ени. Кант сравнивал "все  возрастающую склонность к экзальтации"
с  эпидемией  инфлюэнцы.  Век  Просвещения  не   просвещенный  век.  Беда  в
полуобразованности.  Читают  много, а  знают и понимают мало. И  с легкостью
необычайной  судят  обо  всем  на свете.  Визионер  требует указать  причину
"животного  магнетизма" 1, ученый, естественно, воздерживается от
ответа,  и  тут начинается  игра  фантазии. "Против такого  безобразия  есть
только одно средство: надо  намагнитить  самого  магнитезера и держать его в
таком расслабленном  состоянии столько,  сколько  ему и  другим  легковерным
понравится,  а  полиции  следует, дабы  не было ущерба  нравственности, идти
единственно  возможным  путем  науки, проверяя  показания  чувств  о внешнем
объекте   при  помощи  эксперимента  и  наблюдения.  Какие-либо  специальные
опровержения здесь противоречат достоинству разума и излишни,  против  таких
бредней  более  действенным  средством  служит  презрительное молчание,  ибо
подобные  происшествия в  мире  морали живут недолго,  уступая  место  новым
глупостям".
     1 Так называли в XVIII веке гипноз.

     Четверть века назад Кант высмеял духовидца Сведенборга, теперь речь шла
о графе Калиостро. Итальянский авантюрист Иосиф Бальзамо,  присвоивший титул
графа и  имя  Калиостро,  исколесил почти всю Европу, дурача  великосветских
простаков, выдавая себя за алхимика, мага, ясновидца и всюду вымогая деньги.
В  80-х  годах он  появился в  Митаве, проследовал в  Петербург, а  затем  в
Варшаву. Екатерина  II  самолично  сочинила  о  нем две  комедии. В немецкой
прессе  появились  разоблачения.  Ученик  Канта  Боровский  написал   против
Калиостро книгу. Он обратился  к  учителю с просьбой высказать свое мнение о
визионерстве  и  экзальтации.  Кант  ответил  письмом,  предназначенным  для
печати. Боровский опубликовал его в качестве приложения к своей работе.
     Но от  Канта давно уже ждали другого  -- собственной книги, посвященной
религии. Святоши упрекали его в неверии, ученики доказывали ортодоксальность
критической  философии.  Кант  понимал,  что  рано или  поздно  ему придется
высказаться.  Прежде чем  он закончил свой трактат,  ему  пришлось прочитать
произведение,  которое  вышло  из-под  чужого  пера,  пытавшегося,   правда,
воспроизводить  его  мысли.  Произведение  называлось "Опыт  критики  любого
откровения". Его автором был Фихте.
     О  зачинателе  немецкого  классического  идеализма надо сказать  особо.
Иоганн Готлиб Фихте  родился в 1762 году (как и Кант, в семье ремесленника).
Мальчик обладал феноменальной памятью, и в девять лет он мог повторить слово
в слово услышанную в церкви проповедь. И еще одна черта характера проявилась
уже в ранние годы  -- бескомпромиссная одержимость, вера  в  свое призвание.
Впоследствии он скажет  о себе:  "Я  --  жрец истины,  я  поступил  к ней на
службу, я обязался сделать для нее все -- дерзать и страдать".
     Юность  прошла   в  материальных  лишениях.  После  университета  Фихте
скитался  по  частным домам, обучая детей  состоятельных  родителей.  Он уже
достиг  28  лет,  когда  один студент обратился  к нему с просьбой  помочь в
изучении Канта. О  последнем  у Фихте  было смутное  представление. Он  знал
лишь, что никто не может его понять. Фихте засел за "Критики"  и вдруг узрел
в них истину. Теперь он горел одним желанием: скорей познакомиться с  Кантом
и под его руководством завершить свое образование.
     В  Кенигсберг  Фихте  попал  летом  1791  года.  Как  только  позволили
обстоятельства, направился к философу.  Ожидания были слишком велики,  чтобы
оправдаться.  Фихте  встретил  усталый  старик, погруженный  в  свои  мысли,
равнодушный к  гостю,  не замечавший  его  энтузиазма. Лекциями Канта  Фихте
также остался недоволен,  близости  с учителем не  возникало.  Тогда молодой
человек предпринял решительный  шаг.  Он более  месяца не  ходил на занятия,
лихорадочно  работал,  затем обратился  к  Канту  с  письмом: "Я  приехал  в
Кенигсберг, чтобы ближе познакомиться с человеком, которого чтит вся Европа,
но  которого  во  всей  Европе  лишь  немногие  любят  так,  как  я.  Я  уже
представился Вам. Потом я понял, что это  была  дерзость  -- претендовать на
знакомство с таким  человеком, не предъявив никаких полномочий. Я должен был
иметь  рекомендательные письма.  Но я признаю лишь те,  что  пишу себе  сам.
