ее  содержание,  но,  ссылаясь  на  Верещагина,  оценивает ее
невысоко.
     Мы  все  же  доверимся  Канту.  После  известной нам общей восторженной
характеристики трактата в черновике  письма  следует  разбор схемы познания,
принадлежащей  Белосельскому.  Сначала  Кант  буквально  повторяет  то,  что
написано в  "Дианиологии".  Но затем  идут уточнения и  отклонения. И  текст
обрывается.  К  какому  выводу  пришел Кант? На чем  он остановился?  Самого
письма в  Полном  собрании сочинений  нет. Может быть,  оно  вообще не  было
отправлено?
     Не  будем  спешить  с  выводами.  Заглянем  снова  в  книгу  Мазона.  В
приложениях   к  ней  опубликованы   интересные   материалы   о   подготовке
несостоявшегося русского издания  "Дианиологии"  ("Умословия"!). Сохранилась
часть  перевода, титульный лист с цензорским разрешением  от  3.1.1795 года,
предисловие  переводчика.  Как  курьез,  Мазон  воспроизвел   включенный   в
предисловие  перевод  письма  Канта  Белосельскому.   Он  полагал,  что  это
мистификация,  дело  рук  какого-нибудь  льстеца из  окружения  князя. Мазон
усомнился в подлинности письма, ибо в архиве князя ему не удалось обнаружить
немецкого оригинала,  и он  "не нашел  его  следов в  Германии".  К  тому же
перевод письма кем-то перечеркнут.
     Скептицизм -- полезная  вещь  для историка,  но только  при  соблюдении
одного правила: любое сомнение поверяй сомнением же, семь раз проверь! Мазон
поспешил  с негативной оценкой  "Дианиологии".  Мазон  плохо  искал  "следы"
письма  Канта  в  Германии.  (Достаточно  было  заглянуть в Полное  собрание
сочинений, чтобы  увидеть  черновик,  начальные  фразы  которого совпадают с
окончательным  вариантом.)  Мазон,  как  я  убедился  впоследствии,  неточно
воспроизвел хранящийся в архиве перевод.
     Под публикацией  Мазона  стоит ссылка на архив Литературного музея. Там
меня  ждало  разочарование:  ничего  подобного  нет  и  никогда не  было.  В
Театральном  музее когда-то хранился фонд княгини Зинаиды Волконской (дочери
А. М. Белосельского), где находятся интересующие меня  материалы. Теперь это
все в ЦГАЛИ -- фонд 172, опись 1, единица хранения 153. Открываю папку, и на
вкладыше,  где  расписываются читатели,  вижу  отметку:  "Для  Мазона".  Это
значит, что  французский  славист сам с текстом не  работал, для  него сняли
машинописную копию, причем сделали  это небрежно -- с пропусками и ошибками,
затрудняющими  понимание  и   без  того  неудобочитаемого  текста.   Есть  в
публикации Мазона многоточие, в  подлиннике на этом  месте  большая  клякса.
Беру лупу и вижу  le bon sens (здравый смысл). Француз здесь не  встал  бы в
тупик.  Перевод письма Канта действительно перечеркнут. Иначе с ним обойтись
было   нельзя:   он   выполнен   ужасно,  некоторые   слова   перевраны   до
неузнаваемости.   Только  немецкий  черновик  позволяет   понять  их  смысл.
Заглядывая  в  черновик,  вспоминая, что мне приходилось встречать в  других
местах  у  Канта, я  выправляю перевод.  В  результате  возникает  следующая
реконструкция, публикуемая здесь впервые.
КАНТ - БЕЛОСЕЛЬСКОМУ
     "Дианиология" -- драгоценный подарок, который Вашему Сиятельству угодно
было  преподнести мне прошлым летом, -- благополучно попала в  мои руки. Два
экземпляра  книги я  передал лицам, способным  оценить  ее  достоинства. Все
истекшее   время   я  думал  о   том,   чтобы  выразить  свою  признательную
благодарность   Вашему  сиятельству,  но   различного   рода  обстоятельства
препятствовали  этому.  К  тому  же  мне  хотелось  кое-что  сказать  о  том
поучительном уроке, который я извлек  для себя, чего я  коснусь лишь в самых
общих чертах.
