амазова,  они
мучают автора романа  "Братья Карамазовы", но они  ведомы и  автору "Критики
чистого разума",  об этом свидетельствуют черновики. Единственно,  что  Кант
усвоил  твердо, -- не  следует путать веру  и  знание. Мир  природы доступен
познанию, мир свободы, простите, особая статья.
     На Канта ополчались те, кому мало было веры,  кто  обязательно, ну хотя
бы кое-что, хотел  знать о боге, как он знает о своем монархе. Гейне сравнил
Канта  с  Робеспьером: французский  революционер  посягнул на жизнь  короля,
Кенигсбергский старец  отважился  на нечто большее -- поднял руку  на  бога.
"Право, Максимилиану Робеспьеру оказывают слишком много чести, сравнивая его
с  Иммануилом Кантом. Правда, у Максимилиана Робеспьера, великого мещанина с
улицы Сент-Оноре,  бывали припадки  бешеной  мании  разрушения,  когда  дело
касалось  королевской   власти,  и  достаточно  страшны  были  судороги  его
цареубийственной эпилепсии; но  едва  речь заходила  о высшем  существе,  он
вновь стирал белую пену с губ  и кровь с рук  и облачался в свой праздничный
голубой  сюртук  с зеркальными  пуговицами,  да  еще  прикалывал  букетик  к
широкому отвороту...
     Но  если  Иммануил Кант,  великий разрушитель  в  царстве мысли, далеко
превзошел  терроризм  Максимилиана  Робеспьера,  то кое в чем он имел с  ним
черты  сходства,  побуждающие к сравнению. Прежде всего мы встречаем в обоих
ту же  неумолимую,  резкую, лишенную поэзии трезвую честность. Затем у обоих
встречаем  мы тот же талант  недоверия,  с  той  только  разницей, что  один
направляет его на мысль и называет критикой, между тем как другой направляет
его на людей и  называет  республиканской добродетелью. Однако  тип мещанина
выражен в обоих  в высшей степени: природа  предназначила  их к  отвешиванию
кофе  и сахара, но судьба  захотела, чтобы они  взвешивали  другие  вещи,  и
одному бросала на весы короля, другому -- бога...
     И они взвесили точно!"
     Легко представить, какое потрясение  в  умах  вызвала "Критика  чистого
разума", если три десятилетия спустя после смерти философа такой радикальный
человек,  как Генрих  Гейне, обрушил  свой  сарказм  на  Канта. Обвинения  в
мещанстве несправедливы, они только обнажают глубинную мещанскую  природу их
автора, которая  помешала ему увидеть и великое созидание в "царстве мысли",
осуществленное Кантом.  Гейне признается:  стоит  ему  услышать,  что кто-то
оспаривает  бытие  бога, как его охватывает странное беспокойство, тоскливая
жуть, какие он испытал в доме умалишенных, когда его окружили сумасшедшие, а
он  потерял из виду провожатого. Перспектива остаться одному, без провожатых
в этом безумном мире  страшит Гейне. Но и вступить в единоборство с Кантом в
защиту всевышнего ему не под силу. Он  может лишь выражать свое недовольство
и злорадствовать, когда великий ниспровергатель догм вдруг, как ему кажется,
обнаруживает непоследовательность.
     На  открытый спор  с  Кантом мог отважиться  только Гегель, посвятивший
значительную  часть  своего лекционного  курса  "Доказательства бытия  бога"
ремонту тех разрушений в лютеранской теологии, которые учинил там кантовский
критический  разум.  Кант вынес на суд  разума все известные  доказательства
бытия бога и показал, что в их основе лежат логические ошибки.
     Мы помним,  что первую  литературную известность Канту  принес  трактат
"Единственно возможное  основание для  доказательства  бытия бога".  Молодой
философ  полагал,  что таковым  служит ход  рассуждений,  опирающийся на так
называемое   онтологическое  доказательство.  Суть  последнего   состоит   в
следующем:  о  боге  мы думаем  как  о самом  совершенном существе; если это
существо  не обладает  признаком бытия, оно  недостаточно  совершенно,  и мы
впадаем  в  противоречие.   Теперь  Кант  лишь  посмеивается  над  подобными
рассуждениями.  Богословам он  говорит: вы  впали в противоречие  уже тогда,
когда  ввели  понятие  существования  в понятие  вещи,  которую вы собрались
мыслить  как  возможную.  В  действительном  предмете содержится  не  больше
признаков, чем в возможном. Сто действительных талеров не больше ни на йоту,
чем сто  возможных. Разница только в том, что первые лежат у меня в кармане.
