де.  Все   приносили  ему
поздравления  и,  подвергаясь  покровительству  императрицы,  просили его  о
наблюдении хорошей дисциплины, что от него им и обещано".
     В  составе Российской империи появилась новая административная единица.
24  января Кенигсберг  присягал  на  верность императрице. Пастор  зачитывал
немецкий  текст,  присутствовавшие  повторяли  его,  затем скрепляли  клятву
собственноручной  подписью.  Вместе  с  преподавателями университета  принес
присягу  и  доцент  Кант.  Как  все, он обязался  "быть  верным  и  покорным
всесветлейшей  и  великодержавнейшей   императрице  всех  россиян  Елизавете
Петровне  etc.,   etc.  и  ее  величества  высокому  престолонаследнику  его
императорскому  высочеству великому  князю Петру  Федоровичу,  с  внутренним
удовольствием  поддерживать  их  высокие  интересы,  не только  своевременно
сообщать обо всем, что  направлено  против  них, но и всеми  способами этому
препятствовать".
     Прусский  одноглавый  орел  уступил  место  на  городских  воротах  и в
учреждениях   русскому  двуглавому.  В  богатых  домах  появились   портреты
Елизаветы Петровны. В церквах служили благодарственные молебны.
     Войны  в  XVIII   веке  почти  не  затрагивали  населения;  религиозный
фанатизм, ожесточавший  кровопролитие  в предшествующую  эпоху,  улетучился,
тотальное истребление как способ добиться  победы еще не народилось.  В ходе
боевых действий  случались,  конечно, убийства, насилия, пожары, грабежи, но
на это смотрели как на стихийное  бедствие. Кровавую тяжбу  вели венценосцы,
сражались их армии.  Администрация, передав  город противнику, оставалась на
своих  местах,   завоеватель  ограничивался  контрибуцией,  и   жизнь  текла
по-прежнему.  При  перемене  военного  счастья,  когда  возвращался  прежний
хозяин,  за  сотрудничество  с  неприятелем,  как  правило,  не  наказывали.
Недовольство   Фридриха   своими   подданными,  присягнувшими   на  верность
Елизавете,  выразилось только  в том, что  после войны он  никогда  более не
появлялся в Кенигсберге.
     В  феврале  из  Петербурга  пришел указ императрицы, подтверждавший все
существовавшие  ранее  "привилегии, вольности, преимущества  и права" города
Кенигсберга;   гарантировалась   свобода   вероисповедания,    передвижения,
торговли, неприкосновенность имущества и т.  д.  и т.  п. Специальный раздел
указа был  посвящен Кенигсбергскому университету, бюджет его  оставлялся без
изменения,  как  и  доходы   преподавателей,   объявлялась   полная  свобода
прохождения учебных курсов. "Студентам дозволяется при академии оставаться и
науки  свои при  оной  оканчивать;  также и все прочее  остается  на прежнем
основании".
     Губернатором  Восточной  Пруссии  был  назначен  генерал  Фермор.   Вот
свидетельство  о пребывании русских в Кенигсберге  из  немецкого  источника:
"Фермор   пресекал   все  нарушения   установленного   порядка,   грабителей
расстреливал. Регулярно посещал он  вместе  со своими офицерами -- среди них
было много  прибалтов -- университет, официальные церемонии в актовом зале и
лекции Канта, который тогда был приват-доцентом. Кант частным образом  читал
для   русских   офицеров  лекции   по  математике,   фортификации,  военному
строительству  и  пиротехнике.  Русская  императрица  хотела показать себя с
лучшей  стороны,  поэтому  управление было поручено гуманным и  справедливым
офицерам.  Фермор  ввел новые для  здешних нравов  порядки  --  устраивались
праздничные  обеды с деликатесами русско-французской кухни, балы, маскарады,
в которых и молодой Кант принимал деятельное участие. Кенигсберг  пробудился
от провинциализма" 1.
     1   Эти  строки   заимствованы  из  книги   "Красный  граф",
автобиографии  Александра  Стенбок--Фермора, изданной в ГДР. Автор -- прямой
потомок  русского, полководца.  Наследник крупнейшего в  Прибалтике  имения,
подаренного  Фермору Елизаветой, он  оказался в  период гражданской  войны в
рядах белогвардейского корпуса  фон дер Гольца. В последующие годы, лишенный
средств  к существованию, он стал сначала шахтером, потом левым журналистом,
а после второй мировой войны видным общественным деятелем.

