будет защищать  в  публичной дискуссии в  философской  аудитории 27 сентября
1755 года  от 8  до 12  часов утра  на предмет принятия его  в  число членов
означенного факультета. При этом респондентом  выступит  кандидат богословия
Христофор  Авраам  Борхардт  из  Гейлигенбейля  в   Пруссии,  а  в  качестве
оппонентов  --  студент  богословия  Иоганн  Готфрид  Меллер из Кенигсберга,
кандидат  прав Фридрих Генрих Самуил Лизиус из  Кенигсберга и кандидат  прав
Иоганн Рейнгольд  Грубе  из  Кенигсберга". Респондентом  назывался  участник
диспута, поддерживавший соискателя. В процедуре защиты ему отводилась важная
роль; от  имени Борхардта  диссертация  была посвящена губернатору Восточной
Пруссии Левальду.
     Диспут   состоялся  в   назначенное   время  и   принес  Канту   звание
приват-доцента, то есть внештатного преподавателя, труд которого оплачивался
самими студентами.  Вскоре после  габилитации  Кант дебютировал  как лектор.
Аудиторий  в "Альбертине" не хватало,  поэтому многие преподавали дома. Кант
жил  в  то  время  у  профессора Кипке, в доме  которого  имелось помещение,
приспособленное  для  занятий.  Здесь  и  состоялась  первая  лекция  нового
приват-доцента. Слушателей собралось  больше, чем мог вместить зал; студенты
стояли  на  лестнице  и  в прихожей. Кант  растерялся,  первый  час  говорил
совершенно невнятно и только после перерыва овладел собой. Так  началась его
длившаяся затем 41 год преподавательская деятельность.
     Уже  через полгода  он  претендует  на экстраординарную  (то  есть  без
оклада)  профессуру. Ничего  необычного в этом не было:  его учитель Кнутцен
занял профессорскую должность в возрасте двадцати одного  года, и с тех пор,
как  он  умер,  она пустовала  вот уже пять  лет.  В апреле  1756  года Кант
обратился  к  Фридриху  II  с просьбой предоставить  ему вакантное  место  и
написал необходимую  для  этого  третью латинскую  диссертацию  ("Физическая
монадология").  Диссертацию  он   защитил   (одним  из  оппонентов  выступал
шестнадцатилетний  студент  Боровский,  будущий  его  биограф),  но  хлопоты
оказались напрасными: правительство закрыло вакансию. Прежде чем Кант станет
профессором, пройдет еще 14 лет.
     В  первую  свою  университетскую  зиму  он  читал  логику,  метафизику,
естествознание и  математику. Затем  к ним прибавились физическая география,
этика и механика. В магистерские годы Канту приходилось  одновременно  вести
4--6 предметов. Минимальная его  нагрузка составляла  16, а  максимальная 28
часов в  неделю (включая  небольшое  количество  практических занятий).  Вот
расписание одного  из наиболее напряженных  дней. С 8 до 9 -- логика, с 9 до
10 -- механика, с 10 до 11 -- теоретическая физика, с И до 12 -- метафизика;
и после обеда с 2 до 3 -- физическая география, с 3 до 4 -- математика.
     "Я  сижу  каждодневно за  своей кафедрой,  как  за  наковальней,  и кую
тяжелым  молотом  мои похожие одна  на другую лекции",  -- жалуется Кант. Не
мудрено, что  во  второй  половине  50-х годов  он  почти  ничего  не пишет:
преподавание  поглощает  все  время,  все силы.  Но безбедное  существование
обеспечено. Приват-доцент  в состоянии  держать  слугу.  К  нему  нанимается
отставной солдат Мартин Лампе.
     Особой  гордостью  Канта  был  курс  физической  географии.  География,
говорил он, -- фундамент истории. Кант принадлежал к тем, кто  впервые  стал
преподавать географию как самостоятельную дисциплину. Другие предметы он вел
по  готовым учебникам  (хотя  чем  дальше,  тем  больше  интерпретировал  их
по-своему), география не имела ни учебных пособий,  ни обобщающих трудов. Не
располагал Кант и собственными, вынесенными из путешествий впечатлениями. Их
отсутствие компенсировалось чтением.
