губернатора Корфа, ни сменившего его сурового  администратора Суворова. Убыл
на  родину и  поручик  Андрей  Болотов,  подарив на прощание своему  учителю
философии  магистру  Вейману  тулуп  из  овчины. 8  июля  последний  русский
губернатор  Восточной   Пруссии  Воейков  издал  прокламацию,  освобождавшую
население от присяги царю. С городских ворот и административных зданий сняли
русские гербы и снова водрузили прусские.
     Начались  новые  молебствия  и  торжества.  И  вдруг стало  известно  о
дворцовом перевороте в  Петербурге:  на  престоле императрица Екатерина  II.
Воейков  снова  принял на себя губернаторские  полномочия, снова появились в
Кенигсберге и русские гербы и русские часовые.
     Екатерина II (урожденная  Софья Августа,  принцесса Цербстдорнбургская)
была дочерью прусского генерала. Немецкие симпатии боролись в ней с желанием
утвердиться  на  русском  престоле.   В  результате  возникло  компромиссное
решение: союз  с  Фридрихом расторгнуть,  но завоеванное вернуть.  В августе
Восточную  Пруссию  окончательно  передали  пруссакам:  фельдмаршал  Левальд
вернулся в Кенигсбергский замок. (Фридрих отблагодарил Екатерину избранием в
Берлинскую  академию  наук, где  она  стала  первой  женщиной  и  оставалась
единственной вплоть до конца следующего столетия.)
     1762 год был переломным и  для героя нашей книги. Принято  считать, что
важнейшую  роль  в новых исканиях  Канта,  которые  в  дальнейшем привели  к
созданию критической философии, сыграло  знакомство  с  творчеством Жан-Жака
Руссо. В конце лета в руки Канта попал роман "Эмиль". Книга, сожженная рукой
палача  и  в  католической  Франции, я в кальвинистской  Швейцарии, так  его
захватила,  что  он  несколько  дней  не  выходил на свою  обычную прогулку,
проводя время за чтением. На стене кабинета появилось единственное украшение
-- портрет женевского гражданина.
     Руссо стал для  Канта, по его признанию, "вторым Ньютоном".  Если через
призму   ньютоновских   уравнений   Кенигсбергский   философ   смотрел    на
беспредельный  звездный  мир,  то  парадоксы  Руссо помогли ему заглянуть  в
тайники человеческой души. По словам Канта, Ньютон впервые  увидел порядок и
правильность там,  где до него находили лишь беспорядочное  многообразие,  а
Руссо открыл в людском  многообразии единую  природу  человека. Книгам Руссо
Кант был обязан прежде всего освобождением от ряда предрассудков кабинетного
ученого, своеобразной демократизацией мышления.  "Я испытываю огромную жажду
познания...  Было  время,  когда  я думал, что все это  может сделать  честь
человечеству, и я презирал чернь, ничего  не знающую.  Руссо  исправил меня.
Указанное  ослепляющее превосходство исчезает:  я учусь уважать людей".  Это
была  не  просто  перемена  воззрений,  это  было  нравственное  обновление,
революция в жизненных установках.
     Руссо  стал известен  благодаря своему трактату "Рассуждение о науках и
искусствах",  получившему  премию   на  конкурсе  Дижонской  академии  наук.
Конкурсная  тема  была сформулирована следующим образом:  "Способствовало ли
возрождение   наук  и  искусств  улучшению  нравов".   Речь  шла   об  эпохе
Возрождения,  но Руссо,  воспользовавшись двусмысленностью термина, поставил
вопрос о прогрессе вообще и его противоречиях. Вот его вывод: "Прогресс наук
и  искусств,  ничего  не прибавив  к  нашему  истинному благополучию, только
испортил нравы".
     Руссо ярче и раньше других  выразил нарождающееся умонастроение  эпохи,
начинавшей пересматривать постулаты раннего Просвещения -- веру  во всесилье
рассудочного мышления и благоразумие монархов.
     Семилетняя  война  кое-чему научила.  Но  в  Германии  потребуется  еще
десятилетие, прежде  чем движение "Бури  и натиска" откроет новую страницу в
духовной жизни страны. Пока только отдельные, наиболее чуткие умы  фиксируют
кризисную ситуацию.