     К  сожалению,  пишет  не  очевидец,  и опирается  он  лишь  на семейные
предания рода  Ферморов, не во всем достоверные. Дело в том, что граф пробыл
в Кенигсберге недолго. Вместе с войсками он ушел в Померанию, куда перенесся
театр военных  действий. Летом  1758  года произошло кровопролитное сражение
под Цорндорфом  близ Кюстрина.  Русские выстояли под натиском Фридриха II, а
год  спустя  наголову разбили его под Кунерсдорфом. Осенью 1760 года русские
заняли  (правда, ненадолго)  Берлин. Король метался  в  кольце  противников,
которое должно  было вот-вот задушить его.  Но союзники медлили, интриговали
друг против друга, и катастрофа не наступала.
     Между тем Кенигсберг вел  мирную  жизнь. Завоеванный край находился  по
сравнению с центральными губерниями России на  льготном положении. Здесь  не
проводили рекрутских  наборов,  а сумма  расходов на  содержание армии  была
сравнительно небольшой. Первое время объявлялись тревоги; однажды среди зимы
прошел слух, что приближается  армия Фридриха, приказано было  обложить  все
дома  "пехкранцами"  --  горючим  материалом,  чтобы  сжечь  город в  случае
отступления; несколько дней горожане ходили понурив голову, но и эта тревога
оказалась ложной. Когда  же боевые действия перенеслись на Одер, а  зимовать
русская  армия уходила  за  Вислу,  то Восточная Пруссия оказалась  в  таком
глубоком тылу, что и думать забыла о бедствиях войны.
     Из Петербурга прибыл новый губернатор  -- барон Николай Андреевич Корф,
недалекий и неуравновешенный  вельможа,  сделавший  карьеру только благодаря
связям  при  дворе. Все  казенные дела он  передоверил  подчиненным,  а  сам
проводил время в увеселениях. Человек он был сказочно богатый и привык  жить
на широкую ногу.  Званые обеды, балы, маскарады следовали  один за другим. И
каждый  раз  с  огромным  множеством  приглашенных  из русского  офицерства,
местной   знати   и    даже    высокопоставленных    пленных,   с    бешеной
расточительностью,   приводившей  в  трепет   бережливых  кенигсбергцев.  Из
вражеского  Берлина   пригласили   актерскую   труппу.   Маскарады   сначала
устраивались только для гостей губернатора в его покоях, а затем в опере для
всех желающих.
     "Со  всех  сторон,  -- повествует А.  Болотов, --  выписываемы  были  и
съезжались к нам наилучшие музыканты и для всякого почти бала привозимы были
новые  музыканты и танцы.  Коротко,  все новое  и лучшее надлежало видимо  и
слышано  быть у нас, и  можно безошибочно  сказать,  что жители прусские  не
видывали с самого начала  своего  королевства никогда таких  еще в столичном
городе своем пышностей, забав и  увеселений, какие тогда видели  и  вряд  ли
когда-нибудь и впредь увидят.  Ибо и  самые  прусские короли едва  ли  могут
когда-нибудь  так весело, пышно и великолепно жить, как жил тогда наш Корф".
На   балах   у   губернатора    блистала   графиня   Шарлотта    Кайзерлинг,
покровительствовавшая Канту. Корф был от нее без ума.
     Вместе с губернатором из Петербурга прибыл и штат губернской канцелярии
-- два секретаря,  протоколист, канцеляристы,  подканцеляристы  и  копиисты.
Собирались долго, но  упустили важную деталь: не взяли с собой  переводчика;
чиновничья братия ни слова не  знала  по-немецки, а  местные жители, как  на
грех,  не  понимали   по-русски.  Плохо  знал  официальный  язык  империи  и
губернатор  Корф  --  прибалтийский  немец. Толмача  пришлось  искать  среди
военных.  Так  пехотный   офицер  подпоручик  Андрей  Болотов  (воспоминания
которого   представляют   собой   не  только  исторический  источник,  но  и
замечательный  литературный  памятник  эпохи) оказался прикомандированным  к
губернскому  ведомству.  Долгое  время он  был  единственным  (из  тех,  кто
фактически вершил делами), знавшим  оба  языка. Через его руки проходили все
жалобы, прошения и прочие бумаги. Не иначе как ему пришлось вникать и в суть
прошения магистра Иммануила Канта.