     Чтобы  изобразить  по  школьным  канонам  Ваше замысловатое  разделение
познавательных способностей и усвоить с пользой  Ваши понятия, я представляю
себе  две  страны  или  области, отдаленные  друг от  друга (наши врожденные
предрасположения,  наша природная  метафизика).  Страна  рассудка в  широком
значении  этого слова  есть  способность  мыслить,  страна  созерцания  есть
простая способность чувствовать, воспринимать.
     Первая из этих  стран состоит из  трех  сфер.  Первая  сфера  --  сфера
рассудка или способности понимать, создавать понятия, объединять созерцания.
Вторая представляет собой сферу суждения или способности применять понятия к
частным  случаям in concrete, то есть приводить  в соответствие  с правилами
рассудка,  и это составляет собственно ум,  le bon  sens. Третья есть  сфера
разума  или  способности выводить  частное из всеобщего,  го есть мыслить по
основоположениям.
     Если эти три  умственные способности первой страны будут употреблены по
аналогии  с  высшим   законодательством  разума,  направленным  на  истинное
завершение человека, и создадут систему, целью которой является мудрость, то
они составят  сферу философии. А если приведут себя  в соответствие с низшей
способностью (простым созерцанием), а именно с самой существенной ее частью,
которая представляет собой творчество и состоит  в воображении (не порабощая
себя при этом законами, а отдаваясь стремлению  черпать  из самих себя,  как
это имеет место в  изящных искусствах), то они составят особую сферу  гения,
что равнозначно слову "дар", "творец".
     Таким образом, я могу обнаружить пять сфер.
     Если,   наконец,   воображение   уничтожает  себя  произвольным   своим
действием, оно вырождается  в обычное помрачение или расстройство ума; когда
оно  не  повинуется больше разуму, да  еще  силится поработить  его, человек
выпадает из сословия (сферы) человечества, низвергаясь в сферу безрассудства
или безумия.
     Прошу Ваше Сиятельство проявить снисходительность к этим незрелым  моим
мыслям.  Они приведены  здесь  в  подтверждение того,  что  я размышлял  над
содержанием Вашего глубокомысленного сочинения.
     Остаюсь и проч.".
     Сопоставляя окончательный вариант письма с первоначальным наброском, мы
видим, что философ несколько умерил  пыл своих похвал.  В  текст  письма  не
попал тот панегирик Белосельскому,  который мы цитировали выше.  Но разговор
идет  на  равных.  И  надо  признать: без  помощи  Канта  оценить  подлинные
достоинства  "Дианиологии"  трудно,  может  быть,  невозможно.  Пример  тому
Верещагин и Мазон.
     Но значение письма Канта не  только в этом. Перед нами предельно сжатая
итоговая характеристика философского учения Канта, начертанная рукой автора.
Суть  дела нам  уже  знакома.  Рассудок, способность суждения, разум  -- три
способности  мышления,  три  кита,  на  которых  держится   мир   философии,
приведенный  в  систему. Рассудок -- основа  науки,  он  формирует  понятия.
Способность   суждения   пользуется  ими   в   конкретных  случаях  жизни  и
деятельности. Первоначально  Кант  понимал  способность  суждения  предельно
узко,  но  затем  она  превратилась  у  него  в  центральное звено  системы,
порождающее  искусство  и   культуру.  Разум   --   контрольная   инстанция,
направляющая рассудок,  ограждающая его от ошибок, это сфера нравственности,
практического осуществления философских принципов.
     Трехчленная структура философии не изобретение Канта. Истина, красота и
добро --  триада, восходящая к Сократу. Кант лишь всесторонне исследовал эти
понятия  --  и  в их разобщенности, и в их  противоречивой связи. Кантовским
трем  "Критикам"  соответствует идея Маркса  о трех  видах освоения  мира --
теоретическом,  практическом  и  практически-духовном. Ни  один  из  них  не
"снимает" другого.  Они  рядоположены,  как  в системе Канта.  Примат  -- за
практикой.
     Между Кантом и Марксом  -- Фихте,  Шеллинг, Гегель. Корифеи диалектики,
фундамент которой  заложил Кант.  Но  Канту  принадлежит не  только "нулевой
цикл". Есть  нити, непосредственно протянувшиеся  от родоначальника немецкой
классической   философии  к   современной   науке.   Такова   идея   синтеза
чувственности  и   рассудка  на  основе  продуктивного  воображения   --   в
гносеологии. Таково  акцентирование  высокой роли  долга --  в этике.  Таков
анализ  красоты --  в  эстетике. Таков  проект  вечного  мира  --  в  теории
международных отношений.