Понятие не есть бытие.
     Подобного  рода  ошибку  Кант  находит  и в  другом  доказательстве  --
космологическом. Существование мира требует допущения  причины мира, каковой
является  бог.  По  Канту,  такое  допущение  сделать можно,  только  нельзя
настаивать  на  том, что эта мысль соответствует  реальному положению вещей.
Ибо понятие еще не есть бытие.
     Наконец, в третьем -- физико-теологическом -- доказательстве бытия бога
речь идет о всеобщей целесообразности, которую мы обнаруживаем в природе. Не
говорит ли она о мудрости творца? Возможно, отвечает Кант, только бог в этом
случае   выступает   в   роли   не  создателя  мира,  а  лишь  его  зодчего,
обрабатывающего  готовый  материал.  Но  главное в другом:  здесь  повторена
предшествующая ошибка -- произвольная мысль о причинной зависимости наделена
реальностью.
     Таким  образом,   резюмирует  Кант,   в   основе  физико-теологического
доказательства  лежит  космологическое,  а  в  основе   космологического  --
онтологическое, и  так как других, кроме  этих  трех, нет, то онтологическое
доказательство есть единственно возможное.  Профессор  Кант  повторил вывод,
сделанный в магистерские годы? Увы,  с существенной оговоркой: "Если  только
вообще  возможно  доказательство  положения,  столь  превосходящего   всякое
эмпирическое применение рассудка".
     Гегеля не смутили ни ирония,  ни логика Канта. В доказательствах  бытия
бога, уверял  он,  нет  никаких  ошибок,  если  пользоваться  диалектической
логикой. Кант  (его к этому времени  давно уже  не  было  в  живых)  мог  бы
возразить: диалектика -- логика видимости. "Я утверждаю, -- настаивал он, --
что все попытки чисто спекулятивного применения разума в теологии совершенно
бесплодны  и  по  своему  внутреннему  характеру никчемны,  а  принципы  его
применения к природе вовсе не ведут ни к какой теологии; следовательно, если
не  положить  в основу моральные  законы  или не  руководствоваться ими,  то
вообще не может быть никакой рациональной теологии".
     Обратите  внимание:  Кант  ниспроверг  господа  бога в сфере природы  и
логики, но оставил все же за ним нечто вроде суверенного  домена --  мораль.
Ему не нужен  бог, чтобы объяснять явления природы, но когда речь  заходит о
поведении человека, то тут не то чтобы  "без бога ни до  порога", но все  же
идея высшего существа может быть весьма и весьма полезной.
     Именно  это  и  вызвало  злорадные  насмешки Гейне.  "Вы  думаете,  все
кончено, можно расходиться по  домам? Ни в коем  случае!  Будет представлена
еще  одна  пьеса.  За трагедией  следует  фарс.  До  сих  пор Иммануил  Кант
изображал неумолимого философа, он штурмовал небо, он перебил весь гарнизон,
сам  верховный владыка небес,  не будучи доказан, плавает в своей крови; нет
больше ни всеобъемлющего милосердия, ни отеческой  любви, ни  потустороннего
воздаяния   за  посюстороннюю  воздержанность,  бессмертие  души  лежит  при
последнем издыхании  --  тут стоны, тут  хрип -- и старый  Лампе в  качестве
удрученного свидетеля стоит рядом, с зонтиком под мышкой,  и пот от ужаса, и
слезы льются по его лицу. Тогда разжалобился Иммануил Кант и показывает, что
он  не только  великий  философ,  но и добрый человек; и он  задумывается, и
полудобродушно, полуиронически говорит:  "Старому  Лампе  нужен  бог,  иначе
бедный человек не будет счастлив, -- а человек должен быть счастлив на земле
--  так говорит практический разум --  мне-то что --  ну, пусть практический
разум  и  даст  поруку  в  бытии божьем".  Под влиянием  этого  довода  Кант
различает  теоретический   разум  и   разум   практический,   и  посредством
последнего,  словно  волшебной  палочкой,  он воскресил  вновь  труп деизма,
убитого теоретическим разумом".