     Университет не  прерывал  занятий. Кант продолжал читать свои  курсы, к
обычным прибавились занятия с русскими офицерами. Кант действительно читал и
фортификацию и  пиротехнику. Среди  его слушателей могли  оказаться Григорий
Орлов,   будущий  екатерининский   вельможа,   раненный   под  Цорндорфом  и
находившийся в Кенигсберге  на  излечении, и  Александр  Васильевич Суворов,
тогда подполковник, навещавший в прусской столице своего отца генерала В. И.
Суворова, который сменил Корфа на губернаторском посту; друг Канта Шеффнер в
своих воспоминаниях пишет, что был знаком с будущим русским генералиссимусом
как раз в те годы.
     В  декабре  1758 года умер профессор философии Кипке. На освободившееся
место объявилось пять претендентов.  Среди них был и Кант, выставивший  свою
кандидатуру  по  настоянию  давнего благожелателя  -- пастора  Шульца,  ныне
профессора   богословия   и   ректора  университета.   Из  пяти   кандидатов
академический  сенат  отобрал   двух  --  Бука  и  Канта;  представление  на
высочайшее имя отправили 14 декабря 1758 года. В тот же  день  Кант от  себя
лично  направил императрице Елизавете Петровне прошение, которое мы приведем
полностью:
"Всесветлейшая, великодержавнейшая императрица,
самодержица всех россиян, всемилостивейшая императрица и великая жена!
     С кончиной блаженной памяти доктора и профессора Кипке освободился пост
ординарного  профессора логики и метафизики Кенигсбергской академии, который
он  занимал.  Эти  науки   всегда  были   предпочтительным   предметом  моих
исследований.
     С тех пор как я стал доцентом университета, я читал каждое полугодие по
этим  наукам  приватные  лекции.  Я  защитил   публично  по  этим  наукам  2
диссертации, кроме того,  4  статьи  в  Кенигсбергских  ученых  записках,  3
программы и 3  других  философских  трактата дают некоторое представление  о
моих занятиях.
     Лестная  надежда, что  я  доказал  свою  пригодность  к  академическому
служению этим  наукам,  но более всего  всемилостивейшее расположение Вашего
Импер.   Величества   оказывать    наукам   высочайшее   покровительство   и
благосклонное попечительство побуждают  меня  верноподданнейше  просить Ваше
Имп. Величество соблаговолить милостиво  определить  меня на вакантный  пост
ординарного профессора, уповая на то, что академический сенат  в рассуждении
наличия   у   меня  необходимых   к   сему   способностей   сопроводит   мою
верноподданнейшую   просьбу   благоприятными   свидетельствами.  Умолкаю   в
глубочайшем уничижении,
     Вашего Импер. Величества верноподданнейший раб Иммануил Кант Кенигсберг
14 декабря 1758 г."
     Текст  прошения  был впервые  опубликован в  1893 году Дерптским  (ныне
Тартуским) университетом по копии, неизвестно кем и когда снятой. Публикатор
русского  перевода  Юрий Бартенев  (журнал  "Русский  архив".  1896,  No  7)
задавался вопросом, где находится подлинник  прошения и кто докладывал о нем
Елизавете Петровне. Автор настоящих строк отправился в архивы. К  сожалению,
розыски  ничего не  дали. Ни в Архиве внешней политики  России, где хранятся
реляции,  поступавшие из  Кенигсберга,  и царские  указы,  направлявшиеся  в
Прусское королевство, ни в Центральном архиве древних актов, где собраны все
сохранившиеся  материалы  Кенигсбергской  канцелярии,  нет  следов  прошения
Канта. (Есть прошение  профессора  И. Г. Бока  об освобождении его от уплаты
контрибуции;  Бок занимал в университете кафедру  поэзии, русские  войска он
встретил одой в честь Елизаветы Петровны,  стихи  переслали  императрице, ей
понравились,  и  повелено  было  из  казны  выдать  автору  500  ефимков,  а
Петербургской  академии   наук   принять  его   "себе  в  сочлены";  платить
контрибуцию   русскому  академику,   разумеется,  не  пришлось.)  Вопрос   о
профессорской  вакансии  решался,  по-видимому,   не   в   Петербурге,  а  в
Кенигсберге.