     Хорошая  память,  живое воображение,  внимание к деталям  и способность
создать  из  них целостный образ помогали  ему живо и точно  описывать чужие
края.  Не покидая  своего кабинета,  Кант совершал кругосветные путешествия,
переплывал  моря,  преодолевал пустыни. Преподаватель  географии никогда  не
видел  горных хребтов,  а  рассказывал  о  них так  увлекательно, будто  сам
взбирался на недоступные вершины.
     "Я черпал из всех источников, отыскал множество  всевозможных сведений,
просмотрел  наиболее  основательные описания отдельных стран".  Другое дело,
что сами эти  источники порой  были скудны,  сведения недостоверны, описания
неполны.
     Вот буквально все, что мог  (судя по  изданному  тексту)  сообщить Кант
своим слушателям о России: "Азиатские земли этого  государства географически
отличаются от европейских, физическую границу, как полагает Гмелин, образует
Енисей,  ибо  восточнее  этой реки  меняется  весь облик земной поверхности,
местность становится  гористой, здесь растут другие растения, водятся другие
животные. Рыба белуга, обитающая в Волге,  глотает большие камни в  качестве
балласта, чтобы удержаться на  дне. Стерлядь и осетр  отличаются только тем,
что у первой более  нежный вкус. В монастырях Троице-Сергиевском  и в районе
Киева есть естественным образом неразложившиеся покойники, которых выдают за
великомучеников".
     Относительно  Сибири  Кант  располагал  аналогичного типа  информацией.
Нигде на свете, утверждал он, пьянство не развито в такой степени, как здесь
(исключение составляют мусульмане,  религия которых  запрещает  употребление
алкоголя).  Зимой  в Сибири  так много  снега, что люди  ходят, прикрепляя к
ногам  длинные  доски, табак  они  не только  курят, но и едят.  Грузию Кант
называет  "оранжереей  красавиц". В Мигрелии, по его  представлениям, всегда
стоит  дождливая  погода. Почва здесь такая  мягкая, что ее не  нужно пахать
перед посевом.
     И это еще цветочки.  Кант, правда, с недоверием  относится  к сообщению
Плиния об одноглазых и одноногих народах.  Но  сведения о людях "с небольшим
отростком обезьяньего  хвоста",  обитающих  в  дебрях  Формозы, Борнео  и  в
Оренбургских степях, представляются ему правдоподобными. Издателю кантовских
лекций  по географии (вышедших  в конце жизни автора  и уже без его участия)
пришлось   особо   оговаривать   аутентичность  подобных   мест   в  тексте,
свидетельствовавших лишь об уровне знаний XVIII столетия.
     К  тому  же  не  они делали погоду.  Кант  создал  впечатляющее по  тем
временам,  обобщенное описание  земной поверхности,  флоры  и фауны, царства
минералов и жизни народов,  населяющих четыре  континента --  Азию,  Африку,
Европу,  Америку.  Кант  открыл механизм  образования  ветров -- пассатов  и
муссонов. Забегая вперед, скажем, что именно географические труды Канта были
учтены в первую очередь при избрании его членом Петербургской академии наук.
     Естественнонаучные  материи  по-прежнему  доминируют  в  духовном  мире
Канта.  Но наряду с  ними  появляется и нечто новое --  интерес к философии.
Первой  собственно  философской   работой  Канта  была  его  габилитационная
диссертация  "Новое  освещение первых принципов  метафизического  познания".
Кант исследует в ней установленный Лейбницем принцип достаточного основания.
Он  проводит различие  между  основанием бытия  предмета  и  основанием  его
познания,  реальным и  логическим основанием.  Реальным основанием  движения
света с определенной скоростью служат свойства эфира. Основание для познания
этого  явления  дали наблюдения  за спутниками Юпитера. Было  замечено,  что
вычисленные  заранее затмения  этих  небесных  тел  наступают позднее  в тех
случаях,  когда Юпитер находится на наиболее удаленном расстоянии  от Земли.
Отсюда сделали вывод, что распространение света протекает во времени, и была
вычислена скорость света. В этих рассуждениях зародыш будущего дуализма: мир
реальных вещей и мир наших знаний нетождественны.
     Принцип  достаточного  основания Кант соотносит с поведением  человека.
