е.
     Когда взвесили все возможности и прикинули начерно главные пункты,  в
которых должно выразиться руководство,  выбрали комиссию и  поручили ей  в
три-четыре  дня  разобрать  положения  о  ревкомах.  (Они  были  написаны,
опубликованы,  разосланы,  -  и с тех пор какое-то общее начало,  какой-то
единый план связал в целое всю разнобойную советскую работу на местах.)
     Кончилось заседание. Сегодня уже третье по счету. Кругом идет голова.
В  маленькой продымленной комнатке обкома она  и  вовсе разболелась.  Лица
серы, глаза у всех помутнели, глухи голоса; разбитая, развинченная походка
тоже говорит про усталость... Расходимся...
     Слышно через открытое окно,  как  нетерпеливо бьет  звонким копытом о
камень буланый красавец -  конь Мамелюка.  Тихо ржет, будто аккомпанирует,
будто  одобряет  его,  буланого красавца,  чья-то  гнедая  круглая  добрая
кобылка.  В стороне, на углу, привязанные к дождевой трубе, охорашиваются,
крутятся крупами,  ждут седоков,  сверкают глазами на крыльцо наши шустрые
жеребчики.  Тихо в улице. Кое-где пройдет пешеход, отчеканивая по тротуару
в  чистом вечернем воздухе пустынной улицы.  И  слышно,  как  шаги  уходят
вглубь, замирают, пропадают.
     - Ребята,  в горы!  -  предлагает кто-то.  -  Отдохнем,  освежимся, а
утром, чуть свет, опять на работу.
     Предложение принимается с восторгом.
     И мы скачем мимо ревкома по широкой улице, на окраину, к лазарету. От
лазарета -  длинная аллея,  тут и  езжая дорога.  Но дорогой ехать кому же
теперь охота:  даешь напрямик,  по  лугу,  тропками!  Эх,  и  любо же было
мчаться в горы после изнурительных,  утомительных заседаний!  Вот дорожки,
тропинки спускаются к  ручью,  а за ручьем,  на ровной широкой поляне,  мы
состязаемся в  скачках;  никому не  успеть за красавцем буланым Мамелюка -
оставит за целую версту.  Разгоряченные,  возбужденные,  докатим к  дачным
выселкам,  а за ними -  по берегу Алматинки, горной реки. Справа за рекой,
по  крутым  горным склонам,  -  колючий непролазный кустарник.  Теперь,  в
раннем апреле,  он все еще запутан, заморожен, в снегу. Куда ни глянь - по
горам все бело,  только под ногами в долинах побежали ручьи,  только здесь
ощетинилась сухая, жесткая прошлогодняя трава.
     Только у самого подножия черно и влажно, а склоны горные все еще туго
даются  нежаркому апрельскому солнцу.  По  берегу Алматинки -  с  песнями.
Горное эхо поможет там, где не поделают ничего человеческие голоса. Дорога
все выше,  круче, глубже в горы. Нет-нет да снежный холм выскочит на пути,
и чем выше мы едем,  тем чаще они начинают встречаться, белоголовые холмы,
предвестники вечных горных снегов.  Настроение у всех возбужденное. Кто-то
умудрился в городе заскочить на квартиру,  захватил ружье, другой захватил
карабин -  будет охота.  Я первый раз в горах в апреле, когда не сошли еще
снега, когда пробирает еще горная стужа.
     С  непривычки зябко.  На подъемах кони долго идут шагом.  На этот раз
недалек наш путь, - в этой вот избушке, у горного сторожа заночуем.
     Вошли в  избу.  Изба как изба -  на  манер обычных крестьянских хат в
какой-нибудь Владимирской губернии:  грязна,  черна,  дымна,  тесна, жарка
полатями,  тараканиста щелями,  скудна посудой,  завалена хламьем-одеждой,
воняет изо всех углов глубокой,  терпкой и  острой,  никогда не изгоняемой
вонью.  В углу образа -  прокопченные,  сухие,  скучные, без лампадок - за
отсутствием гарного масла. Бутылку керосина мы привезли с собой, захватили
на случай и огарок свечи,  -  думали, лампы у старика не случится. Нашлась
лампа;  зарядили, зажгли, засамоварили. Загуторили. И так до свету. А чуть
забрезжило  -  по  утреннему  насту  лазали  с  карабинами,  револьверами,
ружьями... Чего искали, какой дичи - кто же это мог знать?
     Просто лазали, авось что-нибудь и попадет.