Таковое и прилагаю". К письму Фихте приложил  объемистый трактат, написанный
за тридцать  пять дней напряженной работы  и  только что им законченный,  --
"Опыт критики любого откровения".
     Восторженными письмами Канта удивить было нельзя. Незадолго до этого он
получил  куда более  экстравагантное:  "Великий  Кант, к  тебе  взываю я как
верующий к богу: спаси, утешь иль возвести кончину". Писала из Австрии некая
Мария  фон  Херберт,  пережившая несчастную  любовь  и державшаяся за  жизнь
только  чтением этических  произведений Канта;  философ передал  письмо  для
ответа пастору Боровскому. (Потом,  правда, написал и сам  -- обстоятельное,
ободряющее письмо.)
     Но  рукопись Фихте  привлекла его  внимание. Тем более что  речь  шла о
предмете,  над которым он сам работал. Перелистав  несколько  страниц,  Кант
понял, что имеет  дело  с  незаурядным человеком. Фихте был приглашен, снова
появился на Принцессинштрассе и снова  ушел разочарованным. Хотя его приняли
с душевной теплотой, разговор не получился. Фихте засыпал хозяина вопросами,
но тот отослал его к "Критике чистого  разума" и... придворному проповеднику
Шульцу. Третий визит к учителю удовлетворил наконец ученика. "Только теперь,
-- записал он в  дневнике,  -- я познал в нем черты, достойные того великого
духа, которым полны его произведения". На этот раз Фихте был зван к обеду. А
за  трапезой,  как  мы знаем, Кант  раскрывался полностью,  блистал  умом  и
остроумием.
     Тем временем  прозелит попал в затруднительное материальное  положение.
Деньги  кончались,  а  надежд  на заработок  в Кенигсберге  не  было.  Фихте
предпринял  новый  решительный  шаг.  Он  опять написал  Канту письмо  --  с
просьбой о помощи. "У меня осталось только 2 дуката, да и они не принадлежат
мне, так как я должен  оплатить  квартиру и т. д. Я не знаю других средств к
спасению, если  не  найдется кто-нибудь, кто бы мне,  незнакомцу,  не ссудил
денег на обратную дорогу до того времени, когда я смогу их вернуть, т. е. до
пасхи  будущего года  под  залог  моей чести.  Я не знаю никого,  кроме Вас,
добродетельный муж, кому  бы я мог предложить этот залог без  опасения  быть
поднятым на  смех". Далее на нескольких страницах Фихте  повествовал о своих
переживаниях,  связанных с  неприятной для  него  просьбой.  В заключение он
писал: "Скорее  по своему  темпераменту и  в  силу приобретенного  опыта,  а
отнюдь не из принципа я безразличен к тому, что не  находится в моей власти.
Не в первый раз  попадаю я в  положение, из которого не  вижу выхода, но это
было  бы впервые, если  бы я  его не нашел. Любопытство к тому, что же будет
дальше, --  вот, главным образом, что я чувствую в  таких  случаях. Я просто
использую те средства, которые  мне представляются  лучшими, и  спокойно жду
результата. В данном случае дело обстоит для меня проще, так как я отдаю его
в руки доброго и мудрого человека. Но в одном отношении я отсылаю это письмо
с  небывалым дотоле  трепетом в сердце. Ваше решение может быть каким угодно
-- все равно я лишаюсь чего-то в том радостном чувстве, которое питаю к Вам.
Если оно будет положительным, то я смогу,  конечно,  восстановить утерянное,
если же оно будет отрицательным, то, как мне кажется, -- никогда".
