лицейского, 
вполне годного и даже полезного  в провинциальном городе. А  чувствует 
он так же, как и все люди. Не его вина, что он выглядит двойником Дона 
Ноттса. 
    - Угуууу. 
    Сон. Сон  в  той  сладостной  тьме,  где  нет  места  боли.  Полли 
позволила себе туда удалиться и когда заснула окончательно, на лице ее 
постепенно появилось  выражение  того сытого  удовлетворения,  которое 
временами возникает у кошек, вдоволь нализавшихся сметаны. 
 
 
    7 
 
    К Алану сон приходил медленнее. 
    Внутренний голос вернулся,  но из него  исчезла нотка  насмешливой 
вкрадчивости.  Теперь  он  звучал  вопросительно,  задумчиво  и  почти 
растерянно. Где мы, Алан? спрашивал  он. Разве это наша комната?  Наша 
постель? Наша женщина? Кажется, я перестаю понимать, что происходит. 
    Алан неожиданно осознал, что сочувствует голосу. Именно ему, а  не 
самому себе, потому что голос как никогда раньше казался  посторонним. 
Ему  почудилось,  что  голосу  совсем  не  хочется  говорить,  а   его 
собственное  естество  -  Алан,  существующий  в  настоящем,  и  Алан, 
строящий планы  на будущее  - желало  прислушиваться к  нему. Это  был 
голос долга, голос горя. И еще это был голос вины. 
    Чуть более двух лет назад  Энни Пэнгборн стала страдать  головными 
болями. Они были не слишком  сильными, во всяком случае, так  говорила 
она сама; она столь  же неохотно распространялась о  них, как Полли  о 
своем артрите. Однажды, бреясь в ванной. Алан заметил, что на пузырьке 
с аспирином, стоявшем  на раковине  нет крышки.  Он нашел  ее и  хотел 
закрыть пузырек... но остановился. Еще неделю назад в нем было  двести 
двадцать пять таблеток,  а теперь  он вытряхнул на  ладонь всего  две. 
Неделю назад - полный, теперь -  почти пустой. Он смыл с лица  остатки 
мыла и направился в  ателье Шейте Сами, где  работала Энни с тех  пор, 
как Полли его  открыла. Он пригласил  жену в кафе  на чашку кофе  и... 
задал несколько вопросов. Он спросил ее насчет аспирина. И помнит, что 
слегка испугался тогда. 
    (именно "слегка", не преминул поддакнуть внутренний голос) 
    И все-таки  испугался, потому  что  ни один  человек на  свете  не 
принимает за одну  неделю двести  двадцать три  таблетки аспирина.  Ни 
один. Энни посмеялась над ним.  Она мыла раковину и случайно  смахнула 
пузырек. Пробка была  закручена недостаточно плотно,  и большая  часть 
таблеток высыпалась в раковину. Они сразу стали таять, и она смыла их. 
Так она сказала. 
    Но он был полицейским и даже во внерабочее время не мог отделаться 
от привычки пристального наблюдения. Он не мог выключить детектор лжи. 
Если ты  наблюдаешь  за  людьми, которые  отвечают  на  твои  вопросы, 
действительно наблюдаешь,  то всегда  отличишь ложь  от правды.  Алану 
однажды пришлось допрашивать человека, который всякую высказанную ложь 
отмечал постукиваниям ногтем большого пальца по зубам. Рот  произносил 
ложь; тело, казалось, сигнализировало правду. Поэтому он протянул руки 
через стол в закусочной у Нэн, где они сидели, взял пальцы Энни, нежно 
пожал их и попросил сказать правду. И, когда после некоторой  заминки, 
она  призналась,  что  да,  действительно,  головные  боли   несколько 
усилились в последнее время, да,  она принимала по нескольку  таблеток 
аспирина в день, но нет, не все, остальные и в самом деле высыпались в 
раковину,  он   ей   поверил.   Он  попался   на   старинный   крючок, 
зафиксированный  в  учебниках  юриспруденции,  который  один  знакомый 
остряк называл  "поймали карася":  если ты  соврал и  тебя  раскусили, 
начни сначала  и  скажи полуправду.  Если  бы он  был  повнимательнее, 
заметил бы, что Энни так и не была до конца откровенной. Он должен был 
заставить ее сказать правду, которая  в то время казалась ему  слишком 
невероятной, а  теперь  стала  такой  очевидной:  головные  боли  были 
настолько мучительны, что вынуждали ее принимать по двадцать  таблеток 
в день. Если бы она в этом призналась, он до конца недели отвел бы  ее 
к невропатологу в Портленде или Бостоне.  Но Энни была его женой, а  в 
те дни он во внерабочее время становился все же недостаточно бдителен. 