     Разумеется,  ничего не попало.  Даже никто и  выстрела не дал.  Скоро
простились со стариком. Ехали обратно. И хоть бессонная была ночь, хоть не
было отдыха и  дорогой качало туда-сюда,  а  в  то  же  время не  было дня
работоспособней,  никогда так весело и легко не работалось, как после этих
горных поездок.


     О  том,  что  собою  представляет  ревком,  чем  он  занят,  в  каком
направлении ведет  работу,  мы  хоть  малое  представление,  но  имели.  О
комитете партии - тоже.
     Что же представляла собою семиреченская Красная Армия,  как создалась
она,  как жила и боролась, какие выработала навыки и традиции, чем дорожит
и на что до сих пор щетинится?  Кто руководители у ней прежде и теперь? На
что годна она, что может дать и чего не даст?
     Оглянуться  в  прошлое,  осмотреть  ее  с  разных  сторон,  выщупать,
выстукать в нездоровых местах,  чтобы знать, как и чем ее лечить, - о, эта
задача много времени потребует,  и  сил,  и  уменья!  А работа необходима:
выследить в прошлом надобно каждый шаг. Потом, через долгое время, на руки
мне попал доклад: он собрал и повторял то самое, что говорилось и писалось
тогда про Красную Армию Семиречья.
     От  восемнадцатого года.  От  той самой поры,  когда началось горячее
дело,  когда здесь открылась борьба, возникли фронты. Все перепуталось. Не
разобрать, не понять было, где злейший враг и где товарищ.
     Местами  даже  таранчинская трудовая масса  объединялась с  казаками,
боялась красных повстанцев-крестьян.  А  в  иных местах,  кругом наоборот,
по-иному. Киргизы - не баи, не манапы, рядовая масса - то с казаками, то с
повстанцами.  Крестьянские отряды переходят к казакам, казачьи части идут,
сдаются добровольно на  волю красного командования.  Запуталось все  -  не
разобрать. Полыхало Семиречье кострами жестокой, изнурительной гражданской
войны.
     В  половине восемнадцатого года  прискакали вдруг недобрые вести:  на
севере,  в Семипалатье,  от Колчака идут на Семиречье белые войска. Идут в
два  отряда.   Отряды  отлично  вооружены,   вдосталь  орудий,   патронов,
пулеметов, снарядов.
     Немало броневиков, ходят слухи про танки. Во главе - офицеры, опытные
командиры, два капитана: Виноградов и Ушаков.
     Советская власть в  Семипалатье пала,  ее  свергли восставшие казаки,
как только почуяли, что с севера к ним идет колчаковская подмога.
     И  теперь  -  шаром  покати  по  Семипалатью:  все  выбито,  выжжено,
вырезано,   расстреляно;   бандитская  ватага   снижается  на   Семиречье,
опустошает,  губит,  разоряет все на своем вредоносном пути. И нет никакой
силы, чтобы остановить эту быстро идущую ватагу. Но остановить необходимо.
Надо остановить теперь,  и  какою бы  то ни было ценой.  Здесь промедление
грозит бедами неисчислимыми:  по Копальскому,  Лепсинскому районам с новой
силой закипит казацкое повстанчество,  раз прослышит о  том,  что с севера
идут колчаковские войска -  победоносно,  неудержимо,  быстроходом... Надо
сдержать...  Но чем же? Какими силами? Вот они, красные войска, наперечет.
Неоткуда  взять,  отрядить,  перебросить.  Взволновались областные центры.
Одно  заседание сменяется другим,  одни  погибают за  другими предложения,
советы,  указания:  выхода нет,  ибо  нет той силы,  которую можно было бы
двинуть навстречу врагу  и  на  нее  целиком положиться.  И  выбрав совсем
невзрачного,  ледащего командиришку,  по  годам -  мальчугана,  по  уму  -
отрока, а по опыту военному - малое дитя, - послали его (лучше в ту минуту
не  подобрали),  наказали строго-настрого:  "Патронов и  винтовок бери  по
людям,  орудий  одно,  а  народу соберешь по  дороге;  пока  же  вот  тебе
небольшой отрядец,  с  ним  и  отправляйся".  Командир этот  -  парень был
шустрый,  особенно в  тылу,  особенно пока  опасности и  видом не  видать:
храбро   продефилировал  со   своими   "молодцами"  во   всеоружии   перед
начальством, нацелил путь, разметил, что надо, по карте - и ходом!