     Пафос философии  Канта --  творчество. На нем замыкаются  все  духовные
потенции   человека.  Но  обратите  внимание,  как  обеспокоен  Кант,  чтобы
творческое воображение  не выпрыгнуло за  пределы  реального и разумного. Ум
человеческий, здравый  смысл  должен стоять  на  страже. После  Канта  будут
предприняты  попытки  дискредитировать  понятие  здравого  смысла.  (Русские
переводчики  Гегеля   придумают  даже  уничижительный   вариант  термина  --
"обыденное сознание".)  Для  Канта  здравый  смысл --  гарант  безопасности,
ориентир  не  хуже веры. А вся  философия  представляет  собой  своеобразную
поправку  науки  к здравому смыслу  и одновременно коррекцию здравым смыслом
научных достижений.

     * * *
     Теперь  нам  пора  вернуться к мнимому поединку Достоевского  с Кантом.
Голосовкер уверяет,  что  "Достоевский против Канта". Он ошибается, он  явно
спутал Канта  с кем-то другим. Может  быть, с Гегелем, о котором Достоевский
всегда  судил  строго.  "Гегель,  немецкий  клоп,  хотел  все  примирить  на
философии",  --  Достоевского возмущала мысль обрести  истину  в  какой-либо
отвлеченной  системе   знаний.  Гегелевскому  афоризму  "все  действительное
разумно", концепции разума в истории он противопоставил не менее решительный
тезис:  "Все  можно  сказать о  всемирной  истории, все,  что  только самому
расстроенному  воображению  в  голову может  прийти.  Одного  только  нельзя
сказать  --  что  благоразумно.   На  первом  слове   поперхнетесь".  Гегель
предоставил  мировому  духу   (который  вселяется  в  великих  людей)  право
"растоптать  иной  невинный цветок".  В  романе  "Преступление и  наказание"
показано, что из этого может приключиться.
     С Кантом иное  дело. Конечно, если  бы на глаза Достоевского  попали бы
его   "докритические"   рассуждения  о   фатальном   оптимизме,   Канту   не
поздоровилось  бы.  Вспомним  "бунт"  против бога  Ивана Карамазова, который
рассказывает  о восьмилетнем  мальчике, затравленном  собаками. "Иной шутник
скажет,  пожалуй, что все  равно дитя вырастет и успеет нагрешить, но вот же
он не вырос, его восьмилетнего затравили собаками". Молодой Кант, мы помним,
выступал в роли такого "шутника".
     Но Достоевский скорее всего этого не знал. Он в лучшем случае  прочитал
"Критику чистого разума".  А идеи зрелого Канта  к нему приходили, как давно
уже подмечено, обходным путем через Шиллера, которым он восхищался.
     В наши  дни  об  этом написал  Н. Вильмонт  в  работе,  которая  так  и
называется "Достоевский и Шиллер". Есть там кое-что и о Канте и прежде всего
справедливое   несогласие  с  выкладками   Голосовкера.  Если  отвлечься  от
характеристики  философии Канта как "мещански-эклектической" и рассуждений о
каком-то "глубоко антигуманистическом убеждении Достоевского", если простить
литературоведу неадекватное воспроизведение некоторых философских идей, то в
целом работа  Вильмонта  заслуживает  одобрения, так как доказательно вводит
русского  писателя  в  круг  идей  немецкого гуманизма.  Удивляет,  впрочем,
конечный вывод -- решительное отрицание (на мой взгляд, непреложного) факта,
"что Кант и Достоевский -- единомышленники".