 
    Он тем не менее заставил ее проконсультироваться у Рэя Ван Аллена. 
и Энни послушалась. Но Рэй ничего не обнаружил, и Алан не судил его за 
это. Рэй проверил рефлексы, посмотрел  глазное дно, проверил зрение  - 
нет ли двоения  в глазах -  и отослал Энни  в районную поликлинику  на 
рентген. Он не  потребовал сделать томограмму,  и когда Энни  сказала, 
что головные боли  уменьшились, он ей  поверил. Алан предполагал,  что 
Рэй чувствовал себя  вправе ей  верить, врачи так  же чувствительны  к 
вранью, как и полицейские. Пациенты,  в свою очередь, также склонны  к 
нему, как и подозреваемые, и  по одной и той  же причине - страх.  Рэй 
разговаривал с Энни  в свое  рабочее время,  и скорее  всего в  период 
между разговором с Аланом и консультацией у Рэя, головные боли Энни  в 
самом деле прошли. Возможно  прошли. Рэй рассказал впоследствии  Адану 
за стаканом бренди  в своем доме  в Касл Вью,  что симптомы  частенько 
появляются и исчезают  в случае,  если опухоль  расположена в  верхней 
части ствола головного мозга. 
    - Спазмы часто характерны для опухолей ствола, - сказал он. - Если 
у нее случился  спазм... - и  пожал плечами. Да.  Может быть. А  может 
быть и так, что невыявленным  дополнительным виновником смерти жены  и 
сына Алана был человек по имени Тэд Бомонт. Но Алан не находил в своей 
душе обвинений и для Тэда. 
    Не все,  что  происходит  в провинциальных  городах,  известно  их 
жителям вне зависимости от  того, насколько чутки  их уши и  говорливы 
языки. В Касл Рок знали о  Фрэнке Додде, спятившем и убивавшем  женщин 
еще во времена шерифа  Бэннермана, знали и  о Куджо, Святом  Бернарде, 
который "развлекался" на Городском Шоссе  N3, известно было и то,  что 
дом на берегу  озера, принадлежавший Тэду  Бомонту, писателю и  вообще 
местной знаменитости, сгорел дотла летом 1989 года, но неизвестны были 
обстоятельства,  при  которых  произошел  пожар,  и  то,  что  Бомонта 
преследовал человек,  которого  и  человеком  трудно  назвать,  скорее 
чудовищем, которому нет имени. Алан Пэнгборн, в отличие от  остальных, 
все это знал, и страшные видения  время от времени мучили его  ночами. 
Все эти события закончились так или иначе к тому моменту, когда  Алану 
стало  известно  о  головных  болях  Энни...  если  не  считать   того 
обстоятельства, что  на  самом  деле  закончилось  далеко  не  все.  В 
результате нескольких  телефонных  звонков напивавшегося  до  чертиков 
Тэда, Алан стал  невольным свидетелем  разрыва брачных  уз Бомонта,  и 
постепенного но  необратимого крушения  его здоровья.  Одновременно  и 
параллельно с этими  событиями встало под  угрозу и состояние  нервной 
системы самого Алана. Однажды ему случилось прочесть статью в журнале, 
который он  взял  в  руки  в ожидании  приема  у  врача.  Статья  была 
посвящена черным  дырам  -  огромным  пустым  небесным  пространствам, 
которые,  как  писали,  являлись   средоточием  антиматерии  и   алчно 
всасывали в себя все,  что попадалось им на  пути. Конец лета и  осень 
1989 года, посвященные делу Бомонта, стали личной черной дырой  Алана. 
Были дни, когда он задавал себе самые простейшие вопросы и затруднялся 
на них ответить. Были ночи, когда он лежал без сна до самого рассвета, 
брезжившего на востоке, и заставлял себя бодрствовать, боялся  заснуть 
- на него  несся с огромной  скоростью черный "торонадо",  а за  рулем 
этого черного "торонадо" сидел разлагающийся труп, а к заднему бамперу 
черного "торонадо" была приклеена табличка с надписью: СУЧИЙ ЩЕГОЛЬ. В 
те дни достаточно было воробью  сесть на перила крыльца или  пролететь 
над газоном,  как он  готов  был закричать  от  ужаса. Если  бы  Алана 
спросили, он бы ответил: "Когда Энни прихватило, я был не в себе".  Но 
этот ответ был бы  слишком прост. На самом  деле в его сознании  тогда 
проходила непримиримая борьба с надвигающихся безумием. Сучий  щеголь, 
вот кто донимал его, вот кто сводил с ума. Он и воробьи. 