     На  глазах  Канта  произошла удивительная духовная  метаморфоза. В 1756
году  он познакомился с Иоганном Георгом  Гаманом,  уроженцем Кенигсберга  и
воспитанником  здешнего  университета.  Гаман  проезжал тогда  через  родной
город, направляясь в Лондон в качестве представителя  рижской торговой фирмы
"Беренс". Гаман  был  увлечен  коммерцией, он  хотел  изучать  экономику,  в
Англии, полагал он, можно  преуспеть и в том и  в другом. В Лондоне, однако,
возникли иные интересы; любознательный,  впечатлительный,  легко поддающийся
влияниям,  Гаман  ведет рассеянную  жизнь  и быстро остается без средств.  К
денежным  трудностям   присоединяется  болезнь.  В   поисках  выхода   Гаман
обращается  к Библии и  находит  в ней утраченную жизненную опору.  Домой он
возвращается преображенным. Беренс готов простить ему понесенные  убытки, он
прибегает к помощи Канта, пытаясь вернуть  своего друга  в лоно Просвещения.
Безуспешно;  на  уме  у Гамана совсем  другое:  с  фанатизмом  прозелита  он
погружен  в  Священное  писание,  читает его в подлиннике, учит греческий  и
арабский.  Впрочем,  не забывает и о современной литературе  --  английской,
французской, родной немецкой. И вскоре сам начинает писать.
     Магистр Кант, "маленький магистр"  (так  называет его Гаман) -- человек
иных интересов, иного склада  ума и характера, но достаточно широкого, чтобы
увидеть   в  Гамане  незаурядную   личность.  Их  знакомство  крепнет.  Дело
происходит  в 1759 году. От Гамана, проживающего  в том же  городе, приходит
письмо на многих страницах --  ответ на призывы друзей одуматься.  Это явная
проба  пера,  набросок  литературного  произведения.  Действительно,  вскоре
выходит из  печати тоненькая книжица "Сократические достопримечательности" с
посвящением "никому и двум". "Никто" -- это читающая публика, "двое" -- Кант
и Беренс.  Не  упоминая  имен, Гаман  дает выразительные  характеристики. Об
одном  из  них он  говорит,  что  тот хотел  бы уподобиться Ньютону и  стать
вардейном (так назывался контролер за качеством монеты) философии. Да только
в  денежном  обращении  Германии  куда   больше  порядка,  чем  в  учебниках
метафизики. Мудрецы еще не изобрели эталон, с помощью которого можно было бы
определить  наличие истины в их идеях, как измеряют  содержание  благородных
металлов в разменной монете. Все это явно по адресу Канта.
     Гаман пишет в тяжелой манере, перегруженной намеками и недомолвками. Он
говорит не столько об афинском мудреце, сколько о себе самом, своих духовных
исканиях.  В  письме  к  Канту  Гаман  называл  его  Сократом,  Беренса   --
Алкивиадом,   а   себя   --  гением  Сократа,   его  интуицией.  Теперь,   в
"Сократических  достопримечательностях",  Кант  и  Беренс  как  бы  софисты,
носители  казуистической  учености,  а сам он  христианский  Сократ. Подобно
своему великому предшественнику,  который встал  в оппозицию  к просвещенным
афинянам,  Гаман  отрекается  от  просветительских  постулатов.  "Мы  мыслим
слишком абстрактно" -- вот главная беда. Наша логика запрещает противоречие,
между  тем именно в нем  истина.  Запрет противоречия --  это  "отцеубийство
мысли".  Дельфийский оракул назвал мудрейшим Сократа, который признался, что
он ничего не знает. Кто из них лгал -- Сократ или оракул? Оба были правы.
     Главное  для  Гамана  --  самопознание;  здесь, по  его  мнению,  разум
бессилен,  знания  --  помеха;  помочь  может  только  вера,  основанная  на
внутреннем  чувстве. Под его  пером  Сократ превращается  в  иррационалиста,
провозвестника  христианства: афинский философ хотел вывести своих сограждан
из лабиринта ученой  софистики  к  истине, которая лежит  в "сокровенном", в
поклонении "тайному богу". Таким видит Гаман и  свой жребий.  Канта подобная
перспектива --  сменить  один лабиринт  на другой -- воодушевить не могла. В
этом духе он высказался Гаману, в результате их отношения стали натянутыми.
