з  Ташкенту прибег
земляк на  Косую горку,  сказывал,  что  силы  гонют туда видимо-невидимо,
потому - поляк...
     - Гм...  Ето што-то,  тово...  Только мы свое дело, братцы, сделали -
баста!
     - Знамо... Вот ищо!.. Ну, так уж...
     - Тоись во как сделали, а?
     Вздернулись  задорно  носы,   носищи  и   носишки  на   самодовольных
загорелых, обветренных лицах.
     - Вон она,  поляк-то,  -  пишут из деревни,  что ни на што не похоже,
развалилось все:  чинить некому,  покупать не  на что,  а  и  жрать нечего
подходит...
     - Так зато - разверстка, - ввернул кто-то ядовито.
     - От  она,  ета  разверстка,  все кишки наружу вывернула,  последний,
можно сказать, хлеб начисто отбирают... Сукккины дети!..
     - Тоись грабеж один -  и  удержу нету никакого.  Вот  придем,  мы  им
покажем разверстку, мы им...
     Говоривший скрежетнул зубами  и  глазами  досказал давно  перезревшую
мысль.
     - Алешка,  подь-ка сюда,  - окликнул он стоявшего поодаль паренька, -
ты вот в партию записался,  подлец,  ну,  а как ты нащот разверстки, - што
же, так грабить и будут?
     Алешка  в  партию  недавно попал  за  компанию с  другими,  а  насчет
разверстки и сам думал заодно с ними.
     - Так вот уж скоро по домам - мы там сами распорядимся...
     - Да, вот, сами, а пошто теперь без нас все у семейства отымають?
     - Так это уж распоряженье такое, - сопротивляется чуть-чуть Алешка...
     - Черт его подери, это распоряженье, а нам надо, чтобы вовсе изменить
его. Так ли говорю?
     Беседовавшие красноармейцы бурно выражали говорившему свое  одобрение
и согласие...
     - И нечего нас тут держать.
     - Потому окончили все, - вставил угрюмо сосед, - а раз окончили, нету
казака, - значит, и по домам. Что тут мокнуть?
     - Все одно,  братцы, на дому будем, да, может, оно нескоро, а бы надо
теперь...  Теперь надо, потому - весна, вон она, пахота, пришла, а кто там
пахать без нас обойдется?
     - Верно... Известно дело... Правильно, робя...
     - Потому и требовать надо,  -  продолжает ободренный оратор,  - чтобы
окончили разом всю  канитель да  отпустили,  а  не  отпустят,  мы  и  сами
уйдем...
     - Айда, ребята, до командира...
     Все вдруг зашевелились,  повскакали на ноги.  Кучка давно уже обросла
слушателями, превратилась в густую толпу.
     - И нечего там рассусоливать,  - сказать ему натвердо, что идти, мол,
никуда не хотим,  а  делать нам тут нечего,  потому,  мол,  в деревне дело
есть...
     - Да остановить киргизу! - крикнул резко голос из толпы.
     - Чегой-то?
     - А киргизу собирают...  из киргизы целую, говорят, дивизию создавать
хотят - это, чтобы нам воли никакой не было...
     - И все оружие будто им отдают, - ввернулся новый голос.
     Лица  оживлялись  нехорошими,  злыми  желаниями.  Наливались  гневные
глаза.  В голосах -  слепая,  дикая угроза, буйное возмущение, в порывах -
готовность заявить сейчас же  делом,  оружием,  кулаками о  своем  бедовом
недовольстве.
     Толпа уже  неумолчно шумела,  не  было  в  ней  отдельно выступавших,
которых слушали бы остальные,  -  каждый стремился и торопился перекричать
другого,  приводил ему бурно свои доводы,  повторял чуть иными словами то,
что  за   минуту  сам  услышал  от  соседа.   Какой-нибудь  летучий  слух,
какое-нибудь  отдельное,   вдруг  подхваченное  сообщенье,   фраза,  слово
перевирались,  спутывались, видоизменялись моментально... Толпа кипела все
растущим  негодованием и  протестом,  -  теперь  ее  особенно  подогревали
сообщения о  формировавшейся в  Верном отдельной киргизской бригаде.  Она,
бригада,  действительно формировалась;  было уже созвано не одно заседание
по  этому  делу,  были  строго распределены все  обязанности между разными
лицами и  учреждениями,  -  бригада росла у  нас на  глазах.  Командир ее,
Сизухин,  то и  дело сообщал о  новых пополнениях:  область была оповещена
широко,  посланы были  в  разные концы по  кишлакам агитаторы,  они  звали
киргизов вступать добровольцами в первую кавалерийскую бригаду,  и со всех
сторон обширного Семиречья стекались они на конях,  иные мало, иные крепко
вооруженные.  Бригада росла у нас на глазах. Сначала только добровольцы. А
позже и  мобилизацию объявили.  Это был серьезнейший,  рискованнейший шаг.
