сь...
     Но   рано,   рано   спешим   вперед,   -   вернемся   к   оборванному
повествованию...
     Мы кружком обсуждаем,  что делать:  в  новой обстановке,  среди новых
людей, по совершенно новым заданиям... И что это за задания.
     "Упол...но...мо...чен...ный"?..
     На  что  мы  были  здесь  уполномочены?   В  мандате  общими  словами
указывалось   на   "политическое   руководство",    на   помощь   военному
строительству  в   раскинутой  здесь  3-й   дивизии  и  областном  военном
комиссариате,  на  непосредственное руководство их повседневною работой...
Мандат,  разумеется,  не  может говорить точное.  Надо  самим,  на  месте,
вершить трудные вопросы. И мы думаем, думаем, думаем...
     Совещаемся,  толкуем не вечер и не два, освежаем и оплодотворяем друг
другу   мозги   новыми   сведениями,    материалами,    чуть   блеснувшими
соображениями.  Уже  вырисовывается общий план большой работы,  все  более
четки,  рельефны живые его  контуры,  становится чувствуемым это  важное и
основное, ради чего мы здесь и на что должны отдать полностью свое уменье,
свой опыт, свои накопленные знания...
     Зашумели здоровым шумом Белоусовские номера.  Здесь заработала теперь
какая-то новая машина, которой не было до приезда всей группы из Ташкента.
И  эта новая машина своими зубьями,  своими крючочками,  своими колесиками
скоро коснулась и зацепилась за все живые и крепкие места старой,  издавна
работавшей здесь машины,  объединила с  нею свои действия,  взяла на  себя
какую-то невидимую,  но значительную долю общей тяжести,  разделила с  нею
нелегкое бремя,  и день за днем -  все глаже,  все согласней,  все легче и
успешней развертывалась совместная работа.
     Надо было сразу, с первого же дня, сделать нужные шаги, принять меры.
Осведомиться. Осведомить других. Прощупать почву. Заявить о себе. Об одном
услышать,  о другом догадаться,  третье почувствовать,  чтобы,  когда надо
будет  речь  да  совет держать,  не  хлопать бессмысленно глазами,  тщетно
заверяя,  что  все  отлично знаешь,  превосходно понимаешь,  во  всем  без
запиночки разбираешься...
     Прежде  всего  необходимо  поучаствовать  в  собраниях,   заседаниях,
совещаниях,  где  объявилось  бы  чистоганом лицо  области:  без  прикрас,
открыто,  со всеми язвами,  со всеми перспективами,  как бы трудны и тяжки
они ни были.
     Второй  шаг  -  это  получить возможно быстрей разные  документальные
материалы,  доклады,  отчеты, где говорили бы за себя цифры и факты, - под
их  перекрестным огнем осветятся ярким пламенем все основные вопросы,  все
главные нужды.
     Третьим  шагом  станет  фактическое ознакомление с  работою дивизии и
военного комиссариата;  надо будет прощупать их сверху донизу, коснуться и
политических отделов,  и казарм, и семиреченских военспецов, глянуть - что
за народ.
     Как  только верхушка будет  обследована,  надо  торопиться на  места:
узнать,  воочию узнать,  что там творится по  бригадам и  полкам,  по всем
гарнизонам, по мелким и крупным пунктам. Понять: одинаков ли пульс, той ли
работой заняты сверху,  какая настойчиво потребна на  месте,  где  пределы
возможного,  где просто трудность и  где подлость,  лень,  разгильдяйство.
Ознакомиться самолично.  Да  и  с  собою  ознакомить  тех,  которые  будут
помощниками в  нелегкой своеобразной работе.  Тогда  легче.  Всегда  легче
работать, когда знаешь в лицо, а не голое имя словил по ветру.
     И  вот когда на  ладони будет работа верхушки и  низовых ячеек,  лишь
тогда  можно будет построить серьезный и  практический общий рабочий план.
Тогда будет меньше ошибок, чем теперь, с кондачка, на "ура".
     План надо будет сообщить центру. И ежели там одобрят, согласятся - во
исполнение его добиваться получки всяческого материала, всяческой подмоги.
     Постоянные доклады  по  системе еще  значительней облегчат выполнение
плана.
     Уж конечно,  вся эта работа проводится,  и все эти планы строятся при
ближайшем  ознакомлении  с   работою   органов   партийных  и   советских;
установление с  ними  немедленной и  деловой близости является первейшим и
необходимейшим условием, без которого и шагу не ступи.