     И все же аргументы  "северного  мага" заставляли задуматься.  Не мог не
размышлять Кант  и  над новой книгой  Гамана "Крестовые походы филолога"  --
сборником,  центральное  место  в  котором  принадлежит  эссе  с   несколько
необычным названием "Эстетика  в  орехе". Необычным было  прежде всего  само
слово "эстетика". Его  ввел  незадолго  до  этого  Александр Баумгартен  для
обозначения  учения  о  красоте,  которое  для него было равнозначно  теории
чувственного познания.  Баумгартен, последователь Лейбница и  Вольфа, считал
эстетическое, сферу  чувств низшей  ступенью  познания.  Гаман на первой  же
странице  своего  эссе  категорически  утверждает  противоположное   --  все
богатство человеческого  познания состоит в чувственных образах, выше образа
ничего нет. Образ целостен, а "разрозненное -- порочно".
     "Великолепная максима, -- говорил впоследствии по поводу этого афоризма
Гете,  -- но руководствоваться  ею  нелегко. К  жизни  и  к  искусству  она,
конечно, применима, но при обращении к слову, не относящемуся к поэзии, вряд
ли пригодна, ибо  слово должно освободиться,  обособиться,  чтобы что-нибудь
говорить и значить. Человек,  желающий утверждать то или  иное положение,  в
тот миг волей-неволей односторонен; нельзя что-либо утверждать, не расчленив
и не разрознив". Кант  мог бы сказать примерно то же самое. И все же критика
абстрактного мышления,  вольфианского культа  односторонней  систематики  не
могла не привлечь его внимания.
     Вольфианцев Гаман обвиняет в схоластике, в отрыве от жизни, от природы.
"Ваша убийственно лживая философия убрала с своего пути природу... Вы хотите
господствовать над природой, между тем вы связываете себя по рукам и ногам".
Мнящие себя господами  оказываются  на  самом  деле  рабами. Когда  подобная
инвектива, обращенная  уже  не  к  одной  из  философских  школ,  а  ко всей
современной цивилизации, придет с другого конца Европы, она не оставит Канта
равнодушным. Гаман подготовил Канта к принятию Руссо.
     Руссоистом Кант  не стал; из своих  занятий географией он вынес слишком
хорошие  знания  о  жизни отсталых народов, чтобы ее идеализировать.  "Метод
Руссо -- синтетический, и исходит он из естественного человека; мой метод --
аналитический, и исхожу я из человека  цивилизованного... Естественным путем
мы не можем быть  святыми... Аркадская пастушеская жизнь и излюбленная у нас
придворная  жизнь  -- обе  одинаково  пошлы и неестественны.  Ведь  истинное
удовольствие  не может иметь место там, где  его  превращают в занятие". Эти
выдержки  из  черновых  набросков  60-х  годов свидетельствуют о  достаточно
критическом отношении Канта к своему любимцу.
     Помимо  Руссо,  Кант впоследствии  называл  еще  Давида  Юма в качестве
мыслителя,   который   помог  ему  пробудиться   от   "догматического  сна".
Энтузиаст-француз  и   скептик-англичанин,   опять   две   противоположности
сливаются воедино в противоречивой натуре  Канта. Руссо "исправил" Канта как
человека  и моралиста, Юм  повлиял на его  теоретико-познавательные  поиски,
толкнул к пересмотру метафизических догм.
     В  преддверии зимнего семестра 1762  года Кант, как  и раньше, выпустил
брошюру    --    приглашение   к   лекциям.   В    предыдущих   трактовались
естественнонаучные  проблемы.  На   этот  раз  для  рассмотрения   был  взят
философский  сюжет.  Брошюра  называлась  "Ложное  мудрствование  в  четырех
фигурах силлогизма"  и  содержала  первую,  еще  робкую,  но  многообещающую
попытку  критики  формальной  логики,  служившей  опорой вольфианству.  Кант
называет формальную логику  "колоссом на  глиняных ногах"; он не льстит себя
надеждой ниспровергнуть этот колосс, хотя и замахивается на него.
     К логике Кант  предъявляет  требование  проследить образование понятий.
