ки. Шиллер не мог
удержаться от эпиграммы.
Ближним охотно служу, но -- увы! -- имею к ним склонность.
Вот и гложет вопрос: вправду ли нравственен я?
Нет тут другого пути: стараясь питать к ним презренье
И с отвращеньем в душе, делай, что требует долг!
     Впоследствии   Кант   смягчил   жесткость   своих   формулировок.  Если
первоначально  он  противопоставил  любовь  долгу,  то  потом  нашел  способ
объединить  их. Мудрость и мягкость  приходят  с годами.  Даже  в преклонном
возрасте  уместно умнеть.  А  эпиграмму  Шиллера,  который был  восторженным
поклонником Канта,  не следует принимать  всерьез. Впрочем, может быть,  она
свое  дело  сделала:  повлияла  на  философа.  В  старости  он  задаст  себе
"казуистический"  вопрос: "Много ли стоит благодеяние,  которое совершено  с
холодным сердцем?"
     Крайности сходятся. Противопоставляя счастье нравственному закону, Кант
в конце  концов (в итоге  многолетних размышлений)  видит  их  снова вместе.
Философ  изначально  не стремился лишить  человека притязаний  на счастливую
жизнь. Он и  заботу  о  собственном благополучии в некотором отношении готов
был  признать долгом; хотя бы потому, что благополучие (здоровье, богатство,
образование)  создает  лучшие  условия  для  выполнения  долга, а отсутствие
жизненных благ  создает  искушение  нарушить  долг. Однако содействие своему
счастью  все  же  не может  быть моральным принципом.  Что  касается счастья
других, то  в "Метафизике нравов"  оно определено как  цель и долг человека.
"Собственное совершенство и чужое счастье"  -- такова окончательная  формула
долга. Но  нужно  лишь забывать о том,  сколь относительны  представления  о
счастье и как опасно насиловать  волю  других. Здравый  смысл и человечность
должны быть всегда на страже, они для Канта -- главное.
     Поэтому  надо  самым   решительным   образом  отвергнуть  ту  уродливую
трактовку,  которую  придали идее  долга (ссылаясь порой  на Канта) идеологи
немецкого милитаризма и фашизма. "Превыше всего долг, ты должен  быть верным
солдатом фатерлянда  и фюрера",  --  учили  в  школах и  в казармах. Кант же
требовал от человека  быть прежде всего человеком и  думать о  человечестве.
Фашизм   рассматривал   человека   только    как   средство    осуществления
человеконенавистнической идеи истребления и порабощения  народов. Кант был в
числе   первых   мыслителей,   провозгласивших   безотносительную   ценность
человеческой  личности  независимо  от  расовой,  национальной  и  сословной
принадлежности.   Один  из  вариантов  категорического  императива   гласит:
"Поступай так, чтобы ты всегда  относился к  человечеству и в своем лице и в
лице всякого другого как  к цели и никогда не относился бы к нему только как
к средству".  Цитата взята  из "Основ метафизики нравственности", в "Критике
практического разума" сказано не  менее  решительно... "Человек... есть цель
сама по себе,  т. е. никогда  никем (даже богом)  не может быть  использован
только как средство".
     Многое зависит от самого человека. Есть  такое понятие --  достоинство.
Надо знать, что это  значит, и уметь сохранять  его. Не становитесь  холопом
другого человека.  Не  допускайте  безнаказанного  попрания ваших  прав.  Не
делайте  долгов  (если  у вас  нет  полной  уверенности,  что вы  можете  их
вернуть).  Не  принимайте  благодеяний.  Не  становитесь прихлебателями  или
льстецами.  Тогда,  говорит  Кант,  вы  сохраните  свое  достоинство. А  кто
превратил себя в червя, пусть не жалуется потом, что его топчут ногами.
     Специально   "для  класса  мыслителей"   Кант  сформулировал  следующие
максимы:  1) Думать  самому. 2)  Мысленно ставить себя на место  другого. 3)
Всегда мыслить в согласии  с  самим собой.  Интеллект дан человеку для того,
чтобы он мог им пользоваться без какого-либо принуждения, чтобы его духовный
горизонт был достаточно широк, а образ мысли последователен.