     Большим самостоятельным вопросом встала задача с  переводом армии  на
трудовое положение.  Эта задача не была, конечно, только военной. Это была
такая большая задача, для решения которой объединилась вся область.
     Потом на очередь выплыл новый значительный  вопрос:  прощупать  почву
для созыва областных съездов,  совещаний и конференций военных комиссаров,
может  быть,  культпросветников,  контрольно-хозяйственных  советов...   А
потом,  быть может, где следует, поставить на очередь вопрос и о съездах -
казачьем,  молодежном,  женском,  учительском...  План  все   разрастался.
Захватывал области,  которые, казалось, были совершенно чужды, далеки, вне
круга вопросов,  решать  которые  мы  непосредственно  были  призваны.  Но
невидимые  нити  роднили  нас  и  с  необходимостью  съезда  казачьего,  и
учительского,  и всякого иного...  Мы чувствовали и здесь родство,  тесную
близость   с   нашими  особенными,  казалось  бы,  сїпїеїцїиїаїлїьїнїыїмїи
задачами.
     Поднялся  во  весь  рост  огромной  важности  вопрос  о  политическом
просвещении области.  Формально это, конечно, вовсе не наше дело, - ведать
этим делом надлежит другому органу.  Но мы ставим вопрос о создании целого
ряда курсов,  потом о газете, сотрудничестве. О чем, о чем ни подумали, за
что ни приходилось браться!  Дело делалось то в обкоме, то в ревкоме, то у
нас в управлении, - мы ко всем этим органам были тесно припаяны.
     Месяца  через  два   будут  созваны  партийный  и   советский  съезды
Туркестана,  наша задача участвовать активно в их подготовке, в созвании и
проведении съездов областных...
     Всю эту груду вопросов разрешить и в жизнь проводить надо будет через
ближайших и  дальних помощников,  а  потому:  гляди в оба,  увидь,  пойми,
почуй,  кто тебя окружает,  здесь переставь, там устрани, здесь замени, но
так строй аппарат,  чтобы он работал без перебоев.  Подобрать работников -
задача первостепенной важности.
     Тїаїкї иї тїаїкїоїйї мы составили план:  участвовать активно в каждом
деле, которое близко или отдаленно прикасается к нашим основным задачам.
     Но  как и  всякому плану -  а  особенно в  те  годы,  -  нашему плану
пришлось пережить глубокие изменения:  и в отношении полноты осуществления
каждого пункта, и в отношении очередности, смены их, последовательности, и
мало ли  в  каких еще отношениях и  смыслах.  Но многое выполнить все-таки
удалось, - и это было оправданием нашей работы в Семиречье.
     Случилось так, что в этот же вечер, когда делался на съезде доклад, в
день приезда,  в областном военно-революционном комитете было заседание. И
уже  на  этом заседании удалось проникнуть в  частичку семиреченских нужд,
семиреченского злободневья...
     Первый,  кого я  там  встретил,  был  Мамелюк,  оскомпродив -  особый
комиссар по продовольствию дивизии.  Он стоял у телефона и резким, внятным
тоном сообщал:
     - Я - Мамелюк. Ну?
     И,   выждав,   пока  там  в  чем-то  оправдывались,  крыл  отважно  и
авторитетно:
     - Черт вас знает,  что у вас за голова - соломой, что ли, набита!.. Я
уже говорил...
     И он повторил некое распоряжение, отданное некоему помощнику, видимо,
накануне.
     Мне  понравилась его  чистая,  авторитетная,  ясная до  мелочей речь.
Чувствовался  умный   человек  и   практический  работник.   Первая  мысль
скользнула: "Делец. Пальца ему в рот не клади".
     Рядом на стуле сидело и пыхтело грузное,  рыхлое существо, по фамилии
не помню, кажется, Пацынко, - это помощник Юсупова, председателя ревкома.
     Пацынко сер и  скучен лицом,  вял движениями,  голосом глух,  скуп на
живые,  на  свои  мысли,  -  полная противоположность стройному,  гибкому,
словно  джигит,  энергичному Мамелюку,  у  которого каждый мускул играет и
заявляет,  что  живет  полным  напряжением,  неутоптанной,  полной жизнью.
Маленькие,  прищуренные водянистые глазки  Мамелюка некрасивы,  но  в  них
неугасимое волнение,  постоянная мысль  и  тревога,  а  в  широко открытых
бараньих  глазах  Пацынко  -   пустыня  бессмыслия,  святая  и  глуповатая
безобидность и тусклая скука.