    Не в себе  он был  и в тот  день, когда  Энни с Тоддом  сели в  их 
старенький  "скаут",  предназначенный  для  разъездов  по  городу,   и 
направились в Хемфиллз Маркет. Алан снова и снова возвращался в памяти 
к состоянию  и поведению  Энни в  то утро  и не  мог вспомнить  ничего 
необычного. Он был в кабинете, когда они уезжали. Он выглянул в окно и 
помахал им на прощание. Прежде чем сесть в машину, Тодд тоже помахал в 
ответ. В тот момент  он видел их живыми  в последний раз. Проехав  три 
мили по шоссе  117 и в  миле от Хемфиллз  Маркет, их "скаут",  потеряв 
управление, свернул с шоссе на  большой скорости и врезался в  дерево. 
Прибывший на место происшествия  отряд полиции установил по  характеру 
повреждений, что Энни, обычно чрезвычайно внимательная и осторожная за 
рулем, ехала со скоростью, как минимум семьдесят миль в час. Тодд  был 
пристегнут ремнем. Энни  - нет.  Она, по  всей видимости,  скончалась, 
пробив телом ветровое  стекло" одна нога  и рука до  локтя остались  в 
салоне.  Тодд,  видимо,  оставался  жив,  пока  не  взорвался  помятый 
бензобак. Это  мучило  Алана  больше всего  остального.  То,  что  его 
десятилетний  сын,  писавший  шуточные  астрологические  прогнозы  для 
школьной стенной газеты и живший успехами Малой Лиги, был еще жив. Он, 
скорее всего, сгорел, пытаясь освободить заклинивший замок пристяжного 
ремня. 
    Было  произведено  вскрытие.  Вскрытие  показало  опухоль   мозга. 
Опухоль,  как  сказал  потом  Ван  Аллен,  была  совсем  крошечная.  С 
горошинку, так он  выразился. Он  не сказал, что  опухоль была  вполне 
операбельна, если бы ее вовремя диагностировали, это Алан прочел в его 
ускользающем виноватом и сострадающем взгляде. Ван Аллен сказал, что у 
Энни скорее всего произошел спазм,  который, случись он раньше,  навел 
бы  медиков  на  нужный  след.  Этот  спазм  сотряс  тело  Энни,   как 
электрический разряд,  заставил ее  вдавить педаль  в пол  и  потерять 
контроль над машиной.  Он не  рассказал Алану все  эти подробности  по 
собственной воле. Он выдавил из себя все это по мере того, как Алан  с 
беспощадным пристрастием  допрашивал  его,  и потому,  что  Ван  Аллен 
понимал - горе не горе, а  Алану необходимо знать правду, или хотя  бы 
часть правды,  которую могут  знать те,  кто не  был в  этот момент  в 
машине. 
    - Послушай, - Ван Аллен коротко и осторожно как до раны дотронулся 
до руки Алана.  - Это был  несчастный случай, и  только он. Ты  должен 
понять. И жить дальше. У  тебя есть еще один сын,  и ты нужен ему  так 
же, как он нужен тебе. Ты должен жить и работать как прежде. 
    И Алан пытался. Ужас и страх перед безумием, вызванным делом  Тэда 
Бомонта, ужас перед 
    (воробьи, воробьи летают) 
    птицами, начинал постепенно проходить, и он честно пытался склеить 
свою разбитую  жизнь -  вдовец, полицейский  провинциального  городка, 
отец подростка, взрослевшего и  развивавшегося слишком быстро... и  не 
Полли тому  причиной,  а  несчастный  случай.  Жуткая  психологическая 
травма - сын, я должен тебе  сообщить страшную весть, собери все  свое 
мужество... А потом он, конечно, заплакал, и вслед за ним заплакал Эл. 
 
    И все же они перестраивали свою  жизнь и до сих пор продолжали  ее 
строить.  Острые  углы  стали  постепенно  сглаживаться,  но   кое-что 
оставалось, не желало уступать дорогу. 
    Во-первых, огромный пузырек аспирина, опустевший за неделю. 
    Во-вторых  то,   что  Энни   не  пристегнулась   в  машине.   Энни 
пристегивалась всегда. 