Последние  возникают  из  суждений  А  в чем заключается таинственная  сила,
делающая возможными суждения?  Ответ  Канта --  суждения  возможны благодаря
способности  превращать чувственные  представления  в предмет  мысли.  Ответ
знаменателен: он свидетельствует о первом, пока еще очень смутном стремлении
Канта  создать  новую теорию  познания. До  этого  он  разделял вольфианское
преклонение перед  дедукцией,  был  убежден, что возможности выведения одних
понятий  из  других безграничны  (хотя его  собственные исследования природы
опирались на экспериментальные данные). Теперь он задумывается над  тем, как
в философию ввести опытное знание.
     Этой  заботой  пронизана  и  другая,  написанная  в  конце   1762  года
(опубликованная два года спустя), работа "Исследование очевидности принципов
естественной теологии и морали". Возникла она в связи с конкурсом Берлинской
академии наук. Задача конкурса  состояла в том, чтобы выяснить, содержат  ли
философские  истины,   в  частности   основоположения  теологии  и   морали,
возможность столь  же очевидного  доказательства,  каким  обладают  истины в
геометрии; если же  такой возможности не существует, то какова природа  этих
основоположении, какова  степень их  достоверности  и обладает  ли последняя
полнотой убедительности.
     В конкурсе приглашались принять участие ученые всех стран (кроме членов
Берлинской  академии,  которые выступали  в роли  жюри).  Премия  -- золотая
памятная медаль ценой в 50 дукатов. Чисто и разборчиво переписанную рукопись
надлежало  прислать  непременному  секретарю  академии  профессору  Форма не
позднее  31 декабря 1762 года.  Авторов просили имени своего не указывать, а
сообщить его в запечатанном конверте, начертав  на  нем,  как и на рукописи,
какое-нибудь изречение.
     Казалось,  что тема специально придумана  для Канта,  начинавшего  свое
пробуждение  от  "догматического  сна" в объятиях  вольфианской  метафизики.
Сопоставляя   философию   с   математикой,  Кант  говорит   о   качественном
многообразии  объектов  первой  по  сравнению  с объектами второй.  Сравните
понятие триллиона  с понятием  свободы. Отношение  триллиона к  единице ясно
каждому, но  свести свободу к составляющим ее  единицам, то  есть  простым и
известным  понятиям, пока  еще никому не  удавалось.  Многие люди,  конечно,
считают философию  более легкой  наукой, чем высшая математика,  однако  эти
люди  именуют философией все то, что содержится  в книгах с таким названием.
Между тем подлинная философия  еще  не написана.  Философия  должна  усвоить
метод,  который Ньютон  ввел в естествознание  и  который  принес  там столь
плодотворные  результаты. Надлежит,  опираясь  на достоверные  данные опыта,
отыскать всеобщие законы.
     Как  быть,  однако, с  богословием? Каким  опытом  можно доказать бытие
бога?  Опыт,  на  который  должна  опираться философия,  --  это  не  только
показания  чувств,  но  и  "внутренний   опыт",   непосредственно  очевидное
сознание. Благодаря последнему становится весьма достоверным познание бога.
     Конкурсная  работа требовала  ответа и на  вопрос  об  основоположениях
морали.  Здесь,  по  мнению Канта, еще  не  достигнута  необходимая  степень
очевидности, дела обстоят хуже, чем с теологией. Хотя в принципе достоверное
обоснование нравственности  вполне возможно. И Кант  высказывает важное  для
его дальнейшего философского развития соображение: нельзя смешивать истину и
благо, знание и моральное чувство.
     Мимоходом,  в нескольких строках  конкурсной работы  была высказана еще
одна  примечательная мысль  -- о  роли  неосознанных представлений. Проблема
подсознания  встала  перед наукой  в  XVII  веке.  Локк  отверг  возможность
существования неконтролируемой  психической  деятельности.  Думать, что душа
мыслит  и человек  не замечает  этого,  значит делать из одного человека две
личности.  Если  человек  во  сне  мыслит,  не  зная   этого,  то  спящий  и
бодрствующий  человек -- разные лица.  Сократ  спящий и Сократ бодрствующий,
настаивал  Локк,   конечно,  не  одно   и  то  же  лицо.  Канта,  все  более
проникавшегося диалектическими идеями,  подобные заявления смутить не могли.