     Неслышной походкой, будто крадучись по стене, прямо к Юсупову подошли
два товарища с ярко выраженными туземными чертами лица. Это были, кажется,
Садыков и Джарболов. Облокотившись на стол, они что-то торопливо сообщали,
и  на  лицах отражалось то сомнение,  то болезненно-острое неудовольствие,
когда    Юсупов   начинал   отрицать   и    доказывать   другое,    видимо
противоположное...  Бросалась в  глаза какая-то неловкость,  неуверенность
движений,  -  позже эту неуверенность почувствовал я  у  них и  в  словах:
говорили,  убеждали,  а выходило, будто и сами еще не убедились в том, про
что говорят.  По серьезным обеспокоенным лицам было видно,  что они чем-то
встревожены,   -  как  узналось  потом,  их  встревожили  недобрые  вести,
полученные из  разоренного Лепсинского уезда,  где  будто бы  положение из
ряду вон тяжкое и  возможны большие осложнения.  Комната заволновалась.  В
приоткрытую  дверь  просунулось  чье-то  простое,  доброе  лицо  и  широко
расплылось в улыбку,  сделавшись от этого еще милей;  сочные, красные губы
выпятились наружу и образовали пунцовое кольцо, голубые глаза расширились,
засветились дружеским,  ласковым приветом. Протиснулась через дверь низкая
круглая фигурка в кожаной куртке, в кожаных штанах, кожаной фуражке.
     Это начальник особого отдела, Кушин.
     Сдернув фуражку и  всем  шутя  отвесив поклон,  обнажив гриву золотых
волнистых  мягко-шелковых  волос,  спадавших до  самых  плеч,  заговорил с
кем-то  и  сразу раздвоил,  изменил впечатление,  -  Кушин густо картавил.
Казалось, что язык у него все время путался в зубах, задевал и кончиком то
и дело упирался то в стенку зубов,  то в десну; и напрасно он его старался
высвободить,  -  язык не подчинялся, слова получались гладкие, обсосанные,
картавые.  Было видно,  что Кушина тут любят теплой,  дружеской любовью. И
было за  что:  он  оказался действительно из ряду вон отличным товарищем в
работе и в частных отношениях.
     Потом,  чуть погодя,  вошел еще один:  сухощав,  жилист,  поблескивал
черными угольями глаз  в  черных ресницах под  черно-смолевыми бровями.  И
волосы черные,  -  казалось,  все  внутренности должны у  него  быть,  как
смола... Не поздоровался - только поклонился. Неразговорчив. В задумчивых,
грустных глазах -  медлительность,  спокойствие,  граничащее с упрямством,
привычка смотреть себе внутрь, проверять, критиковать, следить - как бы не
соскочить с  дороги.  Отвечал не  сразу -  иногда думал целую минуту.  Это
начальник политотдела дивизии Кравчук.
     Тотчас за ним, поспешая, минута в минуту в назначенный срок, глянув в
дверях на  часы,  быстрой походкой вошел и  сел  рядом с  Кушиным высокий,
поджарый,  в  коричневой  кожаной  распахнутой тужурке  -  там,  под  нею,
виднелась распущенная,  неподпоясанная короткая  рубашонка,  выбившаяся из
штанов.  Глаза,  как у  хорька:  в  глубине блестящие,  острые,  с  желтым
отливом,   сразу  не  определимые:  жестокость  в  них  или  доброта?  Это
предревтрибунала.  Собрались,  надо быть, все. Ждать больше некого. Юсупов
открывал.  Стояло  два  вопроса:  один  о  земельном  переделе,  другой  о
разоренных уездах.
     Трудно теперь,  через годы,  каждому из участников вложить в  уста те
самые слова, что тогда говорились; даже и мысли трудно вспомнить, только в
памяти остались две половинки,  на  которые раскололось заседание,  -  это
особенно  относится к  первому  вопросу,  о  земельном переделе.  Декретом
центра   открывалась  возможность  приступить  теперь   же   к   поселению
возвращающихся из Китая киргизов на землю. Это означало: теперь, в апреле,
когда  начинается пахота,  сгоняй с  захваченных участков земли кулачков и
передавай эту  землю воротившимся из  невольного изгнания страдальцам,  не
имеющим не только инвентаря, не только скотины, но и одежды, но и хлеба...