    Через три недели бессонных мучительных ночей он все же  отправился 
к невропатологу.  Снявши голову,  по  волосам не  плачут... и  тем  не 
менее. Он пошел потому, что  невропатолог мог дать ответы на  вопросы, 
которые больше некому  было задать, и  еще потому, что  из Ван  Аллена 
ответы надо было вытягивать щипцами, а он от этого устал. Имя  доктора 
было Скоупс,  и впервые  в  жизни Алан  спрятался за  свою  профессию, 
сказал, что  его  вопросы  связаны  со  следственной  работой.  Доктор 
подтвердил основные подозрения Алана:  да, люди, страдающие  опухолями 
мозга, часто бывают рассеяны, а  иногда склонны к самоубийству.  Когда 
человек с  опухолью  мозга  совершает самоубийство,  он  почти  всегда 
делает это  импульсивно, после  размышлений, продолжающихся  не  более 
минуты или даже нескольких секунд.  Может такой человек взять с  собой 
кого-нибудь, спросил Алан. 
    Скоупс сидел за столом, откинувшись на спинку стула и заложив руки 
со сцепленными пальцами за шею. Он не мог видеть рук Алана,  стиснутых 
до мертвенной бледности  и онемения  между колен.  Да, сказал  Скоупс, 
такие вещи случаются; опухоль мозга может вызвать поведение  настолько 
неадекватное, что  здоровому  покажется  психическим  сдвигом.  Одному 
приходит идея, что его несчастья разделяют  те, кого он любит, а то  и 
весь мир, другому - будто его самые близкие не пожелают жить после его 
кончины. Скоупс привел в пример Чарльза Уитмена из команды Игл  Скаут, 
который взобрался  на  самую вершину  Тексас  Тауэр и  прикончил  пару 
десятков человек, прежде чем самому  свести счеты с жизнью; вспомни  о 
школьной  учительнице  из  Иллинойса,  застрелившей  нескольких  своих 
учеников перед  тем  как прийти  домой  и  пустить себе  пулю  в  лоб. 
Вскрытие в обоих  случаях показало опухоль  мозга. Это только  пример, 
сказал Скоупс, но их немало. Мозговые опухоли иногда являются причиной 
появления каких-то экзотических, совершенно непредвиденных  симптомов, 
а иногда никаких симптомов  не предъявляют. Поэтому наверняка  сказать 
невозможно. 
    Невозможно, ты  понял, Алан,  и брось  это дело.  Совет хорош,  но 
трудно выполним. А виной тому пузырек с аспирином и пристяжной ремень. 
 
    Более  всего  Алана  донимал  ремень,  он  висел  в  его  сознании 
маленькой черной тучкой,  которая никак не  желала рассеиваться.  Энни 
никогда не вела машину, предварительно не пристегнувшись. Даже если ей 
приходилось ехать  всего до  конца  квартала и  обратно. А  Тодд,  как 
всегда, был пристегнут. Разве это ничего не значит? Если бы она решила 
в тот момент, когда последний раз выезжала со двора, покончить с собой 
и прихватить Тодда,  то зачем  она его  заставила пристегнуться?  Даже 
больная, убитая горем, она не  пожелала бы мучений собственному  сыну, 
разве не так? Наверняка  сказать невозможно. Брось  это дело. Но  даже 
теперь, в постели со спящей рядом  Полли, он не мог последовать  этому 
совету. Его  мозг  снова и  снова  возвращался к  событиям  тех  дней, 
пережевывая их, словно щенок, вцепившийся маленькими острыми зубками в 
кусок старой кожи. 
    На этом этапе воспоминаний перед  глазами у Алана всегда  вставала 
одна и та  же картина,  неизбывный кошмар,  который в  конце концов  и 
привел его к  Полли Чалмерс,  поскольку именно Полли  была более  всех 
других в городе близка Энни,  а принимая во внимание  раскручивавшееся 
тогда дело Бомонта и психическое состояние  Алана в связи с ним,  даже 
ближе, чем Алан в последние несколько месяцев ее жизни. 
    Картина возникала следующая: Энни  отстегивает свой ремень,  давит 
до отказа педаль газа и  снимает руки с руля.  Снимает за тем, что  им 
предстоит в  ближайшие несколько  секунд  выполнить другую  работу,  а 
именно, отстегнуть ремень Тодда. 
    Вот  оно  -  их  "скаут",  неуправляемый,  несется  со   скоростью 
семьдесят миль в час, сходит с  шоссе, направо, в сторону к  деревьям, 
отяжеленным  серым,  предвещающим  дождь,  мартовским  небом,  и  Энни 
лихорадочно возится  с ремнем,  которым  пристегнут Тодд,  но  мальчик 
кричит в страхе и отталкивает ее руки. Алан видит, как милое лицо Энни 
искажается, превращаясь в  озлобленную маску ведьмы,  видит, как  лицо 
Тодда вытягивается и бледнеет от страха. Множество раз Алан просыпался 
ночью, покрытый холодной липкой испариной от звеневшего в ушах  голоса 
Тодда: "Деревья, мамочка! Осторожно, ДЕРЕЕЕЕВЬЯ!" 
