- Шляются,  свол...лч...  чего ходют?  Все равно не  пойдем никуда...
Наемная шкура... Свол...ч...
     Мы  на самодельной трибуне,  один за другим,  выступаем,  убеждая,  и
видим, что убежденья, уверенья наши ни к чему:
     - Все равно, не пойдем, что ни говори...
     - Товарищи, но мы же договорились...
     - Мало ли что...
     - Как "мало ли  что",  -  вы же сами заявили в  крепости,  что готовы
подчиняться приказам центра... И готовы на переброску...
     - Ничего никто не говорил... Сам болтал...
     - Да вы же согласились...  голосовали...  и ваши представители теперь
работают с нами; они вот тоже скажут, что и мы...
     Оглядываемся кругом,  - под руками ни одного "представителя": Петров,
правда,  и вовсе не явился,  а Чеусов куда-то дипломатично исчез, чтобы не
выступать в роли "защитника власти". Мы отбиваемся снова:
     - Что  ж  получается,  товарищи,  сегодня как  будто договорились,  а
назавтра -  вверх дном?  Да где это видано,  чтобы так?  И как после этого
будет нам верить Ташкент?
     - На што нам Ташкент?
     - Да кем же власть-то будет поддерживаться?  Как нас утвердит?  И что
вы, товарищи, - или опять все разговоры начинать сначала?
     - Нам Ташкент не нужен!  -  крикнул с нар знакомый голос, но чей он -
никак не вспомнить.  -  Что Ташкент! Может, мы Сибири хотим подчиняться. А
может, и никому не хотим...
     Видим, дело на худо пошло.
     Подпустили было говорить одного из командиров,  а ему - крики встречу
словно камни в голову:
     - И ты за "них", подлец...
     - Продался, сукин сын!
     Настроенье против нас. Это несомненно.
     Вперебой вскрикивали злые голоса:
     - Не надо нам вашего коммунизму... Да здравствует Советская власть...
не такая, а без жидва, без киргизы... наша, хлеборобная...
     - Уходи, наговорил... Пока шапку не сшибли...
     - Подождем, когда двадцать шестой придет...
     - Чего  вам  ждать,  товарищи,  -  взываем мы.  -  Чего ждать,  когда
отправка назначена побатальонно...
     - Не надо в батальоны - всем полком пойдем...
     - Это невозможно...
     - А вот увидим, возможно ли, - спрашивать не станем... Полк подойдет,
мы и сами с ним договоримся...
     У  батальона уж  готова была на  этот счет своя особая резолюция:  не
выступать!
     Стоит ли  дальше говорить?  Не  ясна ли  до дна обстановка?  Разговор
длится уж  скоро три часа.  Хватит.  Переглядываемся молча.  Понимаем друг
друга. Закрываем собрание. Уезжаем.
     И снова  верхами,  от казарм к штадиву.  Обсуждали на ходу положение.
Разговаривать  дальше  -  бессмысленно.  Надо  действовать:  немедленно  и
решительно.  Тут  оттяжка,  промедление  -  прямо  против нас.  Так что же
выбрать? Как поступить?
     От Бочарова нет еще никаких значительных донесений. Он, надо быть, из
4-го проехал в 26-й,  дальше по пути. А ведь 4-й кавалерийский остановился
вовсе недалеко, в Карасуке: что-то 23 - 25 верст от Верного... Туда и надо
держать  равнение.  Немедля  надо  вводить полк,  громить мятежников.  Это
единственный выход. Но есть сомнения.
     Прежде всего, наш налет явится сигналом к вооруженному сопротивлению,
к  восстанию окрестных сел,  деревень,  особенно же в случае неудачной для
нас схватки, в случае поражения.
     Во-вторых,  можем ли  мы  уж так твердо,  уверенно полагаться на этот
самый полк? Знаем ли мы его достаточно? Не разложится ли и сам он, придя с
мятежниками в соприкосновенье,  ощутив некоторые "общие" вопросы?  Правда,
он  лучше,   надежней  других  частей.   Правда  и  то,   что  ввести  его
непосредственно в  действие -  почти безопасно.  Но  разрешить переговоры,
сношения полков,  совместные обсуждения -  это  верный путь  нашей гибели,
этого  не  надо  допускать  ни  в  коем  случае:  общение  с  мятежниками,
безусловно,   погубит   нестойкую   массу   4-го   полка.   Затем   начали
распространяться какие-то  бумажонки,  -  в  них  речь про  трибунал,  про
особотдел,  про Советскую власть вообще.  Хоть прямо говорить обо многом и
остерегаются, зато намекают довольно прозрачно.
     Вот  одна такая бумага-прокламация.  У  нее странное название,  да  и
содержание тоже странное.