     Две половинки ревкома взглянули на дело каждая по-своему, и по-своему
каждая  была права,  и по-своему каждая имела основания спорить до криков,
угроз, оскорблений, спорить исступленно...
     Они,  горемыки,  эти идущие сорок - пятьдесят тысяч беженцев-киргизов
четыре года  выносили страдания в  голодных равнинах Китая,  оторванные от
родины,   ограбленные,   разоренные   царскими   жандармами  и   кулачьем,
жандармским подсобником...  Они  потеряли всякую надежду когда-либо  вновь
увидеть свои горы,  свои пастбища,  полусожженные,  разграбленные пепелища
родных кишлаков. Они похоронили свою веру в лучшие времена и примирились с
нищенством,  которое бичевало их в Китае.  С кибитками, полными ребят, без
баранов,  без кобылиц -  они одиноко кочевали из края в  край,  бездомные,
бесприютные изгнанники.
     Помирали с  голоду,  вымирали от болезней,  и  все их меньше,  меньше
оставалось, страдальцев...
     Подождать десяток годов -  и, может быть, некому было бы возвращаться
из  Китая:  на месте кочевий пятидесятитысячного табора мы нашли бы только
пустынные кладбища да оглоданные волками кости по всем тропинкам китайских
степей.
     И подумайте: вдруг к ним, в стан изнуренных, безнадежных, вымирающих,
- вдруг к ним примчалась весть удивительная, почти невероятная:
     - Киргизы-страдальцы,   мученики  и  жертвы  царского  произвола,   -
возвращайтесь в родное Семиречье,  к своим кишлакам,  к забытым,  любимым,
тысячу  раз  оплаканным  предгорьям  тянь-шаньских  перевалов!   Семиречье
свободно.  Там ждут вас ваши братья.  Там все по-новому. И не дадут теперь
насильникам чинить над вами произвол,  жестокую расправу.  Идите на старые
гнезда,  живите новой,  свободной жизнью,  разводите артелями новые косяки
буйных коней  и  стада баранов,  приучайтесь пахать землю,  чтобы оборвать
последнюю зависимость от кулака, чтобы самому научиться, самому кормиться,
чтобы избегнуть батрачества,  неволи...  Идите -  там ждут вас, там готова
помощь... Скорей же, скорей!
     И  как  только  эта  чудесная,  неожиданная,  почти  сказочная  весть
коснулась киргизских кочевий, они рванулись с голодных пустынь на запад, к
родным  краям...   И   потянулись  тощие,   голодные  обозы  с  голодными,
полумертвыми людьми,  двинулись туда, откуда четыре года назад они в ужасе
бежали,  засекаемые казацкими нагайками, избиваемые, убиваемые, истязуемые
озверелыми палачами.
     Они  идут через четыре года...  Подумайте,  что  вынесли они  за  это
время!  Чего они только не вынесли?!  И,  проходя окровавленными дорогами,
они все еще зорко осматриваются по  сторонам:  не затаился ли где коварный
враг, не поторопились ли они, доверившись летучей вести, не будут ли новые
беды, испытания, расправы - не обман ли все это?..
     Мы хотим  дать им землю.  Чтоб землю эту они начали пахать.  Мы хотим
дать им инвентарь, скотину, поселить их в кишлаках и тех поселках, которые
заняты  произвольно  насильниками...  Здесь  нужна борьба,  - грабители не
хотят отдать награбленное,  отнятое четыре года назад. Пусть борьба, пусть
схватка, но мы должны помочь воротившимся мученикам во что бы то ни стало!
Это наш долг.  Да, это наш священный долг. Только так - иначе поступить мы
не имеем права.  Путем настойчивой,  упорной борьбы мы должныї тїеїпїеїрїь
же водворить вернувшихся иї дїаїтїьї иїмї зїеїмїлїю... Так говорили одни -
половина   ревкома.   Они   были   взволнованы.  Они  скорбели  за  судьбу
возвращающихся  остатков  пятидесятитысячной  массы.  Они  страдали   сами
глубоко и искренне. А другая половина ревкома говорила им:
     - Товарищи! Речи не может быть о том, что водворить идущих из Китая -
наша  первоочередная  и   священная  задача.   Речи  нет  о  том,   что  с
захватчиками-кулаками надо повести крутую борьбу и  отнять у  них то,  что
награбили они  четыре года назад.  Это  верно.  Но  одних этих утверждений
недостаточно.  Вопрос  стоит  таким  образом.  Националы,  главным образом
киргизы,  которых по области семьдесят процентов всего населения,  то есть
больше миллиона,  -  пашут они или нет?  Нет.  И  никогда не пахали.  И не
приспособлены к тому,  не умеют,  и инвентаря у них нет,  - они скотоводы.