     Решен он был не  в пользу Канта. Оплачиваемое  место профессора получил
Бук, который был старше и  по возрасту, и по преподавательскому стажу. Может
быть, сыграло  определенную роль и другое обстоятельство. Упомянутый  Андрей
Болотов,   занимавший  ответственное  положение   в  губернской  канцелярии,
проявлял  живой  интерес к философии. Вольфианство  внушало ему  отвращение,
казалось  рассадником  цинизма,  вольнодумства  и  безбожия.  (В Вольтере  и
Гельвеции Болотов видел "извергов и развратителей человеческого рода".) Одно
время, начитавшись  вольфианских сочинений,  он сам  усомнился  в истинности
догматов откровения  и  испытывал  мучительные  угрызения совести.  Случайно
купленная за грош  проповедь Крузия спасла положение.  "Была она не  столько
богословская,  сколько  философическая,  и великий  муж сей умел так  хорошо
изобразить в ней великую важность  удостоверения себя в истине  откровения и
ужасную опасность сомневающихся в том, что меня подрало ажно с головы до ног
при читании  сего  периода, и  слова его и убеждения толико воздействовали в
моем уме и сердце,  что я чувствовал тогда, что с меня власно как превеликая
гора свалилась  и что вся волнующаяся во  мне кровь пришла при  конце оной в
наиприятнейшее  успокоение. Я  обрадовался неведано  как и сам  себе возопил
тогда: когда  уже сей  великий и  по всем отношениям наивеличайшего уважения
достойный муж с таким жаром вступается за  истину откровения, и так премудро
и убедительно говорит о пользе  удостоверения себя в истине оного, то как же
можно  более  мне в  том сомневаться,  мне  в  тысячу  раз  меньше  его  все
сведущему!  Нет, нет! продолжал я, с  сего времени  да не будет  сего  более
никогда,  и я  не премину последовать всем его  предлагаемым  в ней советам.
Словом, как она, так и  самая особливость сего случая так меня поразила, что
я, пав на  колена, и со слезами на  глазах благодарил Всевышнее Существо  за
оказанную  мне всем  тем,  почти очевидно, милость и  прося Его о дальнейшем
себя  просвещении; с  того  самого часа,  при испрошаемой его  себе  помощи,
положил приступить к тому, что г.  Крузий  от  всех слушателей  и  читателей
своих  требовал, а  именно, чтоб прочесть наперед все то, что писано  было в
свете в защищение истины откровенного закона божьего".
     Кант  был  явным  антикрузианцем.  Что  касается   религии,   то   даже
благоволившее   к  нему  университетское   начальство  не  было   уверено  в
ортодоксальной  чистоте его убеждений.  "Живете  ли вы по-прежнему  в страхе
божьем?"  --  спросил Канта ректор Шульц  и,  только  получив утвердительный
ответ, предложил ему добиваться профессуры.
     В записках Болотова, подробно  освещающих Кенигсбергскую жизнь тех лет,
имя  Канта не  упоминается. Зато неоднократно  речь идет о его противнике по
университету крузианце Веймане, лекции которого с увлечением слушал Болотов,
укрепляясь  еще сильнее в антипатиях к вольфианству.  Болотов учил  наизусть
тексты  Крузия  и  переводил их  на  русский язык. Умиленный  Вейман  считал
Болотова  своим  лучшим  учеником.  Возможно,  что  новоявленный   крузианец
предпочел передать  кафедру философии математику Буку, равнодушному к острым
мировоззренческим вопросам, чем вольфианцу Канту.
     В октябре 1759 года Вейман проходил габилитацию. К защите он представил
диссертацию "О мире не самом лучшем". Признать наш мир лучшим, утверждал он,
значит  ограничить  свободу  божественной  воли.  Кант  отказался  выступить
оппонентом,  а  на следующий  день  после защиты  вышла  его  брошюра  "Опыт
некоторых рассуждений об оптимизме"  --  проспект лекций  на зимний семестр.
Брошюра  содержала  полемику  с Крузием  и  его  последователем  Рейнгардом,
получившим  премию   на   конкурсе  Берлинской  академии.  Имя   Веймана  не
упоминалось,  но  он принял брошюру на  свой  счет и выпустил "Ответ на опыт
некоторых рассуждений об оптимизме".