В  дальнейшем он и сознательное поведение человека расчленит  на две  сферы,
найти же некоторую оппозицию сознанию, которая была чем-то иным, но вместе с
тем и не  абсолютной его противоположностью, не представляло для него труда.
Тем  более что уже Лейбниц  в свое время решительно высказался против Локка,
назвав  величайшим источником  заблуждений  мнение, будто душа наша обладает
лишь  такими  восприятиями, которые  она осознает.  Бессознательное  Лейбниц
именовал "малыми восприятиями"; хотя они и малы,  роль их велика, именно они
формируют привычки и вкусы. Термин  Канта -- "темные представления". Те, кто
отрицает их значение, "проходят мимо великой тайны  природы, а именно вполне
вероятно, что  как  раз  в  самом глубоком  сне душа  более всего способна к
разумному мышлению".  Это надо запомнить: здесь ключ к  одному  из важнейших
разделов "Критики чистого разума".
     Кант наспех заканчивал свою работу, опасаясь не успеть к сроку. Поэтому
кое-что  осталось без надлежащей аргументации,  одно  не  всегда вытекало из
другого. Он отдавал себе отчет в слабостях  своего сочинения и оговорил их в
особой приписке, обещая при благоприятной оценке трактата  в  целом внести в
текст соответствующие исправления.
     Ждать  результатов конкурса  пришлось полгода. В прибывшей  из  Берлина
газете он прочитал сообщение о том,  что на заседании  Академии  наук 31 мая
1763 года было определено, какой работе  присудить  конкурсную премию. После
вскрытия   запечатанного  конверта   оказалось,  как   гласило   официальное
сообщение,  что  "здешний  еврей  Моисей,  сын  Менделя,   является  автором
премированной  работы. Одновременно академия признала  немецкую  работу  под
девизом
"Но и следов, что я здесь слегка лишь наметил, довольно,
Дабы ты чутким умом доследовал все остальное"
почти равной сочинению ученого еврея, одержавшего победу".
     Именно этим латинским двустишием из поэмы Лукреция  "О  природе  вещей"
Кант зашифровал  свой  трактат. Премия  ему не досталась,  но  что  означает
характеристика  работы  как   "почти  равной  сочинению  победителя"?   Кант
немедленно обратился за разъяснениями к  профессору Форма.  Означает ли это,
что работа будет напечатана совместно с получившей премию? Если да, то можно
ли  внести в текст некоторые  дополнения  и  исправления? Из Берлина  пришел
положительный  ответ:  обе  работы  будут  изданы  совместно,  авторы  могут
осуществить необходимую  доработку.  Кант,  однако,  не  удосужился заняться
редактированием текста, который увидел свет в первозданном виде.
     Из  Берлина  Кант  получил  еще  одно приятное  известие: там появилась
благожелательная   рецензия  на  его  предназначенный   для   Кенигсбергских
студентов   проспект   лекций  "Ложное   мудрствование  в   четырех  фигурах
силлогизма".  Анонимный  рецензент  (это был все тот же Мендельсон)  называл
автора  "отважным  человеком, который  угрожает  немецким академиям страшной
революцией".
     Грядущую философскую революцию  предвещают  и  те  идеи,  которые  Кант
высказывает  в  трактате  "Опыт введения  в философию понятия  отрицательных
величин".  Кант   сетует  на  то,  что  рассматриваемые  проблемы  ему   еще
недостаточно ясны, но он публикует свою  работу, исходя из твердой веры в их
значительность  и понимания  того,  что даже незаконченные  опыты в  области
философии  могут быть полезными,  ибо чаще  другой находит решение  вопроса,
нежели тот, кто его ставит.
     Внимание  Канта  привлекает   проблема   единства   противоположностей.
Исходный  пункт  рассуждений  --   установленное   еще   в   габилитационной
диссертации различие  между логическим и реальным  основанием.  Справедливое
для  логики может  быть неистинным для реальной действительности. Логическая
противоположность состоит  в  том,  что  относительно  одной  и  той же вещи
одновременно какое-либо  высказывание утверждается  или  отрицается.  Логика
запрещает  полагать оба  высказывания  истинными. Относительно  тела  нельзя
одновременно  утверждать,  что  оно  движется  и  покоится:  одно упраздняет
другое, в результате получается ничто.
     Иное   дел