    Наконец, однажды, перед  закрытием ателье.  Алан пошел  к Полли  и 
пригласил ее к себе на чашку кофе, а если, сказал он, вы считаете  это 
неудобным, разрешите мне зайти к вам. 
    Сидя в  кухне,  в своей  кухне,  в нашей,  подсказывал  внутренний 
голос, приготовив чай для гостьи и кофе для себя. Алан, спотыкаясь  на 
каждом слове, начал повествование о собственных ночных кошмарах. 
    - Мне  хотелось  бы знать,  -  говорил  он, -  если  это,  конечно 
возможно, возникали ли когда-нибудь у Энни периоды тяжелой  депрессии, 
о которых я не знал или не  замечал. Я должен знать... - Он  замолчал, 
растерянный и  беспомощный.  Зная  и  помня  те  слова,  которые  надо 
произнести, он не  в силах  был этого сделать.  Казалось, будто  канал 
связи  между  его  опустошенным  замученным  сознанием  и   голосовыми 
связками становился  все  уже и  тоньше  и даже  собирался  замкнуться 
окончательно. Он  сделал над  собой  усилие и  продолжал. -  Я  должен 
знать, страдала ли  она манией  самоубийства. Потому  что, знаете  ли, 
Энни умерла не  одна. С ней  умер Тодд, и  если были... признаки...  я 
хочу сказать... признаки... которых я  не замечал, значит, я в  ответе 
за его смерть. Поэтому мне необходимо это знать. 
    Он снова замолчал, чувствуя, что сердце готово выскочить из груди. 
Он провел ладонью по лбу и удивился, обнаружив, что она стала  влажной 
от пота. 
    - Алан,  - сказала  Полли  и положила  руку  на его  запястье.  Ее 
голубые глаза смотрели на него в упор. - Если бы я замечала подобное и 
никому об этом не  сказала, я была  бы в ответе точно  так же, как  вы 
сами. 
    Алан помнит, как  был потрясен  ее словами.  Полли могла  заметить 
нечто необычное в поведении Энни, чего не видел он, для него эта мысль 
стала вполне естественной и не терпящей дополнительных  доказательств, 
ноте,   что   свидетельство   необычного   поведения   может   повлечь 
ответственность за результаты, никогда не приходило ему в голову. 
    - Так вы ничего не замечали? 
    - Нет.  Я  множество  раз  возвращалась  к  этой  мысли,  пыталась 
вспомнить все до  малейших подробностей. Я  не хочу преуменьшить  ваше 
горе и чувство потери, но должна сказать, что вы не единственный,  кто 
мучается  размышлениями   о  причинах   случившегося,  кто   терзается 
душевными муками. Последние  несколько недель  я ложусь  спать с  этой 
мыслью и  мучаюсь  ею,  перебирая  в  памяти  все  разговоры,  намеки, 
мельчайшие детали  поведения,  пока  сон  не  сморит.  Сравниваю  свои 
воспоминания с результатами вскрытия, сопоставляю. Теперь я делаю  это 
снова, слушая ваш рассказ  о пузырьке с аспирином.  И знаете, что  мне 
пришло в голову? 
    - Что? 
    - Ничего,  -  она произнесла  это  слово настолько  бесстрастно  и 
невыразительно, что оно странным образом убеждало. - Абсолютно ничего. 
Бывали моменты, когда я находила ее чересчур бледной. Иногда  слышала, 
как она разговаривала сама с  собой, подкалывая юбку или  разворачивая 
ткань.  Это,  пожалуй,  единственное,   что  можно  было  бы   назвать 
необычным, и я  не устаю корить  себя за  то, что не  обратила на  это 
должного внимания. А вы? 
    Алан кивнул. 
    - Но  в целом  она  была такой  как всегда,  веселой,  отзывчивой, 
доброй... прекрасным другом. 
    - Но... 
    Ее  ладонь  все  еще  лежала  на  его  запястье  и  теперь  слегка 
напряглась. 
    - Нет, Аллан,  никаких но.  Доктор Ван Аллен  занимается таким  же 
самоистязанием. Вы его вините? Вы считаете, что он виноват,  пропустив 
опухоль? 
    - Нет, но... 
    - А я? Мы работали с ней бок о бок, каждый день, с утра до вечера; 
в десять часов утра пили вместе  кофе, в полдень обедали, потом в  три 
снова пили кофе. Мы  с каждым днем становились  все ближе друг  другу, 
говорили все от