                             ЦАРСКИЙ ГОРШОЧЕК

     Вот воняет,  вот смердит. Но что воняет, что смердит, про то никто не
говорит,  потому что,  значит,  все боятся,  так как царский. А монархисты
самый запах его смакуют...
     Царя убрали,  царицу убрали, придворную челядь тоже убрали, а царский
горшок остался и воняет по всей Советской России.  Срам,  товарищи. Позор,
свободные граждане.
     У  нас  в  Верном  тоже  осталось душистое царское наследство и  тоже
навоняло,  и всемогущей рукой товарищей красноармейцев закрыт. И теперь не
воняет.
     Бывшая царская охранка, соединенная с политическим отделом канцелярии
губернатора, названа в Свободной России "Особый Отдел".
     Хорошо бы было их подразделить на особые отделы с  двумя нулями,  а в
другом городе с тремя нулями,  как,  например, это делается на ретирадных,
или отхожих,  местах.  Да, горшочек закрыт, но надолго ли? Какой вы состав
этому учреждению ни дайте,  оно будет вонять,  оно будет смердить и душить
живую  жизнь  и  свободу  граждан  царским  духом:  арестовать,  отобрать,
расстрелять, а то и зуботычиной попугает...
     В областном  городе  Верном  четыре  сыскных  отделения:  при  В.  Р.
Трибунале,  при  Особом  Отделе,  при  ЧК  да  при  милиции.  Кроме  того,
зарегистрировано  тайных сыщиков около 1300 человек.  Ну,  конечно,  стало
невозможно жить.  Даже при Додон-короле такого штата доносчиков не было. А
потому  гнев  товарищей  красноармейцев  и требования прекратить насилия и
освободиться от предателей - вполне законны и справедливы.
     Судите сами, товарищи и граждане, нужен ли нам Особый Отдел.

                                                            Еївїгїеїнїиїй.


     Да,   судите  сами.  А  рядом  с  подобными  бумажками  находились  и
колчаковские  документы.  Какой-то  там  поп  составил  воззвание,  -  это
воззвание попало к нам. Вот содержание:


                       ВОИНАМ, УХОДЯЩИМ НА ПОЗИЦИЮ

     Примите,  дорогие  воины,  благословение на  предстоящий  вам  святой
подвиг боевого служения дорогой Родине.
     Слышите, -  я  называю ваше служение Родине святым подвигом.  Почему?
Потому, что ваше воинское служение, вдали от оставленных вами родных мест,
милых семей и привычного,  есть великое служениеї дїрїуїгїиїм,  ближним, а
теперь вы готовы выступить и на страдальческий подвиг за  други  своя,  по
примеру  господа  нашего  Иисуса Христа,  жизнь свою отдавшего за спасение
всех людей.
     Однако  же,  взирая на  величие и  святость вашего подвига,  помните,
дорогие,  что  он  будет  свят  только в  том  случае,  когда  совершается
добровольно, без ропота, в кротости и в простоте сердца. В противоположном
же случае служение ваше будет не подвигом, а позорным ярмом.
     Не забывайте,  куда вы идете. Вы идете на помощь и подкрепление нашим
доблестным героям-защитникам,  которые успели  уже,  по  возрождении нашей
армии,  покрыть себя честью и славой.  Они ждут вас с нетерпением, но ждут
мужественных,  сильных, добрых, чтобы с вами решительно ударить на дерзких
предателей Родины - большевиков.
     Вместе с  ними вы  заставите большевиков убедиться,  что  и  измена и
подлое  предательство  не   убили  сыновей  ее,   готовых  с   беззаветным
геройством, без ропота умереть за честь, свободу и единство горячо любимой
родной страны.
     Родина снова  доверчиво поручает вам  охрану своей  чести и  свободы.
Сумейте же,  дорогие воины,  сохранить это сокровище, как сумели сохранить
его для нас наши деды и отцы.
     Помоги вам господь.


     Ввечеру поймал меня на улице китаец* Масанчи, с заговорщическим видом
отозвал в сторону,  шепнул на ухо,  озираясь пугливо по сторонам раскосыми
маслинками возбужденных глаз:
     - Ночью в крепости была пастанавленья... восимь человик сиводни ночью
будут расстрилять...  и тебя расстрилять,  и Билов расстрилять.  Шигобудин
расстрилять,  всех  расстрилять...  Я  искал тебя давно...  Верный чилавик
сказал...
     _______________
          * Кто-то сообщил мне потом, что Масанчи не китаец, дунганин.