     В  чем я вижу единство  мышления Канта и Достоевского?  Они сходились в
главном  --  в  концепции свободной личности.  Взгляды  Канта нам  известны:
свобода есть следование  долгу, а формула долга -- счастье других. Послушаем
теперь  Достоевского:  "Разве  в безличности  спасение?  Напротив, напротив,
говорю  я, не  только  не надо  быть  безличностью,  но  именно  надо  стать
личностью, даже в гораздо высочайшей  степени, чем  та, которая определилась
на  Западе.  Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное  и  никем не
принужденное  самопожертвование  всего себя  в  пользу всех  есть, по-моему,
признак   высочайшего  развития   личности,   высочайшего   ее   могущества,
высочайшего самообладания, высочайшей  свободы собственной воли. Добровольно
положить собственный живот за всех, пойти за всех на крест, на костер, можно
только  сделать  при   самом  сильном  развитии  личности.  Сильно  развитая
личность,  вполне уверенная в  своем праве быть личностью, уже не имеющая за
себя никакого страха, ничего  и не может сделать другого из  своей личности,
то есть никакого более употребления, как отдать ее  всю всем, чтоб  и другие
были точно такими же самоправными и счастливыми личностями".
     У Достоевского, как  подметил  Н.  Бердяев, было "исступленное  чувство
личности". Писатель не  штудировал параграфы кантовских  "Критик", однако не
только  "обходным",  а  и прямым путем приходило к нему главное у Канта. Они
пили из  одного  источника,  имя  которому  Новый  завет.  Они  сходились  в
понимании христианской этики.
     Христианство неоднородно. Достоевский (как  и Кант) отверг католический
вариант,  увидев   в  нем  лжеслужение   богу.  Кант  стоял  в  оппозиции  к
ортодоксальному   протестантизму,  официальное   православие   относилось  с
недоверием к Достоевскому. Они сходились в своей неортодоксии.
     Религия Христа и для Канта и  для  Достоевского  -- воплощение  высшего
нравственного идеала личности.  Об  этом  говорится на  страницах  этических
работ Канта. Философский шедевр Достоевского "Легенда о Великом инквизиторе"
трактует ту же проблему, добавляя к ней новые штрихи, неведомые Канту.
     Сюжет восходит к средневековью. Если бы Христос  сошел снова на  землю,
говорили  противники Ватикана,  католики  предали  бы  и  распяли его.  Иван
Карамазов  фантазирует на эту тему: XVI век. Севилья. Накануне в присутствии
короля и  придворных  при стечении  народа сожгли разом сотню  еретиков.  Он
появляется тихо, незаметно, но толпа сразу узнает его.
     Узнает и  Великий инквизитор, кардинал  -- палач и теоретик палачества.
Приказывает арестовать,  а  затем  в темнице держит перед ним  обвинительную
речь-исповедь.  Он  обвиняет пришельца в  том,  что, возвестив  свободу, тот
сделал  людей  несчастными,  ибо  ничего  и  никогда  не  было для  человека
невыносимее свободы.
     Инквизитор напоминает Христу,  как в пустыне искушал его дьявол: обрати
камни в  хлебы.  Поступи  он  так, побежало  бы  за  ним  человечество,  как
благодарное и послушное стадо.  "Но ты  не захотел лишить человека свободы и
отверг предложение, ибо какая же  это  свобода, рассудил ты, если послушание
куплено  хлебами...  Знаешь ли  ты,  что  пройдут века и человечество устами
своей премудрости и науки провозгласит, что преступления нет, и, стало быть,
нет и греха, а есть лишь только голодные. "Накорми, тогда и спрашивай  с нас
добродетели!" -- вот что напишут на  знамени, которое воздвигнут против тебя
и которым разрушится храм твой... Ты  обещал им хлеб  небесный, но, повторяю
опять,  может  ли он сравниться в глазах слабого,  вечно  порочного и  вечно
неблагодарного людского племени с земным?"
     За  хлебом  небесным  пойдут  тысячи  и  десятки  тысяч. А  как  быть с
миллионами  и  десятками  миллионов,  которые  не в силах пренебречь  хлебом
земным  для небесного?  Палач уверяет (а может  быть, и искренне верит), что
ему дороги слабые. Пусть  они порочны и бунтовщики,  но под конец именно они
станут послушными. "Они будут дивиться на  нас и будут считать нас  за богов
за то,  что, став во  главе их, мы согласились выносить свободу и  над  ними
господствовать  --  так  ужасно  под конец им  станет быть свободными! Но мы
скажем, что послушны тебе и господствуем во имя твое. Мы  обманем опять, ибо
тебя уже не пустим к себе. В обмане этом и будет заключаться наше страдание,
ибо мы должны будем лгать".