Так возникает перед  ним другая проблема,  которая  будет волновать  его  на
протяжении всей  остальной  жизни,  -- проблема свободы. Здесь она также  не
может оставить  автора равнодушным, и это сказывается на манере изложения: в
латинскую  диссертацию,  построенную  по  строгим  канонам  --  определение,
обоснование,  интерпретация,   --  вдруг  вклинивается  свободно  написанный
диалог. Вольфианец Титий спорит с Гаем, последователем философии Крузия.
     Мы  помним,  как  "солдатскому королю"  интерпретировали  вольфианство:
свободы воли нет, а значит, нельзя привлекать к  суду дезертира, он не несет
ответственности  за  свой поступок.  Аргументация  Крузия  против  Вольфа  в
конечном итоге сводилась к тому же, и Кант воспроизводит ее:  если все имеет
определяющее  основание,  нам  нельзя  вменять  в вину  наши проступки,  ибо
единственная   причина  всего  --   бог;   мы   лишь   неуклонно   исполняем
предопределенный жребий. Свобода воли несовместима с детерминизмом.
     Сам Кант считает,  что  идея  определяющего  основания не  противоречит
свободе. Крузианская свобода воли означает случайное  принятие  решения, без
каких-либо твердых мотивов.  Это свобода выпадения игральных костей,  игры в
чет-нечет, свобода выставить вперед левую  или правую  ногу.  Кант  понимает
свободу иначе -- как сознательную детерминацию  поступка,  как приобщение  к
воле  мотивов разума.  Проблема ответственности, вменения предстает при этом
как вопрос о вменяемости, то есть о ясности сознания. В богосотворенном мире
зло существует,  но вина лежит исключительно на человеке. Вольфианец Титий в
кантовском диалоге говорит: "Поступать свободно -- значит поступать согласно
своему  влечению, и притом сознательно". В дальнейшем Кант  придет к выводу,
что на  влечения  полагаться нельзя,  они  могут  завлечь  куда  угодно; все
влечения жестко детерминированы природой, поступать в соответствии с ними --
значит оставаться животным.
     В  целом  он  пока отстаивает лейбницианско-вольфианскую точку  зрения.
Хотя  в некоторых существенных деталях от нее уже начал отходить. Кант опять
ищет компромисс, на этот раз между  метафизикой Лейбница -- Вольфа и физикой
Ньютона.  Его  не  устраивает  лейбницианское  учение   о  предустановленной
гармонии, об изначально заданной, синхронной, хотя и независимой работе двух
субстанций -- тела и  души. Ему ближе ньютонианская идея взаимодействия. Что
касается гармонии бытия и  его общей устремленности к благу, то  Кант пока в
этом не сомневается.
     Между тем у других  сомнения возникают. В 1753 году Берлинская академия
объявила конкурс на лучшее исследование тезиса Александра Попа: "Все благо".
Современники  восприняли  это  как подкоп под Лейбница  и Вольфа.  Пользуясь
покровительством    короля-галломана,   Берлинскую   академию   оккупировали
французы, они принесли с собой дух скептицизма, но  прямо  выступить  против
идей  основателя  академии Лейбница никто не смел. Поэтому объектом  критики
выбрали   английского   поэта,   в   своем  знаменитом  "Опыте  о  человеке"
переложившего на стихи  лейбницевскую  концепцию  о  лучшем из миров. Премию
получил  крузианец  Рейнгардт,  доказывавший возможность  другого, не  менее
совершенного мира, чем существующий.
     Дело  не   ограничилось  официальной  процедурой.   В  печати  началась
полемика. Затем в обсуждение проблемы  вмешалась сама природа.  В конце 1755
года произошло трагическое событие, потрясшее европейские умы, которые давно
уже привыкли к тишине,  покою, благоденствию. Чудовищной  силы землетрясение
обрушилось  на  Лиссабон.  Землетрясения бывали и  раньше, но  на  этот  раз
катастрофа смела цветущий город, столицу европейской державы.
     Очевидцы с  ужасом вспоминали  подробности.  Казалось, что  море  вдруг
закипело; гигантская  волна  двинулась на  порт,  круша корабли, стоявшие  у
причала, выбрасывая их на сушу. Королевский дворец  рухнул и в мгновение ока
оказался под водой. Церкви рассыпались как карточные домики. Земля извергала
пламя. За несколько минут погибли десятки тысяч людей, сотни тысяч оказались
искалеченными и без крова.