Очень свеж еще был у  всех в памяти 1916 год:  тогда царское правительство
пыталось провести мобилизацию националов и  встретило в  ответ  поголовное
восстание.
     А ну,  как  и  теперь  муллы,  баи,  разные  провокаторы   разбередят
население,  подымут  его  отозваться  и  на  эту  мобилизацию так же,  как
отозвались они четыре года назад?
     Но этого не совершилось.  Мобилизация была принята так, как мы и сами
хотели: без протеста, без осложнений, без признаков восстания...
     И   как  только  слухи  эти  о  мобилизации  туземцев  и  о  создании
Кирбригады*   попали   в   семиреченскую  армию,   -   всполошилась   она,
затревожилась, запротестовала, заугрожала:
     - Нам - оружие отдай, а киргизу - получи, пожалуйста... Чтобы он нами
правил?  Чтобы он нам за тысяча девятьсот шестнадцатый баню устроил?  Нет,
наше вам почтение, а оружие мы не отдадим...
     _______________
          * Киргизской бригады. (Прим. ред.)

     - Так ведь, товарищи, среди вас, в армии, разве мало киргиз?
     - Ето другая статья - етот киргиз обвык, рядом с нами.
     - И эти обвыкнут, которых собираем.
     - Э, нет, не обманешь, - хватит, брат, и так натерпелись мы от вашего
обману...  А киргиза не вооружай...  потому -  не надо ему оружия.  Нашто?
Кого тут стрелять?  Опоздали,  - мы уж сами закончили, а надо будет, так и
опять... Без помощников управимся.
     Армия волновалась всеми этими слухами - и об ожидаемой переброске "На
ерманский...   поляка  бить...",  и  о  хлебной  монополии,  о  вооружении
киргизов,   о  создании  киргизской  бригады.   Кучками,  толпами,  целыми
батальонами и  полками  заявляли  свое  негодование,  подступали  к  своим
командирам,  предъявляли им разные требования,  ставили ультиматумы.  Они,
командиры и комиссары,  присылали нам убийственные телеграммы,  по прямому
проводу сулили всякие беды,  характеризовали свои части как  обреченные на
восстание...
     Положение поистине принимало угрожающую форму.
     Но что же мы могли поделать,  кроме того,  что делали, отдав борьбе с
этой грозно надвигающейся опасностью свои силы,  использовав до  последней
возможности каждого мало-мальски пригодного работника?
     Мутаров уж  скоро  ушел  с  головой в  работу  областного военкомата;
Верчев сел в политотдел, там была и Ная; Рубанчик и Иона работали со мною;
Гарфункель уезжал в  Пржевальск,  Алеша Колосов бурлил у  себя в партийной
школе, а Палин с Альвиным задержаны были в Пидшеке, где заварилось большое
дело вокруг Джиназакова. На этом деле тоже можно было сломать себе голову,
- оно,  развернувшись,  могло утопить нас  в  восстании,  только с  другой
стороны, оно могло послужить началом новой национальной резни.
     Так-то сложна, грозна была обстановка!


     - Кто у аппарата?
     - Я, Альтшуллер. Слушаю.
     - Ленту оборви,  захвати с  собою.  Тебе поручается вместе с  Палиным
ответственное дело.  Оставайся в Пишпеке и оттуда руководи. В случае нужды
сносись со мною в Верный.  Получено распоряжение из центра - присмотреться
ближе  к  работам  комиссии Турцика по  оказанию помощи  киргизам-беженцам
шестнадцатого года  в  Китай.  Эту  комиссию возглавляет Джиназаков.  Есть
основания полагать,  что  он  работу  ведет  ошибочно,  а  может  быть,  и
преступно.  Соблюдай предельную осторожность,  помни  остроту национальных
отношений,  прояви максимальную тактичность,  -  твоя  малейшая оплошность
может  иметь  значительные и  тяжкие последствия.  О  переменах обстановки
сообщай немедленно,  информируй о ходе работ,  передавай добытый материал.
Подробные инструкции высылаются дополнительно...