     Решительно высказывается Кант против любого фанатизма, характеризуя его
как "нарушение  границ человеческого  разума". Даже  "героический  фанатизм"
стоиков  не  привлекает  его.  Только  трезвое  осознание   долга  руководит
поведением мыслящего человека. "Долг! Ты возвышенное,  великое слово, в тебе
нет ничего приятного, что льстило бы  людям, ты  требуешь подчинения,  хотя,
чтобы побудить  волю, и  не  угрожаешь  тем,  что  внушало  бы  естественное
отвращение в душе и пугало бы; ты  только устанавливаешь  закон, который сам
собой  проникает  в душу и  даже  против воли может снискать уважение к себе
(хотя и не всегда исполнение); перед тобой замолкают все склонности, хотя бы
они тебе втайне  противодействовали, -- где же твой, достойный тебя источник
и  где  корни твоего благородного  происхождения, гордо отвергающего  всякое
родство  со  склонностями,  и  откуда  возникают  необходимые  условия  того
достоинства, которое только люди могут дать себе?
     Это может быть только  то, что  возвышает человека над самим собой (как
частью чувственно воспринимаемого мира), что связывает его с порядком вещей,
который может мыслить только  рассудок и которому вместе с тем подчинен весь
чувственно воспринимаемый мир... Это не что иное, как личность".
     Здесь потребуется одно терминологическое уточнение. Русские переводчики
зачастую переводят  словом "личность" два принципиально различных кантовских
термина  --  "Person"  и  "Persцnlichkeit". Первый термин  означает  "лицо",
только второй --  "личность". Под  лицом Кант понимает человеческий индивид,
отличающий себя  от других, олицетворение принципа  "я мыслю", личность есть
нечто  большее,  чем  носитель  сознания, последнее  в  личности  становится
самосознанием.  Быть личностью -- значит быть  свободным,  реализовать  свое
самосознание в поведении. Ибо природа человека -- его свобода.
     Свобода  с  точки  зрения  этики  не  произвол.  Не  просто  логическая
конструкция,  при  которой  из  данной  причины  могут   на  равных   правах
проистекать различные  действия.  Хочу  -- поступлю  так, а  хочу --  совсем
наоборот.  Нравственная  свобода личности  состоит в  осознании и выполнении
долга.   Перед  самим  собой  и  другими  людьми  "свободная  воля  и  воля,
подчиненная нравственным законам, -- это одно и то же".
     Как, по Канту, возможна  свобода человека, мы  знаем из  предшествующей
главы.   Человек   --   дитя   двух   миров.   Принадлежность  к  чувственно
воспринимаемому  (феноменальному)  миру  делает  человека  игрушкой  внешней
причинности,  здесь  он  подчинен посторонним  силам  -- законам  природы  и
установлениям общества. Но как  член интеллигибельного (ноуменального)  мира
"вещей самих по  себе" он  наделен свободой. Эти  два мира  не антимиры, они
взаимодействуют друг  с  другом.  Интеллигибельный  мир  содержит  основание
чувственно воспринимаемого мира.
     Так и ноуменальный  характер человека лежит в основе его феноменального
характера.  Беда, когда  второй  берет  верх над  первым. Задача  воспитания
состоит в  том, чтобы человек целиком руководствовался бы своим ноуменальным
характером. Принимая то или иное жизненно важное решение, исходил  бы не  из
соображений  внешнего  порядка  (карьера, барыш и  пр.),  а исключительно из
повеления  долга.  Для того чтобы не совершалось обратного, человек  наделен
совестью -- удивительной способностью самоконтроля.
     "Человек может  хитрить сколько ему угодно, чтобы свое нарушающее закон
поведение,  о  котором  он вспоминает,  представить  себе  как  неумышленную
оплошность,  просто  как  неосторожность,  которой никогда  нельзя  избежать
полностью, следовательно, как нечто такое, во что он  был  вовлечен  потоком
естественной  необходимости, чтобы  признать себя невиновным;  и  все же  он
видит,  что адвокат, который говорит в его пользу, никак  не может заставить
замолчать  в  нем  обвинителя,   если  он   сознает,  что   при   совершении
несправедливости  он  был  в  здравом  уме,  т.  е. мог  пользоваться  своей
свободой".
     Механизм совести устраняет раздвоенность человека. Нельзя все правильно
понимать,   но   неправедно   поступать;   одной   ногой   стоять   в   мире
интеллигибельном, а другой  -- в феноменальном; знать одно, а делать другое.