     Пассаж Гейне остроумен и более  близок к оригиналу, чем обвинения Канта
в мещанстве. Знать о боге, по  Канту, ничего  нельзя, в него остается только
верить.  Но  что  такое вера?  Один из  последних разделов "Критики  чистого
разума"  называется  "О  мнении, знании и вере".  Вера определена здесь  как
низшая  ступень  достоверности  по  сравнению со  знанием (хотя  она  и выше
простого мнения). Если истинность суждения обоснована только с  субъективной
стороны, а  объективное  ер обоснование недостаточно,  то это  вера.  Знание
представляет  собой  и  субъективное,  и  объективное  признание  истинности
суждения.
     "Мне пришлось поднять знание, чтобы  освободить место вере", --  дерзко
заявил мыслитель в предисловии ко  второму изданию "Критики чистого  разума"
-- книги,  предъявившей высокие  требования  к знанию. В подлиннике дерзость
скрыта,  звучит  двусмысленно.  И  в  этой  двусмысленности  весь  Кант.  Он
употребил глагол aufheben, который буквально означает "поднять", но в первую
очередь --  "устранить",  а  также  "арестовать", "сохранить". Кант устранил
знание из областей, ему не принадлежащих, он высоко поднял  его, посадил под
арест, за решетку своей критики, и  тем самым сохранил  его в чистоте и силе
1.
     1 Вся  эта игра  слов утрачена в русском переводе: "Я должен
был  уничтожить  знание,  чтобы  дать  место  вере".  Н.  Соколов,  которому
принадлежит этот перевод, явно  следовал за Гегелем, изображавшим Канта чуть
ли  не могильщиком знания  (и вместе с тем широко использовавшим  кантовскую
игру слов).  Н.  Лосский, его перевод  воспроизведен  в  советском  издании,
улучшил  текст:  "Мне пришлось  ограничить знание,  чтобы  освободить  место
вере". Строго говоря, это не перевод,  а интерпретация, не передающая к тому
же всех переливов смысла.

     Такова судьба знания. О  вере,  однако, сказано еще не  все. По  Канту,
существует  три вида веры. Прагматической  он  называет веру человека в свою
правоту  в том или ином единичном  случае.  Цена  такой вере -- один  дукат.
"Нередко  человек  высказывает  свои   положения  с  таким  самоуверенным  и
непреклонным упорством,  что  кажется,  будто у него нет никаких  сомнений в
истинности  их. Но пари приводит  его в замешательство.  Иногда оказывается,
что уверенности у него достаточно, чтобы оценить ее только в  один дукат, но
не в десять  дукатов, так  как  рисковать одним дукатом он еще  решается, но
только при ставке  в десять дукатов он  видит то,  что прежде  не замечал, а
именно, что он, вполне возможно, ошибается".
     Веру в  общие  положения Кант называет доктринальной. Он готов  держать
пари на все свое имущество, что хотя бы на одной из видимых нами планет есть
обитатели. Это пример доктринальной  веры. Сюда же  Кант относит и учение  о
бытии  бога.  Доктринальная вера  содержит в  себе  все же  нечто нетвердое:
нередко  затруднения, встречающиеся при  размышлениях, отдаляют  нас от нее,
хотя мы постоянно к ней возвращаемся.
     Совершенно иной характер носит моральная вера, где вопрос об истинности
суждений даже и не встает. "Эту веру ничто не может поколебать, так как были
бы  ниспровергнуты  сами мои  нравственные принципы, от  которых  я не  могу
отказаться, не став в собственных глазах достойным презрения". Верить в бога
здесь означает не размышлять о его бытии, а просто быть добрым.
     Итак,   выдвинув   тезис:  знание   выше  веры,   Кант   снабжает   его
антитезисом-оговоркой:  это не относится к  моральной  вере,  которую нельзя
сопоставлять со знанием, которая реализуется в поведении.
     "Критика чистого разума" завершается программой  на будущее. Ни о каких
новых  "критиках"  Кант  не  помышляет.  Критическая  работа завершена. Поле
очищено  от сорняков,  вспахано  и удобрено,  пора  подумать  о  плодоносных
саженцах.  Кант  знает,  какое  дерево  предстоит ему  взрастить. Это  будет
изложение позитивных начал метафизики.