     "Верить ли?" -  прикинул я.  А потом решил: с чего и зачем ему врать?
Во  всяком случае нет дыму без огня,  что-то  крадется неладное...  (Такое
постановление в крепости действительно состоялось, - это подтвердили потом
на суде сами мятежники. Масанчи спас нам жизнь.) Живо собрал друзей, стали
совещаться.  Решили скакать немедленно к  4-му  полку  и  с  ним  назавтра
ворваться в город. Выехать тайком, чтобы никто не знал, никто не хватился.
Оставшимся держать ухо востро, на ночь прятаться, а днем вести настойчивую
агитацию в  гарнизоне,  подготовлять к возможному ночью налету.  Сказано -
сделано.  Шегабутдинов  отдал  Агидуллину  распоряжение приготовить  пяток
лучших коней,  поздним вечером привести их в условленное место, там ждать.
В Ташкент сейчас же телеграмму:


                    Ташкент. Реввоенсовет Туркфронта.
                           Вне всякой очереди.

     Сейчас на собрании батальона определили, что он выступать не хочет из
Семиречья,  требует,  чтобы его  оставили  до  прихода  других  полков,  с
которыми он хочет о чем-то поговорить.  Ясно, что он хочет спровоцировать,
поднять бунт,  убрать центровиков и остаться  в  Семиречье.  Нас,  человек
восемь ответственных работников,  постановлено сегодня ночью расстрелять и
снова  занять  крепость.  Сведения  получены  секретно.  Мы  с  Панфиловым
немедленно  выезжаем  к 4-му полку,  ибо дальнейшими разговорами ничего не
сделаешь.  Присылка войск  Ташкента  необходима  в  срочном  порядке,  ибо
успокоение,   как  выяснилось  теперь,  было  только  поверхностное.  Вам,
вероятно, была подана резолюция этого батальона по телеграфу.

                                                          Фїуїрїмїаїнїоїв.


     Телеграммы давали мы свободно:  контроль был "зорок" лишь первые дни,
а  потом и  вовсе оттерся на деле от всякой работы.  Впрочем,  и в дни его
"зоркости" мы успевали сказать центру все,  что хотели. Не контроль был, а
горе одно для тех, кто ставил.