Этот факт имейте перед собою прежде всего:  киргиз -  не землепашец,  а он
все еще только скотовод.  Хлеба своего у  него нет,  он  за  хлебом идет к
землепашцу,   к  крестьянину,  часто  к  тому  самому  кулаку,  который  в
шестнадцатом году так жестоко над ним издевался.  Это целая большая задача
- посадить кочевника на землю, да такая задача, перед которой, быть может,
померкнут десятки других,  -  так она трудна,  сложна,  даже опасна в иных
своих пунктах,  если  предположить опасную долю принудительности...  А  вы
хотите такую  сложную задачу решить единым духом.  Да  разве это  мыслимое
дело?  Легче организовать восстание, идти в бой, захватить, победить - это
легче.  А  перестроить жизнь,  да  так вот,  единым махом,  -  это же дело
невероятное,  это  ребяческая затея,  обреченная на  неудачу.  И  если это
справедливо  относительно всего  киргизского  населения,  -  в  десять,  в
двадцать раз  это  справедливее относительно тех десятков тысяч мучеников,
что идут теперь из  Китая.  Уж  если оставшиеся здесь,  хоть как бы там ни
было,  но обеспеченные, - если даже они не в состоянии теперь, немедленно,
эту же весну взяться за землю, - что остается сказать о беженцах?
     ...Положение таково:  или мы волей-неволей откажемся отнять  землю  у
захватчиков и разрешим этим захватчикам ее обработать,  возделать, собрать
хлеб,  - тогда вся область по осени будет  с  хлебом,  с  хлебом,  которым
питаться  станет  и  местное  население  и беженцы...  Или мы - ради буквы
приказа, совета или чего там хотите - сгоним сейчас же с захваченной земли
кулачков,  не  позволим  ее  обрабатывать,  передадим  беженцам,  которые,
конечно,  тоже обработать ее не смогут,  и тогда...  Тогда осенью  мы  без
хлеба... То есть достаточно его не соберем. Кулак, разумеется, сумеет быть
сытым,  и про себя он заготовить сумеет. А вот этот самый беженец киргиз -
он как раз и будет с осени голодать. Что ему лучше, что выгоднее? Сесть ли
теперь же на голую землю,  считать  ее  за  собою  и  право  иметь  на  ее
обработку,  но  не  суметь  обработать  и к осени остаться без хлеба,  или
отказаться этой весной,  - теперь,  когда пахота началась, - отказаться от
передела,  подождать  с  переделом  до  осени,  а  теперь  землю  оставить
захватчикам:  пусть обрабатывают,  от этого вся область с осени будет жить
сытнее...  Конечно,  надо  идти  только второю дорогой.  Первая приведет к
гибели.  В этом вопросе теперь надо правде смело  посмотреть  в  глаза.  И
решить. И не бояться того, что нас назовут кто-то и где-то колонизаторами,
предположат,  что мы  работаем  на  пользу  кулачкам  и  против  интересов
киргизской  бедноты...  Пусть.  Это  потом  узнается.  Будет  понятно.  Не
дорожите  эффектом  минуты,  смотрите  в  корень  дела.  С  точки   зрения
агитационной, конечно, надо было бы сейчас же землю передать беженцам: это
к нам бы многих расположило...  но не будем увлекаться  эффектом.  Другие,
более серьезные соображения ведут нас по иному пути.  Разместить беженцев,
помочь им материально,  даже кой-где и в самой пахоте помочь -  инвентарем
ли,  скотиной ли,  семенами, опытом своим - это наша срочная задача. Но не
будем  до  осени  превращать  этого  дела   в   решительное,   поголовное,
окончательное.  Может быть, в январе мы это с вами и сделали бы спокойно и
успешно,  а в апреле - не будем,  в интересах дела не будем, воздержимся и
пошлем в Ташкент объяснительную телеграмму...
     Спорили. Доказывали друг другу превосходство своего плана.
     Тряслась,  металась золотая грива взволнованного Кушина, пришептывали
сухие  юсуповские  губы,   чавкал  три  слова  слюнявый