С совестью нельзя играть в прятки. Никакие сделки с ней невозможны.  И ее не
усыпишь, рано или поздно она проснется и заставит держать ответ.
     Определи  себя  сам,  проникнись сознанием морального долга, следуй ему
всегда  и  везде,  сам  отвечай  за  свои поступки  --  такова квинтэссенция
кантовской этики, строгой и бескомпромиссной.
     Ригористы  упрекают  Канта в непоследовательности.  Продолжая  традицию
европейского свободомыслия, Кант порвал  с  религиозным обоснованием морали:
не  заповеди  бога,  а  долг перед человечеством  заставляет  нас вести себя
нравственно. Однако  все то, что Кант ниспроверг  в "Критике чистого разума"
как абсолютно недоказуемое -- бессмертие  души, свобода воли, бытие бога, --
восстанавливается  в "Критике практического разума"  как  постулаты, которые
хотя  и не расширяют нашего знания,  но в общем  "дают разуму право на такие
понятия,  обосновать  даже  возможность  которых  он  иначе не  мог бы  себе
позволить". Насмешки Гейне по этому поводу нам уже известны.
     Посмеивался  над  этим  и  Шопенгауэр. Канта он  сравнивал с человеком,
который  на маскараде ухаживает за прекрасной  незнакомкой  с целью добиться
взаимности. В конце вечера дама снимает маску и оказывается его женой. Кант,
мол,  пообещал  построить  нравственность  без бога,  но  все его  словесные
ухищрения представляют лишь маску,  за  которой  скрывается  привычное  лицо
религиозной морали.
     Гейне и Шопенгауэр не заметили весьма важной детали: религия у Канта не
причина  морали,  а  ее следствие. Мораль отличает человека от животного, но
откуда она взялась, остается для Канта величайшей загадкой мироздания. Как и
само мироздание. "Две вещи наполняют душу все новым и нарастающим удивлением
и благоговением, чем чаще,  чем  продолжительнее  мы  размышляем  о  них, --
звездное небо надо мной и моральный закон во мне".
     Так  звучит  один  из  заключительных  абзацев  "Критики  практического
разума".  (Знаменитый  еще  и  тем,  что  бронзовая  доска  с  этим  текстом
неподалеку  от  могилы  принадлежала к мемориалу  философа.) Но,  продолжает
Кант, удивление и благоговение  хотя и могут побуждать к изысканиям,  все же
не могут их заменить. Что  же требуется  для изыскания? Прежде всего научный
метод. Он  столь же необходим  для  изучения внешнего мироздания, как и  для
исследования  мироздания внутреннего.  Хранительницей  и  наставницей  науки
всегда должна оставаться философия.  Глубокое убеждение в пользе той области
знания, которой он себя посвятил, никогда не покидало Канта.

     * * *
     Слово  далеко  не  всегда влечет  за собой  дело.  Поучать  легче,  чем
следовать  поучениям. В  истории  философии  ость  сколько  угодно  примеров
несовпадения проповеди и поведения. Шопенгауэр, призывавший к аскетизму, был
лакомкой  и  бонвиваном.  Ницше,  мечтавший о  сверхчеловеке,  явно  страдал
комплексом неполноценности. Кант-моралист и Кант-человек -- одно и то же.
     Конечно,   он  не  всегда  и  не  во  всем  руководствовался  прописями
категорического императива. Бывал мелочен (особенно к старости),  чудаковат,
нетерпелив,  прижимист  (даже  когда  наступило материальное  благополучие),
педантичен (хотя отдавал себе  отчет в том, что педантизм  зло, "болезненный
формализм", и ругал педантов),  не терпел  возражений. Жизнь заставляла идти
на компромиссы, и он  порой хитрил и дипломатничал.  Но в  общем и целом его
поведение соответствовало тому  идеалу внутренне свободной личности, который
он набросал в своих этических произведениях. Была цель жизни, был осознанный
долг,  была способность управлять своими  желаниями и страстями,  даже своим
организмом. Был характер. Была доброта.
     Природа наделяет  человека темпераментом, характер он вырабатывает сам.
