучего слуха.
     По учреждениям,  разумеется,  тоже работа на ум не шла - никто ничего
не  делал,  слонялись без толку в  коридорах,  шушукались за  столами,  за
углами,  в  нишах  окон,  иные  настораживались  робко,  иные  мужественно
сплетничали,  подхихикивали или  поматывали  головами  и  молча  отходили,
покусывая ус,  почесывая затылок, - все в зависимости от того, рады или не
рады были услышанному.
     Не объявляя своей диктатуры официально,  мы все же пытались в  каждом
своем  выступлении  сохранять  крепкий,   уверенный  тон,  чтобы  хоть  он
прикрывал до  известной степени наше  вопиющее бессилие.  Отпечатали и  по
городу пустили мы листовку:


                           ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ...

     По  городу  распускаются  провокационные слухи  о  том,  что  местная
крепость занята белогвардейцами.
     Военный  совет,  Областной  военно-революционный  комитет,  Областной
комитет партии коммунистов-большевиков самым решительным образом заявляют,
что подобные слухи носят характер самой черной,  неприкрытой провокации, и
вместе с  тем предупреждают,  что с распространителями подобных слухов они
будут бороться самым решительным способом.
     То  печальное недоразумение,  которое случайно имеет ныне место среди
части   Верненского  гарнизона,   несомненно   будет   улажено   в   самом
непродолжительном времени.
     Военный  совет,  Военно-революционный  комитет  и  Областной  комитет
партии предлагают всем учреждениям и должностным лицам спокойно продолжать
свою повседневную работу.
     Никакой паники,  никаким колебаниям не  может быть  места в  эти  дни
среди  партийных  и  советских  работников и  всех  граждан  Семиреченской
области.

                    За председателя Военного советаї Дїм. Фїуїрїмїаїнїоїв.
                        За председателя Областного военного революционного
                                                  комитетаї Пїаїцїыїнїкїо.
                         Член Областного комитета партииї Вїеїрїнїиїчїеїв.

12 июня 1920 г.
11 часов утра.


     Писали,  но уж, конечно, знали, что "спокойно продолжать повседневную
работу" никто не  будет,  да  и  не  сможет до  тех  пор,  пока  не  будет
ликвидирован самый мятеж.  Листовку выпустили мы  больше для  того,  чтобы
напомнить о себе, заявить, что живы, что нас еще не укокошили и что мы еще
сохранили немало  бодрости и  даже  дерзости:  пугаем  "самым  решительным
способом", который... и осуществить-то нечем.
     Но этого требовали обстоятельства:  листовка  чуть-чуть  придала  нам
бодрости,  осадила заносчивость наших противников,  - большего мы от нее и
не ждали.
     Кое-какая  техническая сила,  разумеется,  с  нами  оставалась:  были
работники в  штадиве,  телеграфисты,  машинистка,  остался даже кой-кто из
команд,  но  все эти силишки были так ничтожны и  ненадежны,  что и  их мы
опасались утерять ежеминутно,  - что тогда делать, если и телеграфисты нас
оставят вдруг?
     Но они оставались: может быть, потому, что сознательно были с нами, а
может,  и потому, что мы глаз с них не спускали. Неизвестно. Но оставались
и работали.
     Вот,  не  странное ли  дело:  телеграф мятежники повредили только  на
Пишпек,  да и то несущественно,  а рвать его не рвали -  для себя, видимо,
хранили.
     Связь телефонную оставили по всему городу,  а с нами, со штадивом, то
и дело даже переговаривали любезно о разных делах.
     Они ждали.  Они,  безусловно,  выжидали и были уверены, что с часу на
час подойдет в Верный 26-й стрелковый.  В этом они твердо были уверены.  А
одни,  без его подмоги,  начинать окончательное дело не хотели.  И,  кроме
того, у них было совершенно неверное представление о наших реальных силах,
- в особом и в трибунале они считали не меньше... 800 отборных бойцов и до
десятка пулеметов!  Откуда были у них эти сведения -  неизвестно, но такое
заблуждение крепости было нам очень на руку,  и,  ухватившись за него,  мы
сами раздували и  рьяно распространяли слухи об имеющихся в  резерве наших
значительных  силах.  Слухи  эти  имели  свое  безусловное  действие:  они
породили в крепости неуверенность, медлительность, робость, встали поперек
активному выступлению.  Тут  случилось вскоре одно небольшое происшествие:
это  происшествие могло  ускорить  ход  дела  и  обернуть его  против  нас
драматическим образом.
     В  инженерную часть  дивизии везли  из  Талгара четыре бочки  спирту.
Крепостники это добро перехватили и  угнали подводы за  собой,  а  там,  в
крепости,  на манер вольницы запорожской окружили виночерпиев и  требовали
по чарке "зелена вина",  приспособив на роль этой чарки... грязную, ржавую
консервную банку.
     И часть уже успела недурно налакаться.
     Но тут вмешались вожаки и остановили пьянство: опасаясь, что наши "10
пулеметов и  800 штыков" их,  перепившихся,  положат на месте.  Понапугали
толпу,  пригрозили опасностями -  переломили охоту:  страх смерти был выше
жажды полакать из консервной банки.
     А нам и это было на руку,  иначе можно представить себе, что делалось
бы вечером, ночью...
     Надо  сказать,  что  попавшие  в  крепость -  Сараев,  Шегабутдинов и
Стрельцов -  одни из лучших наших товарищей, тоже, но по-своему и в других
целях,  боролись в  крепости с пьяным разгулом.  Они знали,  что в пьяном,
буйном море прежде всего утопят военный совет и  штаб дивизии.  Так каждый
по-своему и в своих интересах оберегал крепость от повального пьянства.