     Решение   Канта   было   диалектическим   --   ни   положительным,   ни
отрицательным.  Кант  никогда  не  подавал милостыню  на  улице,  но  охотно
передавал  своему  пастору  значительные суммы  на помощь  бедным.  Когда  в
безденежье  оказался  его  ученик  Плессинг   (вынужденный  спешно  покинуть
Кенигсберг из опасения  предстать перед судом по поводу  уплаты  алиментов),
Кант, не раздумывая, выложил за  него 30 талеров.  (Плессинг  вернул  ему их
через  девять лет, прибавив,  как тогда полагалось, пять процентов за каждый
год.) Фихте  не получил  от  Канта  ни гроша,  но  получил  нечто большее --
учительское  место в  богатой семье  и, главное, "путевку  в  жизнь" большой
философии. Кант  предложил  издать  "Опыт критики любого  откровения", нашел
издателя и добился немедленной выплаты гонорара.
     Книга  привлекла внимание. Она вышла  анонимно,  и  хотя при  вдумчивом
чтении  можно  было обнаружить и смысловое  и стилистическое  отличие ее  от
кантовских работ, молва  приписала  авторство Кенигсбергскому  философу:  от
него  давно ждали  трактата  но  философии  религии.  Возможно, что издатель
выпустил книгу (вопреки  желанию  Фихте)  без  указания  автора, рассчитывая
именно на  то,  что  ее припишут Канту.  Маленькая хитрость принесла большой
барыш.  Канту  пришлось  выступить  в печати  с  заявлением и назвать  новое
литературное имя. Фихте стал известен.
     При  печатании  "Опыта  критики  любого откровения" возникли  цензурные
трудности, новые времена давали о себе знать. Фихте, однако, повезло: цензор
сменился,  и  книга  увидела  свет.  Кант же  при публикации своего  труда о
религии  столкнулся с более серьезными препятствиями.  Первая часть трактата
под  названием  "Об   изначально  злом  в  человеческой   природе"  получила
цензорское  разрешение  в  самом  начале  1792  года  и  была  напечатана  в
"Берлинском ежемесячнике"  Бистера. Но  затем  последовал новый  королевский
указ  об усилении контроля за прессой. У всех на глазах, говорилось в указе,
печальный  пример великой  страны, где  чрезмерное  свободомыслие  привело к
крушению государственных устоев.
     Речь шла о Франции,  переживавшей великую революцию. Французский король
был   пленником   народа   и  ждал   суда.   Влияние   духовенства   падало,
дехристианизаторы закрывали  приходы  и  громили  церкви.  Страхи  прусского
короля  и его приспешников, опасавшихся  любой крамолы в собственной стране,
можно было понять.
     Бистер, получив из Кенигсберга вторую статью Канта -- "О борьбе доброго
принципа со злым за господство над человеком", предлагал действовать в обход
прусской  цензуры (такая  возможность  была).  Но  Кант не хотел скандала по
мелкому  поводу и поэтому настаивал  на  соблюдении буквы закона.  Статья не
прошла.  Тот  же  цензор,  что  пропустил  первую  статью,  задержал вторую.
Апелляция к королю не увенчалась успехом.
     У Канта уже  был готов весь  трактат, все его четыре части. Теперь игра
стоила свеч,  философ  мог  пойти на  риск скандала.  Обмануть  бдительность
цензуры не составляло  труда. Дело  в том, что за университетами  оставалось
право  выдавать разрешения на публикацию научной литературы. Кант представил
рукопись   богословскому  факультету   "Альбертины"  и  получил  ответ,  что
поскольку его трактат  носит философский характер,  то рассмотрению подлежит
на соответствующем факультете. Тогда он  отправил "Религию в пределах только
разума" в либеральную Иену, где  декан философского факультета без колебаний
поставил визу. Весной  1793  года  книга была напечатана, не вызвав никакого
переполоха.
     Взамен непошедшей статьи Кант послал в  "Берлинский ежемесячник" другую
--  "О  поговорке "Может  быть, это  и верно  в  теории, но  не годится  для
практики".  Речь  шла  о  морали и  праве.  Последнее  все более  привлекало
внимание Канта, именно  здесь он искал теперь ответ на вопрос  о том, на что
же все-таки следует надеяться человеку. Прусские правовые порядки не внушали
оптимизма,  но  Кант рассуждал в общей  форме. Он осуждал деспотизм.  Нельзя
принудить меня  быть  счастливым так, как того  хочет другой. Каждый  вправе
искать своего счастья на том пути, который ему самому представляется хорошим
(если только он  этим не нанесет ущерба свободе других стремиться к подобной
цели). Правление отеческое,  при котором подданные, как  несовершеннолетние,
не в  состоянии  различить,  что  для них  полезно, а что вредно (за них это
решает  глава государства),  --  такое правление есть  величайший деспотизм.