     Много лет спустя Гете в "Поэзии и правде" восстановил картину душевного
смятения  тех  дней.  "Может быть,  никогда  еще демон ужаса  так  быстро  и
могущественно не распространял трепет по всей земле. Мальчик, которому много
раз приходилось  слышать все это, был поражен. Бог,  создатель неба и земли,
которого первые объяснения религии изображали ему столь мудрым и многосущим,
оказался  вовсе  не  таким  любящим  отцом,  одинаково погубив  и  правых  и
неправых. Напрасно  молодая  душа  старалась восстановить в себе равновесие,
нарушенное  этими впечатлениями, тем более что мудрецы и ученые писатели  не
могли согласиться между собою, как следует смотреть на это явление".
     Вольтер  откликнулся  на беспримерную  со времени Геркуланума и  Помпеи
трагедию поэмой "О гибели Лиссабона, или Проверка аксиомы: "все благо".
О вы, чей разум лжет: все благо в жизни сей,
Спешите созерцать ужасные руины,
Обломки, горький прах, виденья злой кончины,
Истерзанных детей и женщин без числа,
Под битым мрамором простертые тела;
Сто тысяч бедных жертв, землей своей распятых.
Что спят, погребены в лачугах и палатах 1.
     1 Перевод А. С. Кочеткова.

     Неужели эти бедствия нужны всеблагому богу? Наказание за грехи? Но  чем
Лиссабон  хуже  Лондона  или  Парижа? В  каком  преступлении  повинны  дети,
раздавленные  на материнской груди? Вольтер не может найти ответ и лишь дает
волю  своему  сарказму  по  отношению  к  концепции   фатального  оптимизма.
Окончательно  он с ней разделается в повести "Кандид". В  ряду  беспрерывных
бедствий  героям  повести приходится пережить и  лиссабонскую катастрофу,  и
хотя  во взглядах сторонника  предустановленной гармонии Панглосса изменений
не наступает, читателю все же  ясно, что к чему.  Со временем Кант прочтет и
полюбит "Кандида".
     Но  пока  он  сам  настроен  как  вольтеровский  Панглосс. Лиссабонское
землетрясение  приковало  его  внимание,  но  не  поколебало  убеждений.  Он
опубликовал  по поводу  стихийного бедствия две  статьи  и  брошюру, которая
поступала в продажу листами по мере их готовности -- так велик был интерес к
случившемуся.  Человеческую  трагедию  Кант  рассматривает  как  натуралист.
Приступая к изложению истории  землетрясения, он оговаривается, что понимает
под последней  "не  историю бедствий, которые пришлось  испытать  людям,  не
перечень опустошенных селений  и погребенных  под  их  развалинами  жителей.
Нужно напрячь всю силу воображения, чтобы хоть как-то представить себе ужас,
охвативший  людей,  под  ногами   которых   колеблется   почва,  на  которых
низвергаются здания и потоки подземных вод, их страх и  отчаяние перед лицом
смерти и полной потери имущества. Подобный рассказ мог бы быть  трогательным
и, действуя на сердца, способствовать их очищению. Однако я предоставляю это
более умелым рукам. Я здесь описываю только работу природы".
     Кант подчеркивает  прежде всего, что землетрясения  имеют  естественные
причины.  Он  предлагает своим читателям проделать  опыт: возьмите 25 фунтов
железных опилок, столько же серы, смешайте их с водой и закопайте это месиво
на полтора  фута  в  землю, утрамбовав поверхность.  Через  несколько  часов
поднимется густой пар,  земля начнет  колебаться, а из ее  глубины  вырвется
пламя.  Таким  образом, только  в  геологических  процессах  следует  искать
объяснение стихийного  бедствия, жертвой которого пал Лиссабон.  Кстати,  не
один  Лиссабон,  но  и другие  португальские города, в большей  или  меньшей
степени  пострадавшие от  подземных  толчков и  необычайной  силы  приливной
волны.  Все это  носило характер  не мгновенной расправы с одним городом,  а
длительного природного  процесса. С интервалами в несколько  дней  подземные
толчки  продолжались  в  течение  всего  ноября  и  последующих месяцев,  их
действие отмечалось в различных местах Европы и Африки. И не всюду  они были
губительными,  в  некоторых  местах  даже  благотворными.  Так,   знаменитые
целебные  источники в Теплице,  на  какое-то мгновение иссякнув, затем стали
бить с  удвоенной силой.  И  Кант включает в  свою брошюру  раздел "О пользе
землетрясений".  Его  просветительский  оптимизм   пока  не  поколеблен.  Он
остается на вольфианской позиции, хотя старается смотреть на вещи достаточно
трезво. "Человек так занят собой, что считает себя единственной целью божьих
предначертаний, как будто  они  имели в  виду лишь  его одного, устанавливая
управляющие  миром законы. Мы  знаем, что вся совокупность  природы является
предметом божественной мудрости и ее предначертаний. Мы составляем часть ее,
а хотим быть целым".