Пытаться  постепенно стать лучше считал Кант,  --  напрасный труд.  Характер
создается  сразу,  путем  взрыва,   нравственной  революции.  Потребность  в
моральном обновлении люди ощущают только в зрелом возрасте, Кант пережил его
на пороге сорокалетия. Материальная независимость пришла позднее.
     В 1784 году  Кант  приобрел собственный дом. Его  сбережения уже  давно
превысили 20 золотых, в свое время отложенных на черный день.  Теперь он без
труда мог  выложить 5500  гульденов за недвижимость  вдовы художника Беккера
(некогда создавшего его портрет).  Дом был  расположен  в центре  города,  в
тихой боковой  улочке Принцессинштрассе, неподалеку от королевского замка. К
дому примыкал сад  с множеством цветов и  тенистых деревьев. Вскоре, правда,
обнаружилось неприятное обстоятельство: через забор мальчишки кидали  камни.
Полиция была не в силах (или не хотела) совладать с ними, и философ перестал
бывать в собственном саду.
     К полиции пришлось обратиться и по другому поводу: за садом  находилась
городская тюрьма. Летом, когда открывали окна,  оттуда  доносилось церковное
песнопение.  Это мешало сосредоточиться.  К тому же философ был убежден, что
арестанты  озабочены не спасением души, а лишь тем, чтобы  выслужиться перед
начальством. И он потребовал, чтобы  пение  происходило при закрытых окнах и
не в  полный голос:  тюремщик  все  равно его  услышит  и  засвидетельствует
богобоязненность заключенных. У Канта были друзья в магистрате, и он добился
своего.
     Дом   был  двухэтажный,  восьмикомнатный.  Внизу   помещалась   учебная
аудитория, где профессор проводил занятия со студентами, и квартира кухарки.
На втором этаже -- столовая, спальня,  гостиная, кабинет. В  мансарде обитал
отставной  солдат  Лампе,  слуга.  В  столовой  --  обеденный стол  и  шесть
обтянутых полотном стульев, горка, где за стеклом  немудреный  фарфор, а под
замком столовое серебро и наличные  деньги. В кабинете -- два простых стола,
заваленных книгами  и бумагами,  на покрытой пылью  стене (убирать здесь  не
разрешалось) -- портрет  Руссо.  Библиотека  -- не более 500  книг,  включая
брошюры, --  располагалась в спальне.  (Для сравнения:  Гете  имел дома 2300
томов, Гердер --  7700.) В спальне было  одно  окно, которое Кант никогда не
открывал, полагая, что  это  лучший  способ  избавиться от  насекомых. Лампе
проветривал спальню тайком от хозяина.  Даже зимой  спальня не отапливалась.
Когда философ работал, в доме стояла гробовая тишина.
     Рабочий день Канта начинался в пять часов. (В те времена, когда люди не
знали   электричества,    раннее    вставанье   не   представлялось   чем-то
исключительным.)   Кант   советовал   своему   молодому  другу   Кизеветтеру
подниматься  в четыре  (а о русском  губернаторе  Восточной Пруссии  Василии
Суворове, отце генералиссимуса, было известно, что в два часа ночи он уже на
ногах). Без четверти пять в спальне профессора появлялся  Лампе и не уходил,
пока тот  не встанет. В  халате и ночном колпаке Кант направлялся в кабинет,
где  выпивал две чашки слабого чая и выкуривал трубку, единственную за  весь
день. (Толстой заблуждался, приписывая  Канту безудержную  страсть к табаку,
-- мол, если бы он не  курил так много, "Критика чистого  разума", вероятно,
не была бы написана "таким ненужно непонятным  языком".) Кофе философ любил,
но старался не пить, считая его вредным.
     Первый  рабочий  час  был  наиболее   плодотворным  и  радостным.  Если
предстояли  лекции, то следующий  час уходил  на  подготовку к  ним.  Лекции
обычно  начинались в семь; преподавал теперь Кант девять часов в неделю, как
правило, он читал летом логику и физическую географию, зимой -- метафизику и
антропологию. После занятий профессор снова облачался в халат и усаживался в
кабинете. Без четверти час второй  раз  переодевался. К этому времени в доме
появлялись  приглашенные  на обед друзья.  К  старым  --  Грину, Мотерби  --
прибавились новые -- военный советник Шеффнер, придворный проповедник Шульц,
пастор Боровский,  философы  Краус, Ринк, Иеше, математик Гензихен, писатель
Хитшель,   врач   Яхман,   богослов   Хассе  и   некоторые  другие.   Хозяин
собственноручно выдавал  прислуге серебряные ложки.  Ровно  в  час на пороге
кабинета  появлялся  Лампе и  произносил сакраментальную  формулу:  "Суп  на
столе".  Гости шли  в столовую и быстро  рассаживались по местам: они знали,
что хозяин голоден.