Правление   должно   быть  не  отеческим,   а   отечественным,  объединяющим
правоспособных граждан.
     Затем последовала  статья  "Нечто  о влиянии Луны на  погоду".  И здесь
содержалась ироническая шпилька власть предержащим.  С наукой, говорил Кант,
дело обстоит  как с катехизисом. Чем старше мы становимся, тем  меньше  мы в
нем понимаем, нас следовало бы снова послать в школу, если бы только нашелся
человек, о котором мы могли бы подумать,  что он понимает что-либо лучше нас
самих.
     Статья была  написана в  апреле 1794  года,  накануне  семидесятилетия.
Юбилейных  торжеств  не  было --  Кант радовался  уже  тому,  что о  нем  не
вспоминают. Со  дня на день он ждал какой-нибудь  крутой меры правительства.
"Жизнь  коротка, особенно  то, что  остается  после прожитых  70  лет, но  я
надеюсь: найдется на Земле уголок, где можно будет беззаботно закончить свои
дни.  Если Вы сообщите  мне что-нибудь,  что не является тайной, но  в  наши
места может прийти не сразу и в искаженном виде, буду рад". Просьба обращена
к  Бистеру,  издателю "Берлинскою ежемесячника".  Посылая ему  новую  статью
"Конец всего сущего",  Кант просит  опубликовать  ее,  "прежде чем  наступит
конец  Вашей и моей  писательской деятельности". Оба уже давно находятся под
угрозой.  И тем  не  менее  один  пишет,  а  другой печатает статью, которая
представляет собой  шедевр  философской  иронии. И это была последняя капля,
переполнившая чашу терпения властей.
     Что могло  вызвать  высочайшее  неудовольствие в  статье  "Конец  всего
сущего"? Кант непочтительно обходился с  Библией. Он иронизировал над  идеей
Страшного суда и другими догматами воры. "Если конец сущего представить себе
как конец  света в той  форме, как он существует ныне,  а именно, что звезды
упадут с  неба, рухнет небосвод (или рассыплется,  как  листы  книги), и все
сгорит, и будет создано новое небо и новая  земля как обитель блаженных и ад
для грешников, то такой  судный день, конечно, не может стать последним, ибо
за ним  последуют другие  дни.  Сама  идея  конца  всего  сущего  ведет свое
происхождение от размышлений не о физической,  а о моральной стороне  дела".
Речь, следовательно,  может  идти о конечной цели  человеческого бытия. Если
последняя оказывается недостижимой, то в глазах обывателя "сотворенное бытие
теряет смысл, как спектакль без развязки и замысла".
     По ироническому мнению Канта, конец  всего сущего  может  быть троякого
рода:   1)   естественный,  соответствующий  моральным   целям  божественной
мудрости, 2) сверхъестественный -- под воздействием причин, нашему пониманию
недоступных,  3)  противоестественный,  который "мы вызовем сами  вследствие
неправильного  понимания  конечной  цели".  Говоря  о  последнем, Кант  явно
намекал  на противоестественный характер  тех  насильственных  мер, которыми
министерство Вельнера пыталось укрепить положение религии. Что же делать для
укрепления веры? Лучше всего, по мнению Канта, не вмешиваться в естественное
течение дел.
     "Я слишком хорошо осознаю свою  неспособность внести  какое-либо новое,
счастливое  предложение и хочу лишь дать совет, для  чего, конечно, не нужна
большая  изобретательность, --  оставить  все в том  состоянии,  которое уже
сложилось и  на протяжении почти  поколения  сносно  проявило  себя в  своих
последствиях. Естественно,  это не  может быть  мнением  мужей  великого или
предприимчивого духа, но да будет мне позволено скромно обратить внимание не
на то, что они хотели совершить, а на то, что им придется преступить,  чтобы
не  действовать  вопреки   своим  (пусть  даже  самым  лучшим)  намерениям".
Кантовская  ирония  окрашивается в  меланхолические тона. Статью  читать  "и
грустно, и смешно", признавался автор.