     Заканчивалась  брошюра  о  землетрясении следующей тирадой: "Охваченный
благородным порывом монарх, которого нужда людская не может не подвигнуть на
избавление  от бедствий  войны тех, кому и без  того  со всех  сторон грозят
несчастья,  есть  благодетельный  перст  доброй  десницы  господа,   награда
народам,  которую   они  не   могут   не  оценить   по   достоинству".   Для
естественнонаучного трактата несколько необычный конец, не правда ли?
     Он  станет нам понятен, если мы вспомним,  когда  писались  эти строки.
Весна 1756  года. Европейская атмосфера дышит  военной грозой. Не  надо быть
пророком,   чтобы   почувствовать   приближение   катастрофы,   куда   более
кровопролитной, чем  землетрясение  в Португалии.  И  философ  обращается  к
своему королю с призывом проявить благоразумие.
     Но Берлин охвачен  военными  приготовлениями.  В международной политике
произошла  перегруппировка  сил, своего  рода  "дипломатическая  революция".
Традиционные соперники -- Франция и Австрия находят общий язык, их беспокоит
возвышение Пруссии, которая между  тем  заключает  союз с  Англией. Русские,
саксонцы и шведы на стороне противников Пруссии. Соотношение сил не в пользу
Фридриха  II,  но,  окрыленный успехами  в двух предшествовавших схватках  с
Австрией, он первый открывает военные действия.
     Что война  продлится семь лет,  разорит вконец страну  и поставит ее на
грань  катастрофы,  Фридрих  тогда не  предполагал. В августе  1756 года его
войска без труда захватили  Саксонию и вторглись в австрийские земли. Победы
чередовались  с   поражениями.  Блистательным  был  разгром  французов   при
Россбахе,  принесший  Фридриху славу национального героя (французская  армия
считалась непобедимой, перед ней трепетали все немецкие княжества на Рейне).
Россия  вступила в  войну летом 1757 года.  В конце августа прусский  корпус
Левальда  был  разбит  под Гросс-Егерсдорфом.  Однако  фельдмаршал  Апраксин
медлил с дальнейшим продвижением,  а затем  повернул назад,  в Курляндию, на
зимние квартиры. Возможно, что у  него были тайные указания  из  Петербурга,
где  заболела царица Елизавета Петровна, и ждали перемены правительственного
курса.  Елизавета  выздоровела,  Апраксина  убрали,  новому командующему  --
генерал-аншефу графу Фермору был дан приказ наступать немедля. Тем более что
войска противника ушли из Восточной Пруссии оборонять Померанию от шведов.
     Фермор,  стоявший в  Мемеле, двинул армию на Кенигсберг, в том  числе и
кратчайшим  путем  --  по  Куршской косе и льду  залива. 22  января  русские
вступили  в столицу Восточной Пруссии. "Все улицы,  -- рассказывает участник
похода  Андрей  Болотов,  -- окна  и кровли  домов усеяны  были бесчисленным
множеством народа.  Стечение оного было превеликое, ибо все жадничали видеть
наши войска и  самого  командира, а как  присовокуплялся  к  тому  и звон  в
колокола  во всем городе и играние  на всех башнях и  колокольнях в  трубы и
литавры, продолжавшееся во все время шествия, то все сие придавало оному еще
более пышности и великолепия.
     Граф стал в королевском замке  и в самых тех  покоях, где до него стоял
фельдмаршал  Левальд,  и  тут  встречен  был  всеми   членами  правительства
Кенигсбергского,  и  как  дворянством,  так  и  знаменитейшим  духовенством,
купечеством  и   прочими  лучшими  людьми   в  горо