     Для  Достоевского,  как и  для Канта, ложь  --  тяжелейший  грех. Лгать
нельзя, даже  "из  человеколюбия". В  первую очередь -- самому себе. Ложь --
мать всех пороков.  Ложь рождает страх. Если вы задумались над вопросом, что
делать, то для начала не лгите!
     Великий инквизитор упрекает Христа за  то, что он не ответил на вековую
тоску  человечества  по  объекту  поклонения.  "Нет  заботы  беспрерывнее  и
мучительнее для человека, как, оставшись свободным,  сыскать поскорее  того,
пред  кем преклониться. Но  человек  ищет  преклониться пред  тем,  что  уже
бесспорно,  столь  бесспорно,  чтобы все люди разом согласились  на всеобщее
пред  ним преклонение.  Ибо  забота этих  жалких созданий не  в  том  только
состоит,  чтобы сыскать то, пред чем мне  или другому преклониться, но чтобы
сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились  пред ним, и чтобы
непременно все вместе.  Вот  эта  потребность  общности преклонения  и  есть
главнейшее мучение  каждого человека единолично и как целого  человечества с
начала веков. Из-за всеобщего преклонения  они истребляли друг  друга мечом.
Они созидали богов  и взывали  друг к другу: "Бросьте ваших богов и  придите
поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!" И так будет до скончания
мира, даже  и тогда, когда  исчезнут  в  мире и  боги: все равно падут  пред
идолами..."
     Нет  у человека  заботы мучительнее, повторяет  Христу  инквизитор, чем
найти того, кому бы поскорее передать  свою свободу. "Но овладевает свободой
людей лишь тот, кто успокоит их совесть.  С  хлебом тебе давалось бесспорное
знамя: дашь хлеб, и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но
если в то же время кто-нибудь  овладеет его совестью помимо тебя -- о, тогда
он даже бросит хлеб твой и пойдет за тем, кто  обольстит его совесть... Есть
три силы, единственные три силы на земле,  могущие навеки победить и пленить
совесть этих слабосильных бунтовщиков для их счастья, -- эти три силы: чудо,
тайна, авторитет".
     Христос отверг  все эти три искушения дьявола.  Он отказался  сотворить
чудо -- превратить в хлеб камни пустыни, овладеть тайной -- броситься вниз с
кровли  храма, чтобы ангелы подхватили его  и  понесли, отказался от высшего
авторитета   --  власти  над   царствами  земными.   Вера   не  нуждается  в
доказательствах, так толкует эту  евангельскую притчу  Достоевский. "В  вере
никакие  доказательства  не  помогают",  --  подсказывает  Ивану  Карамазову
"черт", его  больная  совесть.  "Доказать тут  нельзя ничего,  -- настаивает
старец  Зосима,  но  добавляет,  -- а  убедиться можно... Опытом  деятельной
любви.  Постарайтесь любить ваших близких  деятельно и  неустанно.  По  мере
того, как будете преуспевать в любви,  будете убеждаться и в бытии бога, и в
бессмертии души вашей".
     Ход рассуждений знаком нам и по "Критике чистого разума", и по трактату
"Религия  в пределах  только разума". Кант  отверг логические доказательства
бытия  бога, отверг  традиционные  устои веры  -- чудо,  тайну и  благодать,
исходящие  от  высшего  авторитета.  К  осознанию   любви  как   нравственно
формирующего  фактора  Кант пришел на последнем отрезке  своего философского
пути.  Достоевский -- где-то  в начале. На Семеновском ли  плацу  в ожидании
расстрела,  когда  жить  "оставалось не  более  минуты"?  Кант в  результате
пережитой им нравственной революции научился уважать людей,  Достоевский  --
любить их.  Не только всех скопом,  все человечество,  но и отдельных людей,
тех, что рядом. Последнее, как ни странно, особенно трудно.
     "Я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем  больше
я люблю человечество вообще,  тем меньше я люблю людей в  частности, то есть
порознь,  как  отдельных  лиц.  В  мечтах  я  нередко,  говорит,  доходил до
страстных  помыслов  о  служении человечеству  и, быть может,  действительно
пошел бы на крест  за людей, если  бы это вдруг как-нибудь потребовалось,  а
между тем я и двух  дней не в состоянии прожить ни с  кем в одной комнате, о
чем знаю из опыта. Чуть  он близко от меня, и вот уже его личность давит мое
самолюбие и стесняет мою свободу.  В одни сутки я могу даже лучшего человека