     Примерно в этих словах сообщили мы Альтшуллеру о новой его работе, на
которую повернули его с полпути обратно в Пишпек.  В этот час я подробно и
сам не знал еще об этом деле.  А дело было в следующем: получив широчайшие
полномочия  от  Турцика,  Джиназаков  тронулся  в Семиречье совершенно без
всякого организационного плана в отношении помощи беженцам-киргизам. Он не
постарался  даже  показаться  в  областной  центр,  в Верный,  где было бы
полезно связаться, столковаться со всеми руководящими органами, прежде чем
браться  за такое ответственное,  наболевшее трудное дело,  как водворение
нескольких десятков тысяч перемученных, изголодавшихся беженцев в места их
прежнего поселения. Эти места ведь были уже заняты или сравнены с землей -
разорены,  сожжены во время кровавой схватки шестнадцатого года. Надо было
их, эти десятки тысяч, не только посадить на землю, на жилое место, - надо
было помочь им  сразу  же  повести  какое-то  хозяйство,  чем-то  им  всем
заняться,  снабдить  каким-то,  хотя бы дрянненьким,  инвентарем,  не дать
умереть с голоду,  - поставить,  словом,  на труд.  Чтобы все это сделать,
необходимо  было  ему,  Джиназакову,  ехать в Верный.  Он этого не сделал.
Работу повел сразу с  Пишпекского  уезда,  -  кружился  там  по  кишлакам,
проезжал  на Токмак,  а в центр областной не заглядывал больше месяца.  И,
вполне понятно,  помощи от области не знал никакой...  Кому же стали бы  и
чем помогать, когда не знали путем, зачем он приехал и как делает дело?
     А дело шло у него так.
     Приезжает в  становище беженцев или  куда-нибудь в  кишлак,  созывает
общий сход, держит речь:
     - Я вот приехал сюда помогать вам...  Я, Тиракул Джиназаков, могу вам
дать и мату,  и хлеб,  и на старые места вас  всех  посадить...  Где  ваши
кишлаки?  Где  ваша  скотина,  ваши  горные стада?  Нет ничего:  все отнял
русский крестьянин.  Он прогнал вас,  киргизы,  с земли,  он издевался над
вами  в  тысяча  девятьсот  шестнадцатом году и теперь не хочет отдать вам
украденное добро.  Но я,  Тиракул Джиназаков,  помогу вам все это вернуть,
потому  что имею я такое право и такую силу,  - я заставлю их это сделать.
Вам теперь,  киргизы,  пришла свобода. Вам, киргизы, надо теперь создавать
свое  правительство,  потому  что  область Семиреченская - это ваша земля.
Понаехало тут всякого  народу  видимо-невидимо,  но  земля  эта  -  только
киргизская, а потому вон отсюда всех, и пусть одни киргизы управляют своей
землей...  Я уже отдал такой приказ,  чтобы за четыре недели все крестьяне
освободили землю,  которую отняли они в шестнадцатом году. Это все равно -
запахали ее или нет.  Раз приказ такой отдал я,  Тиракул Джиназаков, - это
должны исполнять.  Теперь подходите все,  кто в чем нуждается, мы составим
списки и будем вам раздавать,  - я  все  вам  раздам,  что  имею.  Тиракул
Джиназаков сделает для вас хорошее дело!
     Когда   переводчики  сообщали  Альвину  этакие   провокационные  речи
Джиназакова,  у  него  волосы ворочались на  голове,  и  первое время,  не
доверяя переводчикам,  он  даже не  сообщал мне этих речей джиназаковских.
Только убедившись снова и снова,  что это так, он все рассказал, как есть.
Получалась в самом деле грозная картина.
     С  одной стороны,  областные центры всяко стремились охранить в  этом
году  возможно  большую  площадь  запаханной земли,  с  другой  стороны  -
Джиназаков теперь же,  через двадцать -  тридцать дней, гнал с этих земель
землепашцев.
     Затем горючий национальный материал готов был  и  без  того  ежечасно
воспламениться, - так горячо накаливалась атмосфера, а тут еще глава целой
комиссии ведет этакую безрассудную, смертельно опасную пропаганду.
     А кто он сам, Тиракул Джиназаков?
     Верить ли,  нет ли,  но все рассказы о  нем сводились к одному:  отец
Тиракула -  богатейший манап, который и по настоящее время пребывал где-то
в  пределах  Аулие-Атинского района.  У  него  были  огромные стада  овец,
крупнейшие косяки коней,  и  жил он  так,  как подобает настоящему манапу:
окруженный богатством,  раболепием,  тунеядной и подленькой своркой всяких
любителей пожить на чужой счет.