     Термин  "метафизика" впоследствии скомпрометирует  Гегель, он обозначит
им  заскорузлое  мышление, делающее  ошибочные  мировоззренческие  выводы из
принципов   формальной   логики;  живое   философствование  Гегель   назовет
диалектикой. Для Канта  дело обстоит наоборот: диалектика  -- это иллюзорная
логика, метафизика  -- мировая  мудрость.  О метафизике  Кант  отзывается  с
величайшим  пиететом. Это  для него "завершение  всей культуры человеческого
разума"; те, кто разочаровался в метафизике, рано или поздно вернутся к ней,
как к поссорившейся  с  ними возлюбленной. Чтобы  дух человека  когда-нибудь
совершенно   отказался  от   метафизических  исследований  --   это  так  же
невероятно,  как и то, чтобы  мы  когда-нибудь совсем  перестали  дышать  из
опасения вдыхать нечистый воздух.
     Вся беда в том, что в метафизике "можно нести всякий вздор, не опасаясь
быть уличенным в лжи". Здесь нет тех  средств проверки, которыми располагает
естествознание. Поэтому до сих пор метафизика не была наукой. Но у  нее есть
все возможности таковой стать. По сравнению  с другими науками есть  у нее и
одно  неоспоримое преимущество:  она может  быть  завершена и  "приведена  в
неизменное состояние", так как в ней невозможны новые открытия, неизбежные в
других науках; ибо источник  познания здесь -- не  предметы внешнего мира, а
сам разум, и после того, как разум полностью и ясно изложил  основные законы
своей способности, не остается ничего, что бы он мог бы еще здесь узнать.
     Кант  предрекает новое рождение метафизики  "по совершенно неизвестному
до сих пор плану". На  последних страницах "Критики чистого разума" читатель
находит  план   возрождения  философии,  который,  увы,  оригинальностью  не
отличается. По замыслу  Канта,  вся система метафизики  должна  состоять  из
четырех  частей -- онтологии, физиологии, космологии, теологии. Онтология --
учение  об  общих  принципах бытия; физиология,  в кантовском  понимании, --
учение о природе, которое распадается на физику  и психологию; космология --
наука о  мире в  целом; теология  -- о  боге.  Вольфианская  метафизика была
построена примерно по той же схеме. Кант  фактически  не ответил на  вопрос,
заданный в  начале  "Критики", -- как возможна метафизика в  качестве науки.
Своей  трансцендентальной   диалектикой   он   разрушил  все   догматические
построения  в этой  сфере,  но  дальше  декларирования  необходимости  новой
научной философии не пошел.

     * * *
     Выход в свет "Критики чистого разума" не вызвал сенсации. Кант, правда,
на  нее и не рассчитывал, но  то, что произошло, превзошло  худшие ожидания:
книгу не заметили. Продавалась она так  плохо, что Харткнох подумывал о том,
не  пустить  ли  остаток  тиража  на   макулатуру.   (Сегодня  сохранившиеся
экземпляры первого издания в антиквариатах Западной Германии идут по 7 тысяч
марок.)
     Читалась  книга с  трудом, не вызывая интереса. Никто Канта публично не
бранил,  никто  ему  не возражал,  лишь изредка  до него доходили  жалобы на
непонятность. Моисей Мендельсон, перелистав несколько страниц, отложил книгу
в сторону. Гаман читал "Критику" вместе с автором, правившим корректуру,  но
радости при этом не испытывал. "Такая объемистая книга, --  писал он Гердеру
в  мае 1781  года,  -- не соразмерна  ни росту автора,  ни  понятию  чистого
разума, противостоящему моему, ленивому". Канта  он называл "прусским Юмом".
Мнение  Гердера:  "Критика"  Канта  для  меня  --   жесткий   ломоть,   она,
по-видимому,  останется  непрочитанной...  Не знаю, зачем  вся  эта  тяжелая
паутина".
     Сразу  же после появления  книги Кант  разослал дарственные  экземпляры
своим друзьям  и  знаменитостям. В первую  очередь  министру Цедлицу,  Марку
Герцу,  Мендельсону.  В  августе  1781 года  философ вспомнил  о  придворном
проповеднике Иоганне  Шульце, который в  свое время опубликовал  рецензию на
последнюю  диссертацию   Канта   и  заслужил   его  похвалу  ("самая  лучшая
философская  голова из  тех,  что  есть  в нашей  округе").  Ему  был послан
экземпляр; ответ пришлось ждать два года.