     Темным,  поздним  вечером  нас  по  Верному  вели  проводники-киргизы
кривыми переулками.  Низкие дома,  серые, длинные, скучные заборы, выбитая
колея дороги -  все говорит о  том,  что мы  где-то  возле окраины города.
Долго шли.  Молчали.  Перешептывались только по надобности. Остановились у
тесовых дряхлых ворот,  согнулись,  пролезая в низкую калитку: она была не
заперта,  там кто-то ждал. Ожидавший перешепнулся с Шегабутдиновым и повел
по  маленькому  грязному  двору  к  противоположному  забору.  Там  другая
калитка,  и  в нее влезли мы,  пригибаясь.  Второй двор был и просторнее и
чище,  а  самое здание новей;  выпирали,  как  здоровенные груди,  свежие,
недавно сложенные бревна, как светляки, отсвечивали в темноте глянцевитой,
остроганной гладью. По крылечку вошли наверх, на подмостки; с подмостков -
в  темные сени,  из  сеней -  в  полутемную,  теплую,  тихую комнату.  Нас
встретили,  кланяясь и ласково улыбаясь,  два татарина,  -  видимо, отец с
сыном.  Они что-то приговаривали, хлопотливо и почтительно усаживая всех к
столу.  Потом исчезли, а через минуту воротились и быстро стали накрывать.
Еще  через  пяток  минут  мы   уж   подкреплялись  перед  ночным  походом:
гостеприимные хозяева,  видимо, Агидуллиным извещены были заранее и успели
приготовиться к встрече. Мы совещались. Не только разговоры разговаривали,
а  достали еще  карту и  по  ней  кружились долго вокруг Карасука.  Потом,
попрощавшись с  заботливыми хозяевами,  по  тому же крылечку спустились во
двор,   отвязали  коней,   вскочили  и   тихо  проехали  через  ворота  на
противоположной   стороне.   Выехали   в   пустынный   переулок.   Впереди
Шегабутдинов.  Он указывал дорогу.  Ехали ровной,  тихой рысью. Я вовсе не
узнавал путь, - в этих местах не привелось быть ни разу. Миновали какие-то
черные столбики:  что это,  кладбище? Зелень пошла, кустарники, деревца...
Потом -  гуще,  выше,  чаще и чаще:  въезжали,  видимо, в лес. Перед лесом
зигзагами кружили в разные стороны по чуть видной узкой тропке,  -  видно,
что  Шегабутдинов отлично знал  путь.  Лишь  только  пробрались на  ровное
место, поехали быстрей. Уж было за полночь. Но далеко еще до зари, - самое
темное,  глухое это время.  От города,  видимо, отъехали недалеко: кое-где
позади  приметно мелькают сквозь деревья редкие ночные огни.  И  вдруг  мы
услышали в отдалении мерный стук. Остановили коней, стали вслушиваться. Во
влажной ночной тишине четко цокали по грунту копыта коней.
     - Разъезд, - шепнул Ерискин.
     - Впереди это или сзади?
     - Впереди... Надо ехать тихо.
     Тут,  как на беду,  у Юсупова стряслось несчастье: он отстал шагов на
триста позади, теперь нас догнал и объявил, что потерял стремя.
     - Дальше ехать не могу, - всю ж... отбил!
     Смеяться бы  надо,  да  не  до  смеху:  дальше ехать не может,  назад
нельзя,  а  оставаться на месте,  -  да тут каждую минуту на новый разъезд
напорешься  -   в  крепости  охочи  до  ночных  разъездов.   Соскочили  мы
вдвоем-втроем с коней,  стали шарить по земле.  Огня зажечь нельзя,  а где
тут  разыщешь во  тьме?  Вдруг  находчивый Ерискин сорвал с  себя  ремень,
скрутил его вдвое, перевязал веревкой и примастерил ловко вместо стремени.
     - Поезжай...  да не теряй больше,  - добавил он с едкой иронией. - Вы
постойте-ка тут,  -  предложил он нам. - Не уезжайте никуда, а я отсюда, -
он показал на узкую тропку,  что отсвечивала по опушке леса,  -  проберусь
вперед да посмотрю: сколько их.
     И быстро пропал в темноту. Минут через пятнадцать воротился, сообщил:
     - Пять человек.  Едут тихо.  На Карасук.  Ну, там все равно Лопатину*
попадут.  (Они  действительно наткнулись позже  на  встречный разъезд 4-го
полка и были арестованы.)
     _______________
          * Лїоїпїаїтїиїн - командир 4-го кавполка.