     В   такой-то  атмосфере  вырос  и  Тиракул.   В  памяти  народной  не
изгладилось,  конечно,  представление о  нем  как  об  отпрыске  богатого,
знатного,  могущественного рода.  И когда теперь Тиракул,  раздавая всякое
советское добро, ни словом не упоминал про Советскую власть, а подчеркивал
лишь то,  что он вот,  Тиракул Джиназаков,  дарит им все,  что нужно,  - в
темной, невежественной массе укреплялась уверенность:
     "Ага,  вот они,  манапы,  и  на помощь к нам идут.  Вот кто -  манапы
помогают нам в тяжелую минуту жизни.  - А посему: - Да здравствуют манапы,
наши покровители и защитники!"
     Это так было.  И эту роковую,  дичайшую уверенность Тиракул не только
не  рассеивал - наоборот,  он укреплял ее каждым новым своим выступлением.
Масса киргизская волновалась,  кипела негодованьем... Против кого? О, если
бы только против кулачья, против своих поработителей, против захватчиков и
грабителей!..
     Нет, масса  киргизская  разжигалась  ненавистью  и  гневом  вообще ко
всякому не киргизу. Это было очень грозно. Это было зловеще. И сулило беды
в близком будущем. Мы тогда еще никакого понятия не имели о конечных целях
Джиназакова.  Мы кое-что чуяли,  кое-что предполагали, но уверенно сказать
не   могли   ничего:  сбивал  с  толку  его  ответственный  высокий  пост.
Сомневались,  но и колебались в  своих  сомнениях.  И  лишь  потом,  когда
раскрыл он карты,  впоследствии,  да оглянулись назад - все стало ясным. И
каждый шаг его приобрел свой смысл.
     Но теперь - только уши навострились да глаза просветлели; зорко стали
наблюдать за каждым его движением.


     Телеграммы из Пишпека все грознее.
     Шовинистическая пропаганда Джиназакова превосходит всякие  пределы  -
она обостряет национальную вражду до последней степени. Близит восстание и
новую резню.
     Вся работа комиссии только видимость:  Джиназаков беззастенчиво ведет
подготовительную работу, - он готовит восстание...
     Джиназаков добивается    того,   что   целые   кишлаки   вступают   в
коммунистическую  партию,  но  эти  "коммунисты",  конечно,  одна   только
видимость,  ему  необходимо  повсюду  (легально  и  нелегально) установить
национальное большинство,  - с этой целью он и добивается записи в  партию
целыми кишлаками,  единственно для отвода глаз,  и по-своему,  разумеется,
объясняя "коммунизм":  у вас, дескать, будут огромные стада, косяки коней,
вы будете жить сытно,  жирно,  спокойно,  везде будут только "свои", - это
была новая, джиназаковская, "коммуна"...
     Где только можно,  он  снимает с  постов всех работников-ненационалов
без достаточных к  тому оснований,  а иных арестовывает в административном
порядке.
     Узнав, что Альтшуллеру с Палеесом поручена контрольная работа, почуяв
опасность,   Джиназаков  принял  всякие  предохранительные  меры,   -   до
фактического контроля старается не  допустить,  наводит туман на  все свои
действия, организовав, наконец, за нашими товарищами постоянную слежку...
     Эти  телеграммы настраивали нервно,  заставляли,  вполне естественно,
предполагать самые сложные,  неожиданные обороты:  в  таких глухих дебрях,
как семиреченские, тут всего можно ждать.
     Крутясь  по  Токмакскому  и  Пишпекскому районам,  тщательно  избегая
областного   центра,    Джиназаков,    наконец,   прислал   сюда   некоего
представителя.
     Он  было,   этот  присланный,  повел  себя  вызывающе,  рассорился  с
областным ревкомом и земотделом, наставил всем целую груду ультиматумов.
     Пришлось созывать специально и  экстренно заседания и  в  ревкоме и в
земотделе,  тушить разногласия,  мирить враждующие стороны, обставить дело
так,  чтобы этот спор,  скандалы и  ультиматумы нисколько не отражались на
несчастных сорока  тысячах  беженцев,  которые ждали  помощи.  С  большими
трудностями,   путем   всяких   взаимных   уступок,   путем   скрупулезных
комментариев к  каждому пункту,  к  каждому шагу  той  и  другой  стороны,
добились того,  что стерты были,  -  может, и по видимости только, - самые
острые углы разногласий. Вскоре ждали сюда и Джиназакова.