     Идут день.  Идут два-три. Долго идут. Летним зноем. Горячими песками.
Холодными росными ночами, в горах, по долинам, путями и беспутицей.
     Достигли Сергиополя. И бойцы, совершившие этот путь, как будто давали
право надеяться,  что в минуты испытанья не объявятся они жалкими трусами.
Так бы,  верно,  оно и было, если б командир был не мальчик, не дитя, если
бы  в  помощники не  брал себе сподвижников по уму,  по плечу.  Как только
заняли Сергиополь - поползли будоражные, тревожные слухи, что близки белые
войска с бронеотрядами, грузовыми автомашинами, до зубов вооруженные.
     И  командир сдрейфил.  Забил отбой.  Отступил из  только что занятого
города, оставив гарнизон на произвол судьбы. А сам ушел на Копал и дорогой
сеял детские, глупые страхи.
     А эти слухи о мощи белых войск ободряли казаков,  и они подымались на
борьбу с красными. Но вот уже Сергиополь осажден колчаковскими капитанами.
Он не сдается без боя,  он дорого хочет отдать себя и до последней минуты,
до  последней возможности стоит,  крепится,  обороняется.  Но  где же было
равняться, меряться силами - силы были неравные: офицерская ватага густыми
лавами  прорвалась на  кривые  полутемные улицы  глухого  городка и  -  по
обычаю,  по  привычке  -  ножом  и  дубиной,  кулаками и  плетью  усмирила
сдавшихся,  не  успевших  разбежаться,  оставшихся во  власти  победителя.
Триста  человек  выскочили  дальними  переулками за  город,  отбивались от
преследователей, забились в горную глушь и создали здесь отряд, - отряд, о
котором все еще живы легенды, героический отряд, воевавший целых два года,
оторванный от  своих,  без помощи и  поддержки,  в  глубоком вражьем тылу,
воевавший и питавшийся за счет добычи, которую с боя брал лихими налетами.
Это  отряд  "горных орлов".  Все  Семиречье помнило,  помнит,  долго будет
помнить,  как  в  мучительные годы безвестные "горные орлы" больно клевали
генеральские  войска,   терзали  их,  не  давали  им  завершить  разоренье
полуразоренного выжженного края.
     Отряд "горных орлов" пополнялся повстанцами сел и деревень.  Но бойцы
принимались туда  со  строгим отбором,  после  испытания.  Когда пропадали
сомнения в храбрости,  ловкости, мужестве новичка, готовности его на самое
отчаянное,  почти невероятное дело,  -  только тогда принимали в семейство
"горных  орлов".  Эта  горстка бойцов  прорвалась из  Сергиополя,  ускакав
из-под нагайки,  из-под расстрела,  от расправы. Потому и сами "орлы" были
жестоки,  беспощадны в расправе с пленниками-врагами.  Сергиополь пал.  Из
Сергиополя капитан Виноградов шел  в  предгорьях Тарбагатайского хребта на
Бахты, на Чугучак.
     Перед Бахтами,  в Маканчи,  остановился. В Бахтах стоял красный отряд
партизана Мамонтова -  окруженного, потерявшего надежду на уход; позади, в
Копальском районе, уже буянило, громило восставшее казачество. Выхода нет.
Только находчивость, решительность могут спасти. Мамонтов ловко включается
в провод и отдает грозный приказ белым повстанцам очистить Копал,  грозя в
противном случае всякими карами, жестокой расправой.
     А в Маканчи Виноградову по проводу:
     "Завтра жди меня с отрядом".
     И только сказал, посадил свой отряд на коней, марш на Маканчи!
     К  вечеру  был  на  месте.  С  ординарцем заскочил  к  штабу,  вызвал
капитана.
     - Ты капитан Виноградов?
     - Я...
     - А я Мамонтов, командир красного отряда! Н-на! - и нагановской пулей
раздробил ему череп.
     Но сам не ускакал.  Окруженный,  бился долго,  тщетно отбивался, - не
смог прорваться,  не осилил кучу врагов: растерзали, раскромсали, изрубили
красного партизана Мамонтова.
     Ускакал только его ординарец, привез отряду траурную весть.
     Некогда впадать в уныние:
     - Атака на Маканчи!.. Месть беспощадная за растерзанного командира!
     На  улицах  поселка  была  густая  жестокая рубка...  Казаки  выбиты,
выскочили, спасались в панике кто куда.