     Кант  никогда  не обедал в  одиночестве. Есть  одному полагал  философ,
недопустимо, это  не  восстановление  сил,  а  их  истощение:  обедающий  за
уединенным столом  остается  наедине со  своими  мыслями, работа  которых не
прекращается. Бодрость возвращают только сотрапезники, непринужденная беседа
с  которыми отвлекает  и развлекает. Чтобы беседа  была  общей, за обеденным
столом не должно находиться многочисленное общество, по компетентному мнению
-- не  более числа муз (но и не менее числа граций). Кант придерживался и  в
этом  отношении  золотой  середины:  в  его  хозяйстве имелось только  шесть
столовых приборов.
     Застольная беседа -- великое искусство: надо уметь говорить со всеми, а
не только с соседом (плохо, когда общество разбивается  на мелкие  группки);
нельзя допускать  длительной,  тягостной  для  всех  тишины (допустимы  лишь
короткие паузы), нельзя перескакивать с одного предмета на другой (если тема
исчерпана,   следует   умело  перевести  разговор  на  близлежащую);  нельзя
допускать, чтобы  в  обществе разгорались  страсти;  застольный  разговор --
игра, а не  дело; если же возник  серьезный  спор,  то  вести его  должно  с
достоинством,  уважая мнение собеседника. Закончить любые дебаты лучше всего
шуткой,  она не  только  примиряет противоположные мнения, но, вызывая смех,
способствует лучшему пищеварению.
     Так  Кант  понимал   "эстетику  разговора",  которой  придавал  большое
значение  и которой  в  качестве гостеприимного хозяина  умело  пользовался.
"Знакомый с Кантом  по работам и лекциям, -- утверждает Яхман, --  знает его
лишь  наполовину:  полностью  мудрец раскрывался в кругу  собеседников". Его
познания с годами стали необъятными, и он мог увлекательно говорить на любую
тему.  К природному остроумию  и общительности прибавилось  профессиональное
уменье владеть аудиторией,  внимательно  выслушивать собеседника,  быть  ему
интересным и понятным.
     Тем,  кто  привык  видеть  себя  в  центре внимания, могла,  правда, не
понравиться  манера Канта быть  душой  разговора.  Молодой  граф  Пургшталь,
прибывший   в   Кенигсберг   с  рекомендательным  письмом  Рейнгольда,   был
раздосадован тем, что хозяин не желает беседовать с ним на умные темы, а все
больше отшучивается. За обедом, по  словам графа,  Кант говорил без  умолку,
"он лучше  знал,  чем я, какова  у  нас в  Штайермарке  домашняя  птица, как
выглядит страна, в  какой степени  образован католический священник. По всем
этим вопросам он противоречил мне".
     Обед   был  единственной  трапезой,   которую  разрешал  себе  философ.
Достаточно  плотная,   с  хорошим  вином  (пива  Кант   не  признавал),  она
продолжалась до четырех-пяти  часов.  "Он  ел не  просто с аппетитом,  но  с
наслаждением, -- вспоминал один из гостей Канта (вероятно, не подозревавший,
что у хозяина сутки до этого во рту не было ни крошки). На его лице читалось
вожделение; выразительные взгляды, которые он бросал то на одно блюдо, то на
другое, говорили о том, что в этот момент он целиком человек застолья". Кант
действительно любил  вкусно поесть, понимал  толк в приготовлении пищи и был
не прочь  порассуждать  на  эту тему. Хиппель уверял,  что  Кант намеревался
написать
     "Критику   кулинарного   искусства".    Любимым    его   блюдом    была
свежевыловленная треска. Послеобеденное время философ проводил на ногах.
     При  жизни Грина (скончавшегося в 1786 году) Кант обычно навещал его, и
они дремали  в креслах; теперь  он  считал сон  среди  д