     Другой представитель,  даже целая подкомиссия работала от его имени в
Пржевальске.  Долетали сведения, что работа у нее проходила в тех же самых
формах.  Помнится,  велась работа и в Джаркенте,  - словом,  некое подобие
работы  как  будто и имелось налицо,  но все это шло вразнобой,  случайно,
совершенно несогласованно ни между собою, ни с действиями областных и даже
уездных органов власти.  Наугад.  Так казалось,  если смотреть на дело его
как на помощь беженцам-киргизам.
     Ної нїеї  нїаїуїгїаїдї  и не вслепую шла вся эта работа,  если верить
сообщениям, что изо дня в день прилетали к нам от пишпекских товарищей.
     Я   все   еще  не   видал  в   глаза  областного  военного  комиссара
Шегабутдинова.  Он  с  отрядом  киргизов  человек  в  шестьдесят  уехал  в
Пржевальск.  Там  теперь  работал  представитель Джиназакова;  товарищи из
Пишпека  доносят,   что  у   Шегабутдинова  с  ним  установлены  теснейшие
отношения.
     И вдруг такое совпадение - Шегабутдинов присылает телеграмму:
     "Высылайте  срочно  в  мое  распоряжение  мусульманский батальон  III
Интернационала".
     В этом батальоне семьсот пятьдесят -  восемьсот стрелков.  При умелом
руководстве - это сила.
     Советуемся: что  представляет собою Шегабутдинов?  Зачем емуї эїтїоїт
батальон?
     Знающие его  старожилы высказываются в  том  смысле,  что  парень  он
хороший,  но слабоватый и  политически не ахти как развит,  -  при ловком,
умелом нажиме может и покачнуться.  Зачем ему может понадобиться батальон?
Может быть,  и в самом деле для важной,  нужной цели.  А может... Черт его
знает что  там  творится.  И  все эти вот тревожные телеграммы из  Пишпека
заставляют нас быть особо настороженными:
     - А ну, как это - мобилизация сил? Может, там, в районе Пржевальска и
Токмака (куда доезжал ведь и сам Джиназаков!), собирается ударный кулак?
     - Нет, нет. Лучше воздержаться.
     И мы отвечали:
     "Соображения стратегического характера не  позволяют в  данное  время
перебросить батальон мусульманский в Пржевальский район".
     Скоро прискакал сам Шегабутдинов;  загорелый, пыльный, прямо с дороги
явился,  он ко мне.  Детина - косая сажень, с высоченной грудью, длинными,
здоровенными руками,  весь тугой и мускулистый,  одет в защитное.  Круглая
голова крепко посажена на багровой жилистой  шее.  Черноволос,  чернобров,
черноус, бреет густую бороду. Годов ему около тридцати. Типичные восточные
глаза:  густо насыщены страстным блеском,  быстро сменяют  обворожительную
улыбку  на  гневное сверканье.  Он смотрел открыто и прямо в глаза,  - это
настораживало.  Но уже через полчаса можно  было  заключить,  что  это  по
существу   "рубаха-парень",  у  которого  за  крепкими  и  непокорными  по
внешности  словами,  движеньями  и  решеньями  кроется  бездна   сомнений,
нерешительности,   внутреннего   слабосилия,  неуверенности,  колебаний...
Стоило ему по  любому  вопросу,  хотя  бы  просто  для  испытания,  задать
пару-тройку  встречных  вопросов или возражений,  и он начинал колебаться,
сомневаться,  пятиться назад,  выискивать хоть какую-нибудь щелочку, через
которую  можно было бы с достоинством и незаметно отползти,  отказаться от
высказанного мнения,  но так,  чтобы это было незаметно! В его масленистых
глазах  густым  оловянным  слоем  то  и  дело  проливалась  растерянность,
туманила  их,  топила  в  смущении,  прыгали  только  нервно  и  торопливо
испуганные зрачки,  показывая, что в мозгу так же торопливо прыгали теперь
у него противоречивые мысли.
     Шегабутдинов поддавался воздействию,  влиянию  чужих  слов,  особенно
ежели эти слова говорились авторитетно и  внушительно.  Первое,  что его в
таких случаях охватывало,  -  это недоверие к своим собственным словам: он
поспешно начинал  сомневаться и