     Кант полемику не продолжил, он полагал, что в его проспекте лекций идея
совершенства нашего мира  обоснована  безукоризненно. На  первый  взгляд она
содержит  противоречие:  как к любому числу можно  прибавить единицу, так  к
любой   сумме  реальностей  можно  присовокупить  новую   реальность,  новое
совершенство.  Кант  не  согласен:  реальность  не  количественное  понятие;
наибольшее число действительно невозможно, а наибольшая реальность не только
возможна, но и действительна, она пребывает в боге. "Именно потому,  что  из
всех возможных миров, которые бог знал, он избрал только один этот мир, надо
полагать, что он считал его наилучшим, и так как его выбор никогда не бывает
ошибочным, то, значит, это так и есть в действительности".
     Много  лет спустя Кант  назовет  свое  состояние  в  магистерские  годы
"догматическим сном". Он запретит пользоваться своими ранними трудами, а что
касается  трактата  об  оптимизме,  то  даже  выскажет пожелание, чтобы  все
сохранившиеся  его экземпляры  были уничтожены. Действительно, вдумайтесь  в
следующую  тираду: "Избранный наилучшим  из всех существ быть незначительным
звеном в самом совершенном из всех возможных замыслов, я, сам по себе ничего
не  стоящий  и  существующий   лишь   ради   целого,  тем  более  ценю  свое
существование, что был предназначен занять некоторое место в самом лучшем из
замыслов творения... Целое есть наилучшее, все хорошо ради  целого".  Трудно
сказать, чего здесь больше, -- примитивной церковной догматики  или плоского
просветительского догматизма. "Я,  сам  по себе  ничего  не стоящий..."  Как
контрастирует  эта  уничижительная декларация  с будущим кантовским  девизом
"Человек есть цель сама по себе".
     Все благо.  Все к лучшему.  Но вот во цвете лет умирает юноша. Не может
ли  мать  покойного  возроптать  против  бессердечия всевышнего? Кант  пишет
матери  письмо,  которое  затем  публикует в  виде брошюры.  "Мысли магистра
Иммануила Канта, преподавателя  мировой мудрости в Кенигсбургской  академии,
по поводу безвременной кончины  высокородного господина Иоганна Фридриха фон
Функа..."
     Пути  провидения,  уверяет  Кант,  везде  и  всегда  мудры  и  достойны
преклонения.  Преждевременная  смерть  тех, на  кого  мы  возлагали надежды,
повергает нас в  ужас, а между  тем как часто это бывает величайшей милостью
неба! Не заключалось ли несчастье многих людей в том, что смерть приходила к
ним  слишком поздно?  По Канту получается,  что близким господина  фон Функа
надо не горевать,  а радоваться его кончине.  "Соблазны,  уже надвигавшиеся,
чтобы  сломить еще не вполне  окрепшую добродетель,  горести и  превратности
судьбы, которыми грозило грядущее,  --  всего этого  избежал сей счастливец,
ранней смертью унесенный от нас в благословенный час".
     Таковы плоды  вольфианского  Просвещения.  Скоро  они  покажутся  Канту
горькими. Начнется пробуждение от "догматического сна".

Глава вторая
     НАУКА, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НУЖНАЯ ЧЕЛОВЕКУ
     Какую философию ты выбираешь, зависит от того, что ты за человек,
Фихте
     В  1762  году Семилетняя война  пошла  на  убыль. В  тот  момент, когда
Пруссия  находилась на  грани краха, когда Фридрих считал, что все потеряно,
намеревался отречься от престола и носил с собой  яд, из  Петербурга  пришло
спасительное сообщение о смерти Елизаветы Петровны. Русским императором стал
ее племянник Петр III -- полунемец, женатый на немецкой принцессе, сторонник
и  поклонник прусского короля. Последствия  сказались сразу же. Россия вышла
из  войны,  заключила союз  с  Пруссией  и  повернула  оружие  против  своих
союзников. Фридрих, который был готов идти на любые территориальные уступки,
расстаться,  в частности, с  Восточной  Пруссией, нежданно-негаданно получил
назад  все потерянные  земли.  В русской  гвардии ввели  прусские  мундиры и
прусскую муштру. Русскую армию стали готовить к войне за прусские интересы.
     К  этому  времени  в  Кенигсберге  уже   не  было   ни  легкомысленного