     От Маканчи ходили на Сарканд -  казачью станицу;  обложили, назначили
час и  ударили дружно,  -  так дружно и крепко ударили,  что прорвались на
середину станицы.  Но  дальше площади не  пошли.  Так и  стояли:  половину
станицы заняли партизаны, другую половину - казаки. И так и этак пытались,
- не  выходит ничего.  Тогда  решили выйти  вон,  обложить наглухо,  взять
измором.  Но для измора надо иметь в  запасе время,  а на время надо иметь
патроны.  Уж какой тут мог получиться измор,  когда на бойца оставалось по
три патрона?  Того и гляди,  что "изморщиков" переколотят, сомнут, и нечем
будет обороняться!  Нет,  надо  уходить,  так  не  выморишь осажденных.  И
отошли.  На Аббакумовскую.  Тем временем из Верного в Копальский район шел
отряд Петренко, - он налетом захватил самый Копал, перебросился на Арасан,
и  из  Арасана -  на  Аббакумовскую.  Здесь и  соединился с  мамонтовцами.
Соединенный отряд  покружил  у  Сарканда.  Петренко ходил  по  Лепсинскому
уезду,  пока не спустился снова в Копальский район и не расположился здесь
на зимовье.
     Мамонтовцев отозвали на Верный.
     Была глухая осень 1918 года.  Пустынный Лепсинский уезд оставался без
поддержки красных  войск.  Колчаковские части  подымали здесь  казачество.
Готовились спешно белые  войска.  Девятнадцатый год  грозился ожесточенной
войной.  По крестьянским поселкам стон стоял неумолчный:  белые части вели
себя  победителями,   чинили  расправы,   издевались,   мстили,   изгоняли
крамолу...
     Тридцать  тысяч  крестьян,   с  детьми,   женщинами,   целым  табором
направились  на  селенье  Черкасское.  Закрепились.  Обрылись.  Окопались.
Огородились, упрятались, как могли.
     И понимали ясно,  что так и этак - конец один, так уж лучше погибнуть
в  бою.  И  бились.  Да  как  бились!  История  черкасской обороны  -  это
удивительная  страница  героического  сопротивления обреченных  на  гибель
десятков  тысяч  бойцов,   наполовину  безоружных,   больных,  вынужденных
дорожить  каждым  ударом,  каждой  пулей,  которую  назавтра  будет  негде
раздобыть.
     Осажденные держались целых полтора  года  и  устроили  за  это  время
мастерские,  где готовили пули-самоделки,  холодное оружие,  даже готовили
порох.  Долго и мужественно держались черкассцы. И когда обессилели, когда
ворвался  неприятель,  -  свирепа  была  его  угарная,  хмельная расправа,
рубленым мясом  и  грязной  кровью,  кровью  и  влажным  от  крови  песком
багровели узкие улички Черкасска.


     Отряды Мамонтова,  Иванова,  Петренко проявляли порою в  боях  чудеса
героизма,  мужества,  отваги.  Но это не были отряды сознательных, стойких
революционеров.  Это были крестьянские партизанские отряды, построенные по
принципу  полной  независимости  не  только  одного отряда от другого,  но
независимости и между отдельными частями одного и  того  же  отряда,  если
только он еще дробился на части. Независимость эта, вольность партизанская
родила,  конечно, самоуправство, бесконтрольность в действиях и поступках,
безотчетность,  безответственность.  А раз не перед кем держать ответ, раз
нет налицо силы,  которая призвала бы к ответу  своим  авторитетом,  своим
могуществом,  -  неизбежно вї тїаїкїиїхї партизанских отрядах должно жить,
расти  и  быстро  развиваться  своеволие,  хулиганство,  включительно   до
бандитизма.  Не  избегли  этой  участи  в те годы и эти три отряда.  Своим
вызывающим,   недисциплинированным   поведением,   своим    неосмысленным,
неосторожным  отношением  к  националам,  главным  образом  киргизам,  они
сделали то, что киргизы массами начали переходить в белый стан.
     Они,  конечно, и там подвергались грабежам, насилию, издевательствам,
и тогда переметывались снова к крестьянским отрядам,  и так мучились целые
годы,  пока "вольные" партизанские отряды не отжили положенный свой срок и
не   заменились  организованными  частями   Красной   Армии.   Хулиганство
мамонтовского отряда дошло,  например,  до  того,  что из  домашней церкви
пьяною ватагой был выхвачен архиерей и  за городом расстрелян -  без суда,
без предъявления должных обвинений.  Такие выходки,  конечно,  настраивали
жителей и робко и злобно;  хулиганствующие отряды отталкивали население от
Советской власти,  бросали его в объятия белогвардейщины. Так было в конце
восемнадцатого. Нечто подобное продолжалось и в девятнадцатом году.