     Есть  в статье  определенная, и  притом довольно  дерзкая перекличка  с
французским  свободомыслием.   В  свое  время  Вольтер  иронизировал:  среди
заповедей  Моисея не забыты указания  насчет устройства отхожих мест. Кант в
духе  Вольтера пародирует библейскую легенду о появлении  человека на земле,
излагая  ее  в  терминах  ассенизации. Земной  мир,  пишет он, сравнивают "с
клоакой, куда спускаются нечистоты  из  других миров.  Эта весьма остроумная
мысль  пришла в  голову одному персидскому острослову, который поместил рай,
местопребывание первых людей, на небо. Там было много деревьев,  отягощенных
роскошными  плодами,  остатки  которых  после  еды  незаметно  испарялись из
организма. Исключение составляло одно дерево, соблазнительные плоды которого
оставляли  иного  рода  выделения.  Поскольку  наши  прародители  дали  себя
соблазнить  и,  вопреки  запрету,  вкусили  от  этих  плодов,  то,  чтобы не
запачкать небо, пришлось воспользоваться советом  одного из ангелов, который
показал  на  Землю и  сказал: "Вон отхожее место  для всей Вселенной". Он их
свел туда по нужде и,  оставив  там, вознесся на небо. Так появился на Земле
человеческий род..." Гнев начальства можно было понять.
     Поползли слухи о готовящейся  над  Кантом расправе.  Говорили, что  ему
предложено будет либо отречься от своих взглядов, либо покинуть университет.
Именно так  расправились  с коллегой Канта  профессором Хассе, обвиненным  в
свободомыслии. Хассе уступил, покаялся, теперь над ним  всячески измывались.
Вопрос об отставке Канта казался предрешенным.
     Из далекого Брауншвейга пришло письмо от Кампе,  с которым Кант в  свое
время переписывался. Бывший педагог "Филантропина" не  сомневался в том, что
философ  никогда не откажется от своих yбеждений, и предлагал  поддержку. "В
этом случае Вы можете рассматривать себя в качестве хозяина  всего того, чем
я  располагаю. Вы  обрадуете меня и  моих близких, если  поселитесь  в  моем
довольно  просторном доме, который с этого момента  станет Вашим, и  займете
место Главы моей семьи".
     Глубоко тронутый Кант отвечал Кампе, что слухи ложны. "Комендант нашего
города не предъявлял  мне никаких требований опровергнуть  свои взгляды". Но
Камне  прав  в  оценке  той  позиции,  которую он,  Кант,  займет, если  ему
предъявят подобные требования;  впрочем, такое вряд ли произойдет, ибо он не
нарушал никаких  законов. А если  все же случится, то у  него есть средства,
необходимые для  того, чтобы прожить остаток дней своих, не прибегая к чужой
помощи, с каким благородством ее ни хотели бы ему оказать.
     В  июле 1794  года русская Академия наук избрала  его своим членом.  На
заседании  28  июля  был   утвержден   список  из   14  иностранных  ученых.
Рекомендовал  Канта географ И. И. Георги, превозносивший  не только "Критику
чистого разума", но и  "Физическую географию", тогда еще не опубликованную и
известную лишь как лекционный курс.
     ...В  России Канта знала не только  академия. В Москву идеи критической
философии  занес  геттингенец  Людвиг  Мельман, преподававший  в 90-х  годах
сначала в университетской гимназии, а потом и в самом университете.  В  1791
году  "Московский  журнал" напечатал  "Письма  русского путешественника"  Н.
Карамзина, где рассказывалось о его визите к знаменитому философу.
     В Петербурге  в  том же году вышел философский роман "Фауст, его жизнь,
деяния  и низвержение в ад". С  шедевром  Гете его  роднил не только  сюжет,
заимствованный  из  средневековой  легенды, но и  кантианский взгляд на дела
человеческие.  В  эпилоге  книги содержалось ироническое пожелание  немецким
профессорам "победить своего величайшего противника  всесокрушающего  Канта,
чтобы с их кафедры  вечно могла греметь метафизическая бессмыслица". Автором
анонимно  изданной  книги  был  в  прошлом вождь  "Бури  и натиска"  Фридрих
Максимилиан Клингер,  ныне  офицер русской армии Федор Иванович  Клингер (он
умер совсем  обрусевшим в чине  генерал-лейтенанта).