     В письмах,  которые приходили,  говорилось  о чем угодно,  только не  о
"Критике".  Философ  Штейнбарт, пересылая свою "последнюю вещицу",  уверял в
братских чувствах, но было неясно, видел  ли он в глаза последнюю кантовскую
работу. Издатель Харткнох напоминал,  что ждет от Канта  новых произведений;
предлагая пользоваться книгами, имеющимися  в его распоряжении, сообщал, что
в знак дружбы пересылает  философу  фунт  чая. Негоциант Беренс просил Канта
вмешаться в судьбу  отбившегося от рук сына и наставить его на путь  истины.
Математик  Бернулли интересовался  перепиской Канта  с  покойным  Ламбертом;
философ сообщил о  выходе своей  книги, о главных ее идеях, однако  Бернулли
интересовался только Ламбертом.
     Из  Петербурга   писали  о  загадочной   эпидемии,  которая   пришла  в
европейскую Россию из  Сибири.  Это был ответ на письмо Канта, стремившегося
узнать  происхождение болезни, охватившей  к  весне  1782  года и  Восточную
Пруссию.  Смертельные случаи были  не так уж  часты, но в течение нескольких
дней  люди  чувствовали сильное недомогание. Появлялся жар,  головокружение,
мучил кашель  и  насморк.  Болели главным  образом  те. кто часто выходил на
улицу,  встречался  с  другими.  Лечили   потогонными   средствами,   иногда
кровопусканиями; против кашля давали шпанские мушки.  Называлась  диковинная
болезнь -- инфлюэнца. Кант вспомнил, что  семь  лет назад эпидемия инфлюэнцы
вспыхнула в Лондоне. В местной газете он опубликовал по этому поводу заметку
"К сведению врачей", к которой приложил  перевод  статьи английского врача о
лондонской   эпидемии  1775  тогда.  Сам  Кант  не  заболел:  его   выручила
выработанная  им система  гигиенических  правил. Канта интересовали масштабы
эпидемии; размышляя о всевозрастающем благодаря торговле общении народов, он
предрекал появление в Европе новых эпидемических заболеваний...
     Первый   личный   отклик   на   "Критику"   (судя    по   сохранившейся
корреспонденции)  принадлежал брату  Канта. Переписывались  они редко. После
окончания  университета  Иоганн Генрих  обосновался в Курляндии. Женился  по
любви. "Я счастливее тебя, мой брат. Бери с меня пример", -- писал он в 1775
году. Теперь (сентябрь 1782 года) Иоганн Генрих сообщал, что некоторое время
назад занял  пасторскую  должность где-то между Митавой  и Ригой, благодарил
Иммануила за присылку ценной  книги -- пособия по домоводству. С  хозяйством
много   возни,   поэтому   книга   кстати.  Земля  здесь  плодородная,  есть
великолепный  сад,  дети  подрастают,  жаловаться  не  на  что.  Только  вот
окружение серое,  в приходе нет совсем  дворян.  Иоганн Генрих интересовался
жизнью родственников -- сестер, дяди и тети, спрашивал о делах брата. Письмо
кончалось следующим пассажем:  "О твоей "Критике очищенного  разума" говорят
все здешние мыслители. Надо полагать, ты на этом не успокоишься. Не может ли
твой  брат претендовать  на то,  чтобы знакомиться с твоими работами прежде,
чем остальная публика". Далее следовала приписка от невестки, которая была в
восторге от книги по домоводству и от души благодарила "господина брата".
     К тому времени, правда, уже появились в печати  две анонимные рецензии.
Первая  была  напечатана  в   январе  в  "Геттингенском  научном  вестнике".
Рецензент приписывал Канту  то, чего в книге  не содержалось, и умалчивал  о
том, что следовало  бы  отметить  в  первую очередь.  Своих  мыслей Кант  не
узнавал.  Основная  идея  "Критики  чистого  разума"  будто  бы  сводится  к
следующему:  "Все  наши  знания  возникают из  определенных модификаций  нас
самих, каковые  мы называем  ощущениями. Где  они находятся, откуда взялись,
это нам абсолютно неизвестно". Рецензия упрекала Канта в берклеанстве.
     Автором  рецензии   был  Христиан   Гарве,  представитель   "популярной
философии",  известный   переводчик  с   английского   и  греческого,   рано
отказавшийся  из-з