     Особенно  прославился из  хулиганских бандитских  командиров  Николай
Калашников. Семиреченсхая крестьянская армия вообще не имела в среде своей
пролетарских элементов,  в ней был преимущественно крестьянин-середняк. Но
отряд Калашникова по  своему составу отличался даже  от  этой  середняцкой
массы  и  включал огромную массу  кулачья,  свирепо,  насмерть боровшегося
против продовольственной разверстки,  которую пытались проводить советские
органы;  он  боролся  и  против  мобилизации крестьянских подвод,  боролся
жесточайше против малейшего вмешательства в  мирный крестьянский быт  хотя
бы и ради острых военных нужд.
     Калашников был  отличным  выразителем этой  кулацкой стихии,  он  был
весьма подходящим "начальником" той банде,  которая гроша ломаного не даст
на  общее дело и  в  то же время,  как липку,  может ободрать какой-нибудь
киргизский кишлак,  может пьянствовать непробудно,  безответственно, буйно
хулиганствовать и  прикрывать  это  подлое  безобразничанье завываниями  о
свободе,  о новой жизни, о борьбе, победах... Калашников банду свою гладил
всегда по шерстке,  и сам не только никому не уступал -  наоборот, являлся
первейшим зачинщиком всяких пьяных дебошей. Банда его не то чтобы любила -
какая тут любовь,  и до любви ли было?  -  но они все отлично чувствовали,
что за  таким командиром им  "настоящая воля",  именно за таким командиром
они   будут   безнаказанно  зверски  расправляться  с   продовольственными
агентами,  за таким командиром всегда они будут бражной,  хмельной ватагой
обсуждать:
     - Надо или не  надо завтра утром выступать?  Надо или не надо идти по
заре в  бой,  чтобы поддержать истекающий кровью,  изнемогающий в неравной
борьбе какой-нибудь красный отряд на  левом,  на правом фланге?  Это ли не
раздолье;  сам  себе во  всем хозяин,  никому нет  до  меня никакого дела,
творю, что сам хочу, и ответ держу только перед собою.
     Тїаїкїоїйї массе нужен был во главе только образцовый бандит,  и  эта
масса недаром выдвинула, терпела, по-своему оберегала и защищала командира
своего, Николая Калашникова.
     Но как же быть? И слева и справа - другие отряды, не такие, как этот,
калашниковский,  более выдержанные,  не  махрово-кулацкие,  спаянные  хоть
какой-то  первоначальной дисциплиной.  И эти отряды ходят в бой.  Они ждут
помощи от калашниковского отряда,  они ждут и верят, что назавтра вместе с
ними  где-то  слева ударит и он,  - облегчит им положение,  снимет гирю на
левом фланге.  Но идут они раз,  идут два,  три:  нет подмоги,  бандитский
отряд  в  бой  не пошел,  отзвонил митингами,  отболтался обещаньями,  а в
результате: жертвы, жертвы, жертвы...
     И  на  калашниковский пакостный отряд стали потачивать ножи.  Но  еще
слишком темна,  непонятлива,  доверчива была партизанская масса,  -  ведра
пролитой крови  она  готова была  забыть и  простить за  звонкий красочный
лозунг, за обещание, за мишурную ложь.
     Калашников по  всему фронту бил  в  набат,  клялся и  уверял,  что он
истинный борец за крестьянскую волю, и за этот гром-звон ему прощались все
его предательства и  измены и лишения,  которые выносили другие по милости
его  пакостного отряда.  Надо  было что-то  делать.  Калашников -  язва на
фронте,  и  эта гнойная язва грозит сгноить,  уничтожить весь фронт.  Надо
бить  в  сердце  отряда,  а  первым делом  в  самую  макушку -  в  бандита
Калашникова.  Но из Верного,  из центра,  он был недосягаем. Не было силы,
которую смогли бы противопоставить силе калашниковцев.  Так проходили дни,
недели, месяцы...
     Подошла  и  уж  проходила  весна  девятнадцатого  года.  Этой  весной
прилетел в  Семиречье летчик Шавров.  Он  прилетел из Ташкента.  Летел над
Курдаем,  торопился  скорее  в  центр  области,  был  наслышан  о  грозных
опасностях,  о трудном положении; не хватало терпения гнат