     Шумно  бушевала крепость.  Она  собой напоминала встревоженный табор,
когда он  под близкой опасностью наспех готовится к  бою,  в  звонком зуде
второпях  оттачивает  тонкие  кинжалы,  жирокоперые  шашки,  недосягаемой,
высочайшей  напрягся  нотой  и  дрожмя  дрожит  в  предчувствии неминуемой
близкой сечи.  Эта лихорадочная беготня,  этот ревущий,  неумолчный гомон,
воспламеняющие крики,  чьи-то кому-то обрывочные,  безнадежные, бессвязные
приказы  охрипшей  глоткой,  раздраженные вопросы,  дикие,  но  бессильные
угрозы  -  звериным  ревом  дрожит  над  крепостью мятежный гул.  Никакого
начальства.  Никакого управления.  Долой все к черту!  -  крепостная масса
сама разрешит все свои вопросы.  О  том говорили дикие крики и сумасшедшая
суета.
     Но  уже  просвечивали  первые  признаки  организации.   Чутьем  чуяли
мятежники,  что без организации ничего не поделать. Долго еще не уходиться
разгульному самовольству,  еще  долго крепость станет сама,  гулом и  воем
своих собраний,  обсуждать вопросы, но к тому идет, и придет время (пришло
бы  оно!),  когда зажмет железная рука разбушевавшиеся толпы,  заклешит их
недвижимо дисциплиной плети,  шашки,  свинцовой пули и  поведет,  прикажет
идти.
     И  пойдут  -   покорные,  безвольные,  не  видя,  не  понимая  своего
нежданного пути.


     Ночью  у  казарм,  когда только выступали,  раскололись мнения:  одни
говорили, что надо тотчас идти на штаб дивизии, захватить его и арестовать
или тут же прикончить все начальство.
     Другие урезонивали и  до подхода 26-го полка не решались на этот шаг,
зато крепость захватить считали весьма полезным:
     во-первых - прибрать в ней к рукам оружие;
     во-вторых - укрепиться, приготовиться к встрече;
     в-третьих - подогреть на выступление остальные части;
     наконец -  разбудить деревни,  привлечь и  вовлечь сразу в дело массу
крестьянства.
     Со своей точки,  правы были,  конечно, первые. В интересах восставших
надо было действовать решительно уже с  первого момента.  Что-нибудь одно:
или у  штадива есть силы -  и  тогда от сил этих не укроешься в  крепости,
ожидая 26-й полк;  или у штадива нет достаточных сил - и тогда зачем ждать
подхода новых сил,  когда управишься легко и теми,  что есть налицо? Правы
были  первые:  быстрым ударом  надо  было  грохнуть на  штадив,  нас  всех
арестовать,  а  может  быть,  и  расстрелять.  Власть  захватить немедля и
полностью,  произвести  массовые  аресты,  заявить  о  единой  собственной
власти,  -  словом,  всем и  во  всем показать,  что  за  тобой победа!  А
мятежники -  так  они  сделали?  Ничего подобного:  они  только наполовину
заявили о своей победе,  а дальше - открыли с нами целую серию переговоров
и совещаний,  как в тину,  затянули себя в споры и обсужденья, в этой тине
сами  и  увязли.  Мы  их  в  эту  тину  усиленно тащили,  ибо  при  данных
обстоятельствах только здесь  было  наше  спасение,  спасение нашего дела.
Мятежники