     Мы  ехали тихо,  и  весь  путь  слышали,  как  цокали впереди конские
копыта, - перестали их слышать лишь перед самым Карасуком.
     Надо сказать, что за час или полтора до выезда нашего из Верного, - с
секретными бумагами,  с деньгами, с бомбами, - выпроводили тайно из города
Елизавету  Васильевну,   жену   Белова.   Пользуясь  глухой   тьмой,   она
незамеченная выехала на шоссе, а верст за семь свернула в болото, поросшее
кустарником,   где   нас  и   дожидалась.   Она  тоже  слышала  и   видела
неприятельский разъезд, - он проехал поблизости, по шоссе, не заметив, что
в  болотине,  в  кустах прячется повозка.  У болотины все мы соединились и
дальше ехали вместе.
     Мы были в пути что-то слишком долго:  больше двух часов.  Измученные,
подъехали, наконец, к штабу полка.
     Последние месяцы,  оторванный другою,  военно-политической работой, я
отвык от фронтовой,  полковой обстановки.  А  теперь,  когда вошел в штаб,
вдруг ударило этим особенным,  что знал так близко,  что недавно заполняло
всю жизнь.
     Вот  она,  комнатка штаба  полка,  густо  закуренная черной,  вонючей
махрой,  закиданная окурками, огрызками, засоренная так, что ноги скользят
по всякой мерзости.  Тут же, вповалку, спят одетые в шинели красноармейцы,
- раздеваются ли  они когда?  На  столах полевые телефоны;  от  времени до
времени они жалобно гудят,  словно кого-то о чем-то безнадежно умоляют. По
штабу -  матерый, отважный храп. За столом придремывает дежурный, в дверях
маячит часовой.  В  небольшую грудку собраны на  столе  бумаги,  -  разные
отметки,  телефонограммы,  распоряженья.  Пахнуло родным духом  Чапаевской
дивизии.
     Знать, везде она одна, наша Красная Армия!
     Пришел  комполка Лопатин.  Он  из  тех,  которые с  первого слова,  с
первого взгляда приковывают к себе лучшими чувствами;  с простыми, нужными
словами,  спокойный,  уверенный, подошел он к нам и поздоровался запросто.
Чувствовался человек,  знающий себе  цену.  Это  было -  не  гордость,  не
самомнение,  - это органическое, естественное уважение к себе - к себе и к
другим.  Так же,  как с  нами,  через минуту разговаривал и  держался он с
дежурным по  штабу,  а  еще  через минуту -  будил и  шутливо выпроваживал
красноармейцев-храпунов.  И движенья и речь его как-то естественно,  тесно
слиты были с тем,  что он делал,  - иначе, верно, делать было бы и нельзя.
Радовало то,  что с  рядовым красноармейцем он  держался так же,  как и  с
нами,  представителями военной власти. Это к нему располагало чрезвычайно,
сразу поднимало его в наших глазах,  заставило с сугубой внимательностью и
интересом вслушиваться в то,  что он говорил. Лопатин показался мне живым,
лучшим  типом  того  нового,  подлинного командира,  который является лишь
старшим товарищем,  более знающим и более опытным среди равных,  таких же,
как он, красноармейцев. Вкруг стола сели беседовать.
     - Что у вас,  в Верном?  Расскажите-ка, пожалуйста, - обратился к нам
Лопатин. - Мы тут кой-что хоть и знаем, да, видно, мало...
     Коротко мы  ему перебрали главные факты последних дней,  рассказали и
про последний тревожный митинг в казармах.
     - О... от, подлецы! - усмехнулся он. - Надо будет штыком испробовать,
слово тут ни к чему.
     И эти слова его были простые,  обычные,  такие слова,  за которыми, -
чувствуешь это, - немедленно последует у него и действие.
     - А как полк у тебя, Лопатин, - надежный? Сам-то ты веришь или нет?
     - Да как сказать,  -  пожал он плечами,  -  и так и этак может выйти.
Главное то надежно,  что с разных мест: мадьяры, немцы, киргизы, французы,
татары...  это хорошо...  А вот которые здешние,  семиреченские, - заодно,
подлецы, говорят, что и у вас там, в крепости...
     - Ну, этих ведь мало?
     - Мало.  Да вредный они народ, - заключил Лопатин. - Сразу их пускать
в дело не надо. Лучше пустим других.
     - А ты,  значит, думаешь, что "дело" будет? - усмехнулись и мы на его
уверенность.
     - Так как же, - словно испугался он, - а то разве не будет?
     - Давайте все обдумаем...
     - Обдумаем,  -  тихо согласился он.  -  Только дело мне  ясное.  Идти
надо... на Верный.
     Стали мы прикидывать разные планы.
     Первое: послать  в  крепость  наших  делегатов  и,  судя  по  ответу,
действовать.
     Второе: вызвать  сразу  их   представителей   сюда   для   совместных
разговоров.
     Третье: идти походом  на  Верный,  не  завязывая  ни  с  кем  никаких
переговоров.
     Четвертое: попытаться в самом Верном  поднять  небольшое  "восстание"
против крепости, а нам лишь подоспеть на подмогу.
     Разное предполагали.  Многое предполагали.  И все забраковали,  -  не
годилось. Остановились, наконец, на таком плане.
     Утром проводим общее собрание полка,  точно выясняем его  настроение,
обрисовываем ему  создавшуюся обстановку и  устанавливаем:  можно с  такою
силой идти  в  поход или  нельзя?  Если можно -  выступаем в  полдень.  До
Верного не доходим,  останавливаемся за несколько верст и  вызываем к себе
навстречу всех,  кто  с  нами:  часть  караульного батальона,  одумавшиеся
команды особого отдела и ревтрибунала,  партшколу,  -  разумеется,  тайком
послав заранее в Верный свою связь. Посылаем на Верный разведку. А дальше,
если это потребуется обстановкой, открываем непосредственно действия.
     На этом плане сошлись.  Часа два-три решили соснуть.  Приткнулись тут
же,  в штабе:  на лавках,  на окнах,  у стола, на полу, - где кому любо. В
окна широкой мутной волной вплывали предрассветные сумерки.  Было холодно.
Мы ежились в куртках и шинелях. Жадно курили, согреваясь махорочным дымом.
Усталость брала  свое,  переборола стужу,  и  скоро  один  за  другим  все
позасыпали.
     Полк расположился тут же,  у Карасука,  на зеленой поляне,  на берегу
старинного,  глухого,  в тину затянутого пруда.  Зеленью-зеленью,  сочными
травами,  садами и